Впрочем, обо всем этом Визарий высказывался только намеками, поскольку распространяться об истинных причинах призыва на босфорские берега викингов не решался. Предполагал, что враги его правителя давно заполучили свои "глаза и уши" при дворе Ярослава, который и сам не прочь был расширить русские владения, прежде всего за счет задунайских территорий Византийской империи. Кто в бухте Золотой Рог способен забыть, что, кроме Рима, у империи есть еще один вечный соперник – Киев?
Однако более подробно о судьбах императоров и империй посол Визарий обещал переговорить с Гаральдом и конунгом Гуннаром уже перед их отплытием из Киева. Причем только с ними двумя – то есть с младовозрастным принцем и его опытным военным наставником, по существу, с регентом юного короля. Так надежнее. Кстати, возвращаться в Крым, а оттуда, возможно, и к берегам империи он тоже намеревался на челнах викингов, под их надежной защитой.
3
Княжна не могла знать, что ее близкому знакомству с принцем норвежским предшествовал вкрадчивый совет, полученный великой княгиней от своей сестры Астризесс.
– Почему ты до сих пор не свела свою дочь с принцем Гаральдом? Чего ты ждешь?
– Какую именно из дочерей? – следуя совету лекаря-германца, Ингигерда только что, в очередной раз и с очередным отвращением выпила три перепелиных яйца.
У этого врачевателя были свои способы лечения, совершенно не такие, как у докторов-византийцев, вечно колдующих над какими-то порошками и минералами. Сердечный недуг он лечил яйцами птиц, а также настойками трав и диких ягод, которые заготавливали для него два сведущих в этих снадобьях помощника. Астризесс знала, что сестра буквально влюблена в этого молодого статного лекаря Зигфрида, притом что с отвращением воспринимала все его "птичьи исцеления".
– Елизавету, естественно, – с укоризной уточнила королева-вдова.
– Она слишком юна, чтобы позволять столь же юному, да к тому же не обученному манерам обхождения, варягу ухаживать за собой.
– Через пару недель он отправится в Византию, в которой юный возраст принцесс никогда не служил препятствием для помолвок и тайных свиданий. И неизвестно, когда вернется.
– И вернется ли вообще, – заметила Ингигерда.
Она сидела в плетеном кресле у приоткрытой двери, с шеи до кончика ног укутанная в шерстяной плед, и медленно процеживала сквозь зубы белое бургундское вино, которое приват-лекарь княгини Зигфрид тоже считал лечебным.
Наблюдая за тем, сколь самоотверженно сестра предается лечению вином, Астризесс уже начала опасаться за ее здоровье, но считала, что не вправе вмешиваться в столь утонченный процесс "исцеления". Тем более что самую большую дозу белого бургундского Ингигерда обычно поглощала незадолго до появления в ее "воздушной опочивальне" молодого лекаря.
– Гаральд вернется, – уверенно молвила Астризесс.
– Кто это тебе напророчил?
– Тот же, кто напророчил гибель моего супруга Олафа.
– Некий юродствующий монах?
– При чем здесь юродивый? Речь идет о твоей дочери Елизавете.
Ингигерда резко оглянулась на медлительно прохаживавшуюся у нее за спиной сестру и сначала замерла, а затем задиристо рассмеялась.
– Это мою дочь Елизавету ты уже метишь в пророчицы?!
– Не знаю, следует ли ее называть пророчицей, но… Ты что, не знала, даже не догадывалась, что твоя девчушка, это ангельское создание, владеет даром предвидения? Правда, проявляется это у нее не всегда, и не тогда, когда она стремится заглянуть в будущее, а как-то само собой, неожиданно.
Ингигерда вновь нацелила свой взор на излучину реки и какое-то время молчала, словно забыла о существовании сестры.
– Когда-то провидческий дар был нагадан мне, но, судя по всему, фризский жрец-вещун ошибся, ничего важного ни в своей судьбе, ни в судьбе близких мне людей узреть я так и не сумела. Выходит, что этот дар проявился в дочери, наверное, такое случается. Хотя вряд ли стоит завидовать этому. Как же нелегко ей будет в этом безбожном мире!
– Коль уж так ей отведено… – спокойно отреагировала Астризесс.
– И что же наша юная вещунья говорит о прекрасном принце Гаральде Гертраде?
– Видит в нем своего избранника.
– Для этого не обязательно слыть вещуньей. В любом из принцев мы склонны видеть своего избранника.
– И верит, что станет королевой норвежской.
– Я верила, что стану владычицей Франции, – снисходительно передернула плечами шведская принцесса. – Но кто способен был оспаривать мечтания, которые зарождались во мне уже в одиннадцатилетнем возрасте?
– Ты – королевой Франции?! И скрыла это даже от меня?
– Зачем тебе было знать об этом? Ведь ты с пеленок грезила Римом. Даже когда тебе посчастливилось – это "посчастливилось" Ингигерда выговорила с жалостливой сочувственностью, – стать королевой полудиких норвежцев, ты по-прежнему грезила Колизеем, триумфальными шествиями легионов и боями гладиаторов. Норвежцы ведь так и называли тебя – Римлянкой, хотя плохо представляли себе, что за этим стоит.
– А ты, оказывается, бредила Парижем, – как ни в чем не бывало, продолжила Астризесс. – Странно. Не зря, наверное, Елизавета убеждена теперь, что королевой Франции суждено стать ее сестре Анне. Она переняла твой дар ясновидения, а сестра Анна должна будет перенять мечту о французском троне.
– Надо бы поближе познакомиться с этим своим чадом, – повела подбородком Ингигерда, постепенно избавляясь от иронии и недоверия. – Во всяком случае, чаще прислушиваться к тому, что оно изрекает. Кстати, что она там говорит о Гаральде? Византийский поход его будет успешным?
– Верит, что принц норвежский храбр и, не в пример моему, еще задолго до гибели "павшему" супругу, удачлив.
– Что касается Гаральда, – въедливо улыбнулась Ингигерда, – то в его звезду ты, по-моему, веришь куда убежденнее, нежели моя дочь, несмотря на все ее способности.
– Невинности его лишила принцесса Сигрид, яростная последовательница королевы Сигрид Гордой, а не я, – поспешила с оправданиями Астризесс.
– Как ты могла позволить этой кобылице опередить себя? Понимаю, что теперь ты ей этого не простишь, но все же…
– Гаральд и в самом деле обладает какой-то особой притягательной мужской силой, – в оправдание не то себя, не то Сигрид, объяснила Римлянка. – Действительно жалею, что там, в Сигтуне, не призвала его к себе в спальню, а подарила этой мстительной жрице огня.
– Хорошо еще, что она не сожгла принца вместе со всеми прочими женихами, если уж она убежденная последовательница Сигрид Убийцы.
– Тогда уж норвежцы разрубили бы и поджаривали эту змею по частям. Но… сейчас мы говорим о твоей дочери, а не о Сигрид или обо мне. И потом, когда находят принцев, рассчитывают на их короны, а не их греховную невинность.
– Надо бы напомнить об этом всем моим дочерям.
– Не забывай, что дочери взрослеют быстро, а лишать принцев невинности – не такой уж и страшный грех, как тебе представляется.
– Пока что я не могу не думать о другом – о том, что если Гаральд не возьмет нашу Елисифь в жены, придется искать женихов среди местных княжичей.
– Чьи отцы владеют двумя-тремя селениями, а потому предстают перед миром нищими и вечно воюющими, – презрительно уточнила Астризесс.
– Почти такими же нищими и вечно воюющими, как твои норвежские конунги и ярлы, – невозмутимо, без какой-либо мстительности в голосе, уточнила Ингигерда.
– Потому и не хотелось бы, чтобы она повторяла судьбу многих мечтательниц о королевских коронах.
Астризесс любила бывать в этом мезонине, выстроенном на третьем этаже княжеского дворца. Открывавшиеся отсюда виды на испещренный островками Днепр и зеленые затоны левобережья буквально завораживали ее. Она даже намекала сестре на то, что не прочь была бы обосноваться в этом гнездышке, но Ингигерда сделала вид, что не поняла ее.
В этой увешанной иконками и чешскими гобеленами комнатке великая княгиня обычно принимала своего доктора и его процедуры; здесь же "успокоительно" любовалась картинками природы и дышала целительным речным воздухом. А главное, здесь, в комнатке, куда запрещено было входить даже личной служанке и куда опасался вторгаться ее супруг, княгиня уединялась, спасаясь от людских глаз и мирских забот.
– Так ты что, намерена привести принца Гаральда сюда, во дворец, чтобы поближе познакомить с Елизаветой? – спросила великая княгиня.
– Сначала мы отправимся с ней на прогулку к форту Норманнов, пусть посмотрит, как викинги готовят к отплытию свои корабли. Там они и познакомятся. А затем, накануне отплытия, вы пригласите принца на обед, который можно превратить в своеобразную помолвку. Если между нашим вояжем к норманнским причалам и этим обедом княжна еще хотя бы раз встретится с Гаральдом, это лишь пойдет на пользу нашему замыслу.
Ингигерда отпила немного вина, пожевала дольку сушеного яблочка и только затем, не оборачиваясь на сидевшую в кресле у стены сестру, подозрительно спросила:
– А почему вдруг ты решила так заботиться о моей дочери?
Астризесс знала, что скрывается за этими словами. После ее появления в Киеве великий князь Ярослав несколько раз проявлял к ней особый интерес, оказывая всяческие знаки внимания. По красоте, свежести и даже по воспитанию своему Ингигерда явно уступала младшей, не истощенной многими родами сестре; немудрено, что та занервничала. А тут еще стало известно, что лекарь Зигфрид, которого великая княгиня боготворила, решил отправиться с купеческим караваном в Германию. Понятно, что теперь и внимание Астризесс к их с Ярославом дочери княгиня пыталась каким-то образом увязать со своими ревностью и подозрениями. Тем более что князь Ярослав уже объявил, что усыновляет пасынка Астризесс, принца Магнуса, прибывшего в стольный град вместе с ней.
– Почему ты считаешь, что меня волнует судьба твоей дочери? Елизавете как племяннице я, конечно, желаю всяческих благ. Но все же меня больше заботит судьба Гаральда. И не только потому, что он приходится сводным братом моему покойному мужу. Прежде всего он является наследным принцем. И поскольку мне не безразлично, кто взойдет на норвежский трон, то хотелось бы, чтобы взошел именно Гаральд, который вырастал при мне и который многим мне обязан. Ну а Магнус… Магнус подождет, подрастет.
– Если ты говоришь искренне, то это многое проясняет, – неохотно признала Ингигерда.
– И, конечно же, хочу, чтобы женой его тоже стала близкая мне женщина. Так что, как видишь, интересует меня, прежде всего, судьба трона и судьба Гаральда, при правлении которого я чувствовала бы себя королевой-регентшей.
– Не исключено, что на твоем месте я вела бы себя точно так же, исходя из тех же расчетов.
– Хорошо, что мы поняли друг друга, – молвила Астризесс, – а значит, теперь способны действовать заодно. Вот только знать бы, кто из норманнских конунгов… – Прерваться буквально на полуслове ее заставило неожиданное появление Елизаветы.
– Я не успела подслушать ни слова, – с порога заявила она, испросив у матери разрешения войти, – но знаю, что говорили вы обо мне и Гаральде.
– А может, о тебе и Радомире Волхвиче? – лукаво ухмыльнулась Астризесс. – Не допускаешь?
– О каком таком Волхвиче? – тут же насторожилась Ингигерда. – Почему ни одна из вас ни словом не обмолвилась о таком? Почему я о нем не знаю?
– Счастливая. Ты – единственная, для кого появление в жизни твоей дочери некоего Радомира Волхвича – полнейшая неожиданность. Кстати, того самого юного молодца, который спас Елизавету, когда она чуть было не утонула в реке.
– Лучше продолжайте сватать за меня принца Гаральда, – ответила княжна, встретившись с вопросительным взглядом матери. А прежде чем удалиться, успела сказать Астризесс: – Когда решитесь на поездку к причалу норманнов, скажите, поедем вместе.
4
В форт Норманнов посол Визарий прибыл под вечер. Еще не представившись Гаральду, он сошел с коня и бросился осматривать челны викингов. Причем делал это с таким неподдельным интересом и таким недоверием, словно представить себе не мог, что эти огромные ладьи способны будут удерживаться на открытой воде, не говоря уже о том, что кто-то решится выходить в вечно штормящее Понтийское море или же собирается постигать тайные секреты корабельных дел мастеров.
– Так вы утверждаете, что эти суда готовы к отплытию и что пять сотен ваших воинов…
– Шесть, – уточнил конунг Гуннар, который успел спуститься к причалам из форта. – Теперь уже почти шесть.
– …И все они готовы отбыть в сторону Константинополя?
– Паруса, как вы успели заметить, уже обвернуты вокруг мачт.
– Вижу: большие красные паруса.
– Очень скоро их поднимут гордые викинги.
Они общались на языке русичей, которым успели овладеть не настолько плохо, чтобы не понимать друг друга.
– Если эти красные паруса покажутся на подходе к вратам Константинополя, в императорском дворце начнется ликование. Получить пять сотен таких закаленных воинов, прошедших через множество битв и походов…
– Шесть, – вновь уточнил Гуннар. – Не пять сотен воинов, а шесть. Вы ведь сказали, что в империи способны принять хоть десять сотен хорошо вооруженных, опытных норманнов.
Визарий удивленно смотрел на челн, у которого стоял, затем перевел взгляд на Гуннара и только потом – на высокое майское солнце, по-летнему яркое и теплое. Он любовался солнцем и передергивал плечами, вел себя так, будто только что выбрался из холодной землянки и теперь пытался согреться.
– И что, все они готовы идти в поход? На этих челнах? – хитровато ухмыльнулся посол, нацеливаясь на конунга своими огромными глазами-маслинами.
– А что вас удивляет, досточтимый Визарий? Викинг живет войной, а война возникает благодаря тем, кто смирился с судьбой воина-странника.
– Как бы там ни было, а в Константинополе будут ждать все пять сотен ваших воинов, конунг, рассчитывая на их мечи, как на милость Божью.
– И все-таки их шесть сотен, – жестко стоял на своем Гуннар. – Напомню: вы заверяли меня, что можно взять хоть тысячу.
В ответ – хитрая ухмылка, которая заставила Гуннара возродить в памяти худощавого, приземистого, с пергаментным лицом и большим крючковатым носом монаха Николаса. Нет, внешне они похожи не были, и все же своей манерой поведения Визарий чем-то едва уловимым напоминал этого коварного монаха Николаса из "Общества Иисуса" , с которым Гуннару когда-то пришлось вести переговоры в Швеции. Дело в том, что именно этот монах предупредил его, а значит, и короля Олафа, о готовящемся вторжении войск датского короля Кнуда и предлагал услуги своего тайного общества. Чего он требовал взамен? Для себя – ничего, а для общества – четыре земельных надела на юге Норвегии, каждого из которых хватило бы для того, чтобы построить там монастырь, способный в военное время перевоплощаться в крепость. После этого любая угроза в адрес Норвегии воспринималась бы монахами как угроза "Обществу Иисуса".
То есть по существу общество брало Олафа под свое покровительство, причем происходило это во времена, когда ни для кого при дворе короля уже не было тайной, что датчанин Кнуд собирает силы для захвата норвежского трона.
Монах обхаживал Гуннара три дня, а на прощание сказал: "Постарайся убедить своего короля, что заполучить наше общество в облике своих союзников всегда почетно, а заполучить его в облике своих врагов гибельно". К сожалению, Олаф не прислушался к словам монаха, считая, что появление в Норвегии четырех монастырей приведет к тому, что страна окажется в руках кардинала ордена. И напрасно Гуннар пытался убедить его в опасности того, что, в случае отказа, эти монастыри появятся в Дании, причем вместе с тысячами воинов, нанятыми обществом.
"Пусть они построят свои монастыри-крепости, – был последний аргумент Гуннара в беседе с недальновидным, неуступчивым королем, – а придет время, мы этих монахов перебьем, получив в наследство мощные стены и надежные кельи".
"Пусть эти монахи расселяются на землях датчан и, словно черви, пожирают тело его королевства" – последовал ответ человека, обреченного на изгнание.
– Когда я заверял вас, досточтимый конунг, что численность норманнов может достигать тысячи, – избавил его от воспоминаний Визарий, – то был убежден, что вы едва ли наберете три сотни.
– Скольких же просили в империи на самом деле? – сурово поинтересовался конунг.
– Пять, – плутовато потупив взор, обронил посланник византийского императора.
– И что теперь делать? Отправлять сотню воинов назад, в Новгород? Предварительно предоставив им право поднять вас на остриях своих мечей?
– Стоит ли прибегать к таким способам улаживания дел, потакая нраву толпы? Я попытаюсь убедить стратега, то есть командующего войсками империи, чтобы он принял под свое начало всех, кто прибудет.
– Все так просто? – усомнился Гуннар и только теперь обратил внимание, что принц уже приблизился к ним, а значит, все слышит, оставаясь в трех шагах у него за спиной.
– С условием, что те, кто окажется в лишней сотне, сбросятся на покрытие моих затрат и моего унижения. Всего по две золотых монетки.
– Условились: четыре сотни сбросятся по монетке, только чтобы никто в Византии не смел упрекать принца Гаральда, – кивнул он в сторону наследника престола, – в том, что он не придерживается условий найма. И еще – эта сумма должна стать залогом того, что мы с вами навсегда останемся друзьями.
Впервые глаза Визария перестали метаться между весенними тучками и челнами и сосредоточили свой взгляд на Гуннаре. Принц его словно бы не интересовал. Впрочем, Гаральд и сам понял, что его присутствие мешает этим двум проходимцам вести торг, и медленно двинулся вдоль причала, придирчиво осматривая свою боевую флотилию.
– Вот видите, как быстро мы сумели понять друг друга. Причем, в отличие от короля Олафа, царство ему небесное, вы научились не только вести переговоры, но и договариваться.
– Ваше упоминание о короле Олафе и умении вести переговоры напомнило мне слова одного монаха из "Общества Иисуса".
– Могу поспорить на кружку вина, что вы имеете в виду преподобного отца Николаса, – не задумываясь, предположил посланник, заставив Гуннара поразиться его странной, но такой своевременной прозорливости.
– Вы знакомы с отцом Николасом?!
– Именно он настоятельно советовал связаться с вами и нанять вас как наставника будущего норвежского короля.