– Вынужден согласиться в этом вопросе с Мишелем, Лиза, – говорит Ханенко. – Как финансист он совершенно прав! Такого рода суда только дорожают со временем, если, конечно, следить за их сохранностью.
– Это чудесный корабль, мама! – с жаром произносит Терещенко. – Он может стать для нас домом. Вот скажи, разве тебе не утомительно каждый год по нескольку раз трястись с Николенькой в поездах? Разве не лучше было бы проделывать этот путь на яхте – в комфорте, роскоши и тишине? И для Николеньки лечение начиналось бы прямо на палубе "Иоланды" – морской воздух для него целителен!
Елизавета Михайловна смотрит на младшего сына – Николая, на Малика, как она его ласкательно называет, сидящего на кушетке. Глядит она на него совсем не так, как на остальных своих детей, а с настоящей нежностью. Этот восемнадцатилетний юноша в университетском мундире бледен и субтилен, в противоположность цветущему Михаилу и энергичным сестрам, и притом очень похож на свою родительницу.
– При чем тут лечение? – вступает он в разговор. – Мне просто нравится ходить на яхтах, куда больше, чем дышать угольной пылью в поезде!
– В следующий раз поедем пароходом, – заявляет сыну Елизавета Михайловна. – Да что там! На деньги, что твой брат собирается заплатить за "Иоланду", все ваши дети и внуки могут до конца жизни плавать в каютах первого класса!
– Мама! Неужели за свою работу на благо семейного дела я не заслужил права самостоятельно принимать решения?
– Во-первых, Михаил, – строго чеканит Елизавета Михайловна, – решения по поводу семейных дел принимаешь не ты и не я, а директор-распорядитель, назначенный твоим дедом – Богдан Иванович. Что-то я не помню в завещании деда Николы и слова о твоей самостоятельности в данном вопросе!
– Но моя доля от прибылей…
– Твоя доля от прибылей – тоже достояние семьи, Мишель, – перебивает его мать. – У каждого из нас есть доля в семейном деле, но продать ее или обменять на что-то никто из нас без ведома и согласия остальных не может. А уж просто выбросить деньги на ветер!!! Никто тебе такого разрешения не даст! Скажи ему, Богдан!
Ханенко разводит руками.
– Ты кругом права, Лизавета. Хотя отрицать того, что для нашего дела Миша сделал немало, я бы не стал и, признаю, именно его заботами наши капиталы приросли.
– Послушай, Миша, – мягко говорит Варвара Ханенко.
Это интересная женщина лет 45–50 с приятным открытым лицом, красиво посаженной головой, ухоженная и спокойная, с неожиданно крупными, почти крестьянскими руками.
– Я понимаю твое намерение – корабль действительно красив, но ты даже не знаешь, какую цену выставит тебе хозяин. Надеюсь, что для тебя не секрет, что цена будет достойной? Может быть 200 тысяч, а может, и больше… На это золото можно построить еще завод. Или купить не одну сотню прекрасных картин для нашего музея…
– Тетушка! Дорогая! У нас и так 2/3 всех денег идет на благотворительность! – восклицает Михаил. – Вы хотите отдать все? Я ведь говорю не о своей прихоти!
Пелагея смотрит на брата, едва заметно улыбаясь, – в этот момент он буквально пламенный трибун, выступающий перед Сенатом и народом Рима.
– Я говорю, что для нашей семьи это может стать связующим! Мы могли бы больше времени проводить вместе – не все же каждому сидеть в своей норе?! Уже этим летом можно побывать на греческих островах! Или отправиться на Майорку! Да куда угодно – хоть в Америку! Это не яхта, а настоящий фрегат! На ней даже рекорды скорости устанавливали!
Елизавета Михайловна смотрит на Николеньку, с восхищением слушающего брата. Видно, что и Пелагея с сестрой поддерживают Мишеля, да и Богдан и Варвара явно относились к горячей речи племянника со снисхождением.
– Это самая красивая яхта на свете! – продолжает Михаил. – Отец был бы счастлив иметь такую…
– Михаил, – прерывает его Елизавета Михайловна. – Я хотела бы поговорить с тобой наедине.
Терещенко замолкает.
– Я жду тебя в моей гостиной.
– Хорошо, мама…
Михаил следует за Елизаветой Михайловной.
Николенька подмигивает ему и показывает большой палец: мол, молодец, давай.
Гостиная мадам Терещенко
– Ты поступаешь непорядочно, Михаил, – говорит Елизавета Михайловна резко. – Ты пользуешься тем, что я вынуждена уделять большое внимание Малику, и играешь на его братской любви к тебе…
– Я ни о чем не просил Малика, – отвечает Терещенко сдержанно.
Он уже не горит азартным пламенем. Они вдвоем, и притворяться не приходится.
– Зачем тебе эта яхта? – спрашивает мать.
– Она мне понравилась. Она – лучшая на свете. Я ее хочу.
– Ты полагаешь, что этого достаточно?
– Я полагаю, что мечты надо осуществлять.
– Ты даже не знаешь, продают ее или нет.
– Я смогу убедить хозяина расстаться с ней. Деньги, мама, делают чудеса.
– Это не твои деньги, это деньги семьи.
Михаил вздыхает, но продолжает беседу в спокойном тоне.
– Если ты помнишь, то ровно два месяца назад проходило заседание нашего Общества сахарозаводчиков, и дядя Богдан, как директор-попечитель, доложил о состоянии дел. Хочу тебя заверить, что, несмотря на растущие акцизы, налоги и прочие радости предпринимательства, за последний год мы стали гораздо богаче. Теперь мы стоим никак не меньше 60 миллионов рублей, и в этом состоянии есть и мой скромный вклад…
– То есть – ты заслужил себе игрушку?
– Мама, я говорю лишь о том, что наша семья вполне может себе это позволить. У Дорика, например, есть прекрасная яхта…
– Дорик не покупал себе крейсер.
– Федя человек семейный, ему надо экономить…
– А ты, значит, человек холостой? – Елизавета Михайловна смотрит на сына с едкой улыбкой. – Ну хорошо… Раз ты так хочешь эту громадину, то придется кое чем поступиться. Первое! Если… Я повторяю, если тебе удастся договориться о ее покупке, то она должна быть записана на мое имя.
– Да ради Бога! Мама! – всплескивает руками Терещенко. – Я только не пойму, зачем тебе это надо.
– Считай это старческим капризом. Хотя мои соображения совершенно открыты: пока "Иоланда" будет принадлежать мне, я смогу следить за тем, как ты держишь данное мне слово.
– Но я еще не давал тебе слова! – удивляется Мишель.
– Сейчас дашь. По первому пункту мы договорились?
– Хорошо, мама. Мы договорились. Я запишу яхту на тебя.
– Отлично. Второе. Я даю тебе разрешение на покупку в том случае, если ты пообещаешь мне не жениться на своей белошвейке…
– Мама!
Терещенко вскакивает с кресла.
– …пока я не дам на то своего разрешения.
– Как ты можешь?!!
– Да или нет? – Елизавета Михайловна стоит, положив тонкие кисти рук на спинку изящного кресла орехового дерева, лицо ее бесстрастно, но глаза горят победным огнем.
– Ты пытаешься меня шантажировать! – Мишель краснеет, голос у него срывается на крик.
– Да или нет? – повторяет мадам Терещенко.
– Почему? Ну почему, мама, ты так упорно мешаешь моему счастью? Чем она тебе не угодила? Ты ведь и двух слов ей не сказала!
Елизавета Михайловна молчит, разглядывая взбешенного сына, бегающего по комнате.
– Это подло – ставить меня в столь двусмысленное положение! Почему я должен делать выбор между Маргарит и своими законными желаниями? Почему ты все время пытаешься управлять мной – взрослым успешным человеком? Ты приковываешь нас к себе, не даешь строить собственную жизнь, семьи? Зачем это тебе, мама?
Он оказывается возле окна.
По случаю теплой погоды рамы приоткрыты.
Хорошо видна бухта, залитая ясным зимним солнцем. Вода кажется ртутью – на море полный штиль. На рейде возвышается профиль прекрасной "Иоланды".
Терещенко прерывает тираду на полуслове и останавливается, глядя на открывшийся вид.
Закуривает.
– Мне совершенно незачем управлять вами, – негромко говорит Елизавета Михайловна. – Во всем, что с вами происходит, виноваты вы сами. А я… Я просто вас хорошо знаю. Вы мои дети, Михаил, и я вас очень люблю. Все люди любят так, как умеют, не правда ли? Так да или нет?
Терещенко молчит, глядя в окно.
Елизавета Михайловна смотрит ему в спину, едва заметно улыбаясь.
– Договорились, – наконец-то говорит он.
Феодосийская бухта. День
По направлению к стоящей на рейде "Иоланде" идет моторный баркас, на его баке – Терещенко.
Баркас подходит к трапу яхты, и Михаил соскакивает на швартовочную платформу. Вот он поднимается по ступеням, сопровождаемый человеком в мундире капитана.
Салон яхты "Иоланда". День
Салон роскошен, но не так, чтобы резать глаза, а таким образом, чтобы быть максимально удобным во время долгого путешествия. Он не кричит о богатстве хозяина, как салон на яхте Дорика, а снисходительно намекает на то, что тут понимают толк в комфорте и хороших вещах. Прекрасная мебель, диваны, стулья с гнутыми спинками, огромный обеденный стол, кожаные курительные полудиваны и несколько массивных кресел той же кожи стоят чуть в стороне, окружая низкий инкрустированный серебром столик.
Навстречу Терещенко поднимается пожилой человек – седой, густобровый, с обветренным лицом и сеточкой мелких морщин вокруг глаз – такие образуются от привычки морщиться от яркого солнца.
– Добро пожаловать на борт "Иоланды", сэр, – говорит он на английском, разглядывая гостя.
– Благодарю вас, сэр…
Михаил склоняет голову в вежливом поклоне.
– Я Мортон Плант, владелец этого судна.
– Рад познакомится с вами, сэр. Позвольте представиться – Михаил Иванович Терещенко.
– Русский друг господина Ротшильда… Присаживайтесь. Что будете пить? Виски, водку, ром? Или вы предпочитаете вино?
– Что пьете вы, сэр?
– Я? – Мортон усмехается. – После завтрака в моем возрасте положено пить шотландский виски. Говорят, он полезен для кровообращения и пищеварения, но, скажу вам по секрету, я пью его не потому… Мне просто нравится вкус!
Плант смеется, и Терещенко смеется вместе с ним.
– Тогда и мне виски.
– Прекрасно! Курите?
Мишель кивает.
– Тогда – угощайтесь!
Хозяин открывает ящик с сигарами.
Оба раскуривают сигары и лишь потом поднимают глаза друг на друга, выдерживая паузу.
– Скажу честно, – говорит Плант чуть погодя, закутавшись в плотный сигарный дым. – Сначала в мои планы не входила встреча с вами. Но выяснилось, что вы говорите правду. Барон Ротшильд-младший передает вам привет. Я заинтригован – что делает наследник сахарной империи в тихой и патриархальной Феодосии?
– Ответ прост, мистер Плант: здесь находится дом, принадлежащий моей семье. Брат Николай слабоват легкими, и иногда мы проводим в Крыму несколько недель зимой или весной.
– Тогда второй вопрос, мистер Терещенко…
Он выговаривает фамилию не без труда, но почти правильно – непривычно звучат только шипящие.
– Зачем вы искали встречи со мной?
– Я хочу поговорить с вами о настоящей любви.
– Со мной, мистер Терещенко?
– С вами, сэр. Потому что от вашего решения зависит моя судьба.
– Вы меня интригуете, – говорит Плант с улыбкой.
– Сэр, могу ли я просить вас дослушать меня до конца, каким бы странным не показалось вам сказанное?
– Я выслушаю вас, мистер Терещенко.
Мишель кладет сигару на край массивной хрустальной пепельницы.
– Я влюблен, – сообщает он американцу. – Я влюблен так, как не влюблялся никогда в жизни…
– Очень рад за вас, мистер Терещенко, но полагаю, что предмет вашей страсти не я?
– Конечно же не вы, сэр! Та, кого я люблю – настоящая красавица! Возможно, что в мире есть кто-то лучше ее, но не для меня. Я влюбился в нее с первого взгляда – увидел и заболел! Ее внешность, ее стройный силуэт… Всего три дня, как я увидел ее впервые, но мне кажется, что если я потеряю возможность быть с ней, касаться ее, заботиться о ней, то жизнь моя кончится…
Плант смотрит на Михаила с интересом, но на его лице отражается недоумение.
– Позвольте, я действительно не пойму, почему вы посвящаете меня в подробности вашей личной жизни? Ваше чувство трогательно, но какое отношение это все имеет ко мне? У меня нет дочерей на выданье, а внучки пока слишком малы. Это какая-то шутка, мистер Терещенко?
– Я совершенно серьезен, сэр. От вашего решения зависит, будем ли мы вместе.
– Вы уверены?
– Совершенно.
– Хорошо, хоть я и представить себе не могу, чем именно я могу вам помочь, но постараюсь это сделать… О ком идет речь? Как зовут вашу избранницу?
– "Иоланда", – говорит Терещенко. – Это лучшее имя из всех, что она могла бы иметь.
Плант некоторое время смотрит на Михаила, не говоря ни слова.
Потом негромко смеется, откинувшись на спинку кресла.
– Неплохо. Скажу честно, если бы вы сообщили мне цель вашего визита не столь экстравагантно, то наша беседа уже прекратилась бы… Мистер Терещенко, отдаю должное вашему дипломатическому таланту и оригинальному мышлению, но ничем не могу помочь вашей страстной любви. "Иоланда" нравится не только вам. Она нравится и мне. Мы знакомы не три дня, а достаточно давно. Можно сказать, что я знаю ее с детства. Мы многое пережили вместе – и шторма, и мертвый штиль – и все эти годы оставались верны друг другу. Увы, вы опоздали… Но не печальтесь, вы еще молоды и можете встретить кого-нибудь другого. Я не готов расстаться с ней и боюсь, что у вас не будет аргументов, чтобы заставить меня поменять решение.
– А если я рискну попытаться? – спрашивает Терещенко.
Плант качает головой.
– Нет.
Михаил достает из внутреннего кармана чековую книжку и паркеровское перо.
– Тогда я не буду вас уговаривать, – говорит он. – Я сейчас заполню чек и проставлю в нем сумму, которая, как я полагаю, будет самым веским аргументом в нашей с вами беседе. Мы оба коммерсанты, сэр, оба знаем, что все в этом мире имеет свою цену. Если проявите благосклонность, то это несказанно меня порадует. Если же нет – просто порвите чек. В эту сумму входит все, что находится на "Иоланде", включая экипаж. Я хотел бы вступить во владение яхтой до конца недели. Вам, сэр, будут оплачены билеты в первый класс на всем пути следования…
– Скажите, мистер Терещенко, – Плант снова щурится, – вы игрок?
– Да, – отвечает Михаил, заканчивая заполнять чек.
– Я так и думал, – говорит Плант. – Не хочу вас пугать, но поверьте моему жизненному опыту. Каждый игрок когда-нибудь проигрывает по-крупному.
– Или выигрывает.
– Или выигрывает, – легко соглашается Плант.
– У меня к вам просьба, – Терещенко встает, пряча "паркер" во внутренний карман. – Разорвете вы или не разорвете этот чек, пожалуйста, не разглашайте сумму сделки. Буду очень вам признателен. Придумайте какую-нибудь несуразицу, если пожелаете, но никому не говорите сумму.
– Вы так уверены в том, что я соглашусь на сделку?
– Искренне надеюсь. Позвольте откланяться?
Чек лежит на столе, ровно посередине, но ни Плант, ни Терещенко на него не смотрят.
Михаил подходит к дверям салона.
Плант берет чек со стола, смотрит на сумму.
Лицо его остается бесстрастным, но в глазах на миг все-таки проскакивает удивление.
Слуга распахивает перед Михаилом двери.
– Мистер Терещенко, – окликает гостя Плант, и тот с готовностью оборачивается.
– Да, сэр…
– Буквально несколько слов, – сдержанно улыбается Плант. – Вы молоды, а я еще не забыл, как прекрасно быть молодым. Делюсь опытом совершенно бескорыстно. Не бывает вечных побед, мистер Терещенко. Рано или поздно приходится попробовать на вкус поражение.
– Поражения делают нас сильнее, – отзывается Михаил. – Я их не боюсь.
– Это потому, что пока не проигрывали. Запомните: рано или поздно…
– Благодарю вас, сэр… Лучше – позже!
Терещенко выходит на палубу. Стоит, оглядывая безупречно надраенную палубу, сверкающие латунные леера, кристально чистые окна иллюминаторов надстройки. Потом поднимает голову и видит развевающийся на ветру американский флаг на верхушке мачты.
Он спускается в моторный катер и суденышко отваливает от борта яхты, тарахтит движок, унося Терещенко все дальше и дальше от "Иоланды". Он стоит на корме катера, глядя на огромное, но притом изящное судно и видит, как американский флаг спускается, обвисая на фале.
И взлетает на мачту Андреевский флаг. Михаил торжествующе улыбается и, совсем как мальчишка, подпрыгивает, взмахивая руками.
Вот Терещенко помогает матери и сестрам перебраться с моторного катера на швартовочную платформу.
Вот их приветствует капитан Бертон, за спиной которого стоит вся команда "Иоланды", включая юнгу и коков.
Вот они идут все семьей по палубе яхты, а рядом шагает капитан.
Вот глядит на "Иоланду" из окна гостиницы и курит сигару ее бывший хозяин.
Входит слуга и говорит:
– Поезд через полтора часа, сэр. Прошу вас спускаться вниз.
– Хорошо, Генри.
Плант еще раз глядит на яхту, улыбается и едва заметно качает головой.
Потом берет со стола шляпу и выходит из номера прочь, оставив в пепельнице дымящийся окурок.
Вот длинный стройный корпус режет волну.
В рубке у штурвала Пелагея. Рядом, давая девушке инструкции, стоит капитан Бертон. Девушка стреляет глазами, но моряк невозмутим или хочет таким казаться.
Вот Терещенко курит, стоя у раскрытых дверей, Елизавета Михайловна сидит в шезлонге на палубе, а рядом с ней читает книжку Николенька.
И снова Пелагея, облокотившись на леер, поглядывает на Бертона откровенно призывно. На ней белое легкое платье и шляпка, ветер играет подолом, обнажая парусиновые туфельки и стройные лодыжки. Бертон видит, как под тканью обрисовывается округлое бедро девушки, и делает вид, что смотрит в другую сторону.
– Как же Блок? – спрашивает Терещенко, склонившись к ушку сестры. – Пелагея, дорогая, как же Сашенька?
– Сашенька – это Сашенька, – шепчет в ответ Пелагея. – А Бертон – это Бертон. И вообще, братец, не суй свой любопытный нос в девичьи грезы! Мне по душе не только поэты, но и капитаны!
Лето 1912 года. Канн
"Иоланда" стоит на якоре недалеко от набережной. С ее борта в воздух взлетают огненные хвосты фейерверков и рассыпаются в черном бархатном небе. На палубе смеющиеся Терещенко, две его сестры и Николенька.
Рядом с "Иоландой" вторая яхта, почти такая же большая и роскошная – с нее тоже летят вверх разноцветные струи огня. У ее борта Дорик с незнакомыми нам молодыми людьми и девушками. Все кричат, аплодируют и смеются.
Федор и Михаил явно соревнуются друг с другом – зрелище воистину феерическое. Вся набережная освещена зарядами и наполнена разодетой толпой.
Фейерверк бушует над берегом, как полярное сияние.
– Ура! – кричит Дорик и потрясает бутылкой шампанского, из которой во все стороны летят пенные брызги. На его плече висит молодая девушка в достаточно откровенном платье и пьяная до полусмерти.
Февраль 1956 года. Архив КГБ СССР. Комната для чтения документов