– Всего сто тысяч долларов, – отвечает на восклицание Якобс. – Что такое деньги в сравнении с алмазами? Ничто. Деньги – это всего лишь деньги, а алмазы – вечны! После огранки он будет прекрасен и вы сможете дать ему имя. Например, имя вашей возлюбленной. Или вашего ребенка. Будьте уверены, оно останется в веках…
– У него уже есть имя, – Мишель достает чековую книжку и вечное перо.
– И какое, разрешите полюбопытствовать?
– Имя нашей семьи. Терещенко.
– Оригинально, – отмечает Якобс, наблюдая, как Михаил выписывает чек. – Но трудно для произношения и запоминания европейцем.
– Придется научиться, – говорит Терещенко, протягивая чек гостю.
Осень 1913 года. Петербург
Заседание Всероссийского военно-промышленного комитета.
Председатель представляет присутствующим Михаила Терещенко.
– Господа, позвольте представить вам моего заместителя, промышленника, председателя Киевского военно-промышленного комитета господина Михаила Ивановича Терещенко…
Терещенко слегка склоняет голову в знак приветствия.
– Садитесь, Михаил Иванович, – предлагает председатель, и Мишель садится по правую руку от него. – Господа, сообщаю также, что Михаил Иванович взял на себя заботу о российском Красном Кресте…
Ночь с 31 декабря 1913 года на 1 января 1914 года.
Отель "Де Пари", Монако
Разодетая толпа в зале ресторана. Люди в карнавальных костюмах. Серпантин, конфетти, горящие бенгальские огни. Десятки гостей на балконах.
На палубе пришвартованной напротив набережной яхты "Иоланда" Мишель и Маргарит. Они пьяны и веселы. Играет музыка. Взлетают в воздух шутихи.
– Десять! – кричит распорядитель на берегу и толпа повторяет за ним: Десять!
– Девять!
– Девять! – вторит толпа.
Ветерок доносит эту перекличку до палубы яхты.
Борт яхты "Иоланда". Новогодняя ночь
Маргарит стоит рядом с Терещенко, опираясь на леера. Она закутана в соболью шубу – мороза, конечно же, нет, но с моря веет прохладой. В руках у обоих бокалы с шампанским.
– Два!
– Два!
– Один!
– С Новым годом! – говорит Терещенко и целует Марг.
С берега, со специальных платформ на море в воздух взлетают фейерверки, расцветая в небе яркими цветами. Ночь становится днем. В этом свете видно, сколько людей собралось на набережной, чтобы полюбоваться зрелищем и встретить Новый год.
– Я и не надеялась, что ты приедешь, – отвечает Марг после поцелуя. – Я так ждала тебя на Рождество!
– Я не мог вырваться из Петербурга до Рождества, – объясняет Мишель. – Сейчас у меня так много работы! И Дума отнимает время, которое я бы мог потратить с большим толком. Я действительно не мог приехать на Рождество, да и мама была бы чрезвычайно огорчена моим отъездом. Но я прощен? Я успел?
– Конечно же, прощен, – смеется Маргарит, хотя при упоминании о Елизавете Михайловне по ее лицу пробежала тень. – Я так редко тебя вижу, что не хочу терять драгоценные минуты на ссоры. Ты здесь, рядом. Мы на борту "Иоланды". Бертон за штурвалом, в кают-компании накрыт роскошный стол…
– А в нашей каюте расстелена постель… – говорит Терещенко ей на ухо. – О чем, кстати, ты забыла упомнить…
– Давай поздравим Бертона! – вспоминает о капитане Маргарит.
– Бертон! Бертон!
Сверху появляется голова капитана.
– Слушаю вас, месье и мадмуазель!
– С Новым Годом, месье Бертон! – кричит ему Марг, – Пусть этот год будет для вас счастливым!
– Благодарю вас, мадмуазель Марг! – отзывается капитан. – И вам обоим всего лучшего! Я был бы очень благодарен, если бы вы отошли от ограждения. Вода сейчас вовсе не августовская, и мне становится неспокойно…
– Я так по тебе соскучился, Марг… – говорит Терещенко на ухо Маргарит – Если бы ты знала, как я по тебе соскучился… Только о тебе и думал…
Борт яхты "Иоланда". Новогодняя ночь. Каюта Терещенко
На широкой кровати спит Маргарит. Терещенко лежит рядом с ней и курит, глядя в потолок. Вот он давит сигарету в пепельнице и тихо поднимается с постели. Накрывает обнаженное плечо Марг одеялом и, взяв одежду в охапку, осторожно выходит из каюты.
Михаил перед зеркалом завязывает бабочку, надевает смокинг и поднимается на верхнюю палубу. Бертон по-прежнему там. На берегу веселится толпа, слышен звонкий женский смех.
– Готовьте моторный катер, – приказывает Терещенко. – Я иду на берег.
Бертон не задает вопросов, молча исчезает в полумраке.
Катер, негромко постукивая мотором, идет к берегу. На носу его стоит Терещенко.
Не дождавшись, пока катер пришвартуется, Мишель спрыгивает на причал.
– Ждите здесь. Буду через пару часов.
Казино "Монте-Карло", новогодняя ночь
Терещенко в ликующей толпе. Он поднимается по ступенькам казино и входит в здание. Висит пластами табачный дым. Столы, столы, столы… Фишки, карты, вращающийся круг рулетки…
Мишель садится за стол, покупает фишки.
Он поднимает глаза и видит сидящую напротив него Моник.
– Я была уверена, что ты придешь… – говорит она.
– Разве я мог не прийти? – спрашивает Терещенко и улыбается. – В такую дивную ночь? По пять тысяч франков для начала, – говорит он крупье. – На 17 и 23.
31 марта 1956 года. Монте-Карло. Прибрежное кафе
– Забавно, правда? – спрашивает Терещенко.
На столе рядом с ним полупустой бокал с коньяком. В пепельнице дымится сигарета.
– Я никогда не представлял себе жизнь без игры… В самые тяжелые для меня годы я находил возможность приехать в казино и испытать фортуну.
– И никогда не проигрывали? – спрашивает Никифоров.
– Никогда. Я всегда оставался в плюсе. Знаете, для большинства игроков есть универсальное правило – нужно вовремя остановиться. Я не умел тормозить, меня несло, за игровым столом я сходил с ума и был готов делать любые глупости, но мне баснословно везло. Я вообще крайне везучий человек. Не стану утверждать, что Бог меня любит, но он явно ко мне неравнодушен. Война вынесла меня к вершинам, революция, которую я так желал и приветствовал, не съела, а лишь изжевала – да выплюнула. Разве это не везение?
Он невесело посмеивается.
– Лишенный всего состояния, выброшенный умирать подальше от родины, я за пару лет стал одним из уважаемых банкиров Европы, заплатил по чужим счетам и снова поднялся вверх. Разве это не поцелуй удачи? Я жил на полной скорости, Сергей Александрович. Я за свои годы сделал и пережил столько, что на десять жизней хватит! Да – я игрок, да – я любитель женщин! И пил я часто не зная меры, и играл рискованно… Но никто и никогда не расскажет вам, что я сдался на милость судьбе! Четырнадцатый год был очень тяжелым для меня. Я до сих пор вспоминаю его с дрожью…
1914 год. Украина. Имение "Вольфино". Весна
Управляющий встречает Мишеля на пороге родительской усадьбы.
Украина. Бахмут, соляные копи
Катится по дороге коляска – в ней Терещенко и другой управляющий.
Терещенко инспектирует соляные шахты.
Едет вниз клеть.
Михаил с сотрудниками в большом форменном картузе и плаще проходит по огромной соляной пещере.
Украина. Имение Федора Терещенко "Червоное"
Михаил и Федор Федорович обнимаются у мастерских. Дорик перемазан в саже и масле. Терещенко смеется. Брат ведет его по своим владениям – по кузнице, по механическому и сборочному цехам, по пылающей жаром литейке, по моторной мастерской…
Вечер.
Братья сидят в той самой гостиной у камина с бокалами коньяка в руках. Федор Федорович рассказывает что-то кузену, оживленно жестикулируя. На стенах гостиной – фотографии самолетов и детей Дорика. На специальной полке модель "Ильи Муромца" – самого большого самолета в мире на тот момент, построенного на деньги Терещенко. Множество самых разных фото, но нигде нет изображения жены.
– Думаю, что самая удачная модель у меня, – говорит Федор Федорович, смакуя выпивку. – Это дешевле, чем покупать "фарманы". Мне достаточно двигателя, а планер, шасси и все рулевое мы сделаем прямо здесь, в Червоном. Ты сам видел, с моим оборудованием и людьми – это раз плюнуть! Армия выиграет вполовину!
– Я впечатлен, – Терещенко качает головой. – И сколько машин ты можешь делать за месяц?
– Сейчас? Думаю, три. Если получу заказ и заранее куплю все нужное, найму дополнительно людей… До десятка. Мы разрабатываем новые модели, более скоростные, с улучшенным управлением, для них понадобятся мощные моторы 45–50 сил как минимум, но быстрее в небе никого не будет! Но делать это без военного заказа… бессмысленно. Для летных школ достаточно и нескольких штук в год. А вот для армии, для войны… Скажи мне, Мишель, – Дорик прикуривает сигару, – ты доже думаешь, что война неизбежна?
– В последнее время все говорят об этом…
– О да… – смеется Дорик. – Об этом даже в нашем киевском болоте говорят. А ты что думаешь?
– Думаю, что такое может случиться. Когда все говорят о войне, сама война – это только вопрос времени.
– Слишком много нерешенных вопросов, – говорит Федор Федорович с грустью.
– Я бы сказал – слишком много противоречий в интересах, – Терещенко тоже раскуривает сигару и выпускает сизую струю густого дыма. – И амбиций. Никто не хочет договариваться. И прежде всего – мы. Все ждут выгоды от конфликта.
– И, что любопытно, мне тоже выгодна война, – кивает Дорик. – Война – это потребность в самолетах. А самолеты – это я. Вот такие дела, кузен дорогой…
Открывается дверь. На пороге темноволосая, стройная женщина лет двадцати пяти. Строгое платье, ровная спина, поднятый подбородок. Глаза в глаза, взгляд не отводит, смотрит колюче, словно ждет чего-то неприятного, но при этом улыбается.
– Давно хотел вас познакомить!
Дорик встает, Мишель тоже.
– Это Любовь Александровна Галанчикова, Миша. Мой летчик-испытатель.
– Весьма рад, Любовь Александровна.
– Наслышана, Михаил Иванович.
Терещенко целует Галанчиковой руку.
Дорик подвигает к камину третье кресло. Заботливо помогает женщине сесть, поправляет шаль, наброшенную на плечи.
В его движениях сквозит нежность. Их руки соприкасаются на долю секунды, и Федор Федорович садится на место.
Терещенко смотрит на каминную доску, на фотографии, на модель "Ильи Муромца" и переводит взгляд на кузена. Тот виновато улыбается и едва заметно разводит руками – мол, что поделаешь…
1914 год. Украина. Киев
Терещенко на заседании попечительского совета городской управы.
Он за столом с супругами Ханенко.
Он в ложе Киевской оперы вместе с Дориком.
Консерватория. После выступления оркестра вышедший на сцену городской чиновник говорит о вкладе Михаила Ивановича и его семьи в строительство Консерватории.
Терещенко стоит в ложе, публика аплодирует.
Поздняя весна 1914 года. Москва
Вот уже автомобиль с Терещенко за рулем едет по улицам Москвы. Михаил входит в резиденцию генерал-губернатора. Деловой прием в разгаре – Терещенко, Гучков и еще один невысокий человек с бородой, во внешности которого едва заметно прослеживаются восточные корни, беседуют, стоя чуть в стороне.
Конец весны 1914 года. Петербург. Издательство "Сирин"
Терещенко с сестрами в помещении издательства "Сирин". Вместе с ними Белый и Блок. В комнате полно людей богемной наружности – здесь весь литературный цвет столицы: поэты с подругами, поэтессы с друзьями, пьяная литературная братия создает самую настоящую салонную обстановку. В центре действа не Михаил, хотя у него в руках только что напечатанные тетради с романом Белого "Петербург" – в центре Пелагея с Елизаветой. Весь стол завален сигнальными экземплярами. Везде шампанское – полные, пустые и полупустые бутылки. В углу двое молодых поэтов с платками на цыплячьих шеях хлещут из горлышка коньяк.
Елизавета и Пелагея счастливы, глядя на все это непотребство – у них сверкают глаза, разрумянились щеки. С ними флиртуют, на них смотрят восхищенными глазами! Терещенко курит, сидя на подоконнике под открытой форточкой. Курит и улыбается в усы.
Рядом с Пелагеей крутится Саша Блок.
Пелагея выходит в дамскую комнату, бросив на Блока откровенный взгляд. Блок было спешит за ней, но в коридоре его останавливает Терещенко.
– Саша, погоди…
Блок смущен, словно его поймали на месте преступления.
– Давай-ка сначала я… – говорит Терещенко мягко. – Деликатная ситуация, не так ли? Подожди в комнате. Выпей пока. Я скоро.
В туалетной комнате полумрак, Терещенко оглядывается, входит внутрь и запирает за собой дверь.
– Пелагея…
Слышно, как она дышит, но ни слова в ответ.
– Ты взрослая женщина, и я не имею право вмешиваться в твои дела.
Терещенко некоторое время молчит, обдумывая, что и как правильнее сказать.
– Кто угодно, – наконец-то произносит он. – Кто угодно, но только не он.
– Потому что он твой друг? – спрашивает сестра.
Ее скрывает густая тень, голос у нее напряженный, злой.
– Нет.
– Потому, что он женат?
– Нет, сестрица. Не потому.
– Объяснись.
– Есть отношения, которые никуда не ведут, – начинает Михаил. – А есть, которые ведут в никуда. Я хорошо знаю Сашу. Он хороший, он талантливый, но отношения с женщинами – это не его конек. У него все так сложно, что нельзя не запутаться. Если ты хочешь остаться с ним друзьями, не приближай его.
– Ты так похож на мать… – говорит Пелагея. – Ты тоже думаешь, что имеешь право давать советы и руководить чужими жизнями… Вы же все вокруг калечите. Ну, она-то неспособна ничего понять про чувства, а ты? Ты зачем это делаешь?
– Я не руковожу твоей жизнью, сестрица…
– Нельзя трогать чужое, Мишель. Со своей жизнью разберись. Я жить хочу, я любить хочу. Мне скоро тридцать, понимаешь? Что мне, сидеть и ждать, пока вы с маман выберете мне мужа или посоветуете любовника? Может, хватит мне влажные сны смотреть? Может, я сама справлюсь?
– Ты взрослый человек, Пелагея…
– Тогда выйди вон, Мишель и дай мне умыть лицо…
– Ты плачешь? Прости…
– Выйди вон, наконец… – говорит она звенящим от напряжения голосом. – И больше никогда… Слышишь, никогда, не давай мне советов по этому поводу.
Терещенко выходит и закрывает за собой дверь.
В коридоре накурено. Возле вешалки целуются два молодых литератора в шейных платках. Они пьяны настолько, что не замечают прошедшего мимо Михаила.
Заседание Государственной Думы
Терещенко слушает выступающего. На его коленях газета с броским заголовком "Война с Германией неизбежна!".
Он разворачивает газету, и становится виден второй заголовок.
"Только один вопрос: КОГДА?".
28 июня 1914 года. Сараево
По набережной Аппель едет кортеж автомобилей.
В середине кортежа авто эрцгерцога Франца Фердинанда. Эрцгерцог в небесно-голубом мундире сидит рядом с женой Софией на заднем сиденье. Рядом с ними губернатор Пиотрек, на подножке офицер, обеспечивающий безопасность. За рулем военный в чине полковника. Машины едут быстро. На лице Франца Фердинанда озабоченность. София держит мужа за руку. Она старается выглядеть спокойной, но бледность и взгляд выдают напряжение.
– Не волнуйся, любовь моя, – говорит эрцгерцог, склонившись к супруге. – Не думаю, что Сараево набит террористами.
Водитель снижает скорость, чтобы сделать правый поворот – на мост. Авто трясет на брусчатке.
Когда машины начинают ехать медленнее, от мясной лавки отходит человек. Он невысок, плохо одет и молод – не больше 20 лет от роду. Лицо у него невыразительное, смуглая кожа нечиста, под носом небольшие редковатые усишки. Стоптанные башмаки шлепают по гладкому булыжнику, одну руку он держит в кармане дурно скроенного, явно с чужого плеча, пиджака.
Первая машина, чуть подпрыгивая на рессорах, сворачивает на Латинский мост. Плохо одетый юноша чуть ускоряет ход. Вдоль тротуара стоит немало зевак, пришедших поглазеть на эрцгерцога со свитой, но юноша легко протискивается между стоящей публикой и оказывается в метре от проезжающего авто Франца Фердинанда.
Доля секунды – и в руке юноши вороненный пистолет. Офицер охраны, стоящий на подножке, замечает это слишком поздно – он тянется к оружию нападающего, надеясь оттолкнуть ствол в сторону, но машина все еще в движении, и офицер промахивается. Зато плохо одетый террорист – нет. Выстрелы звучат несерьезно, словно кто-то сломал две толстые ветки. Пуля пробивает Фердинанду шею, он зажимает рану ладонью, но кровь бьет из-под пальцев, пачкая лазурь мундира. Вторая пуля попадает в живот Софии.
Офицер охраны сбивает стрелявшего с ног, третьего выстрела нет. Губернатор Пиотрек, пытавшийся заслониться от пули рукой, сползает с сиденья. На террориста бросается толпа. Его топчут, а автомобили уже мчатся прочь, к резиденции.
– Софи, не умирай! – хрипит Франц Фердинанд. – Прошу тебя, Софи! Ради наших детей!
Изо рта у него летят алые брызги, пачкая белое платье жены на груди. Ниже оно набрякло ее собственной кровью, вытекающей из простреленного живота. Глаза у нее безумные, тускнеющие с каждой секундой.
Автомобили исчезают.
Полуживого убийцу волокут прочь от толпы офицеры и полицейские. Его лицо похоже на сырую отбивную, но он смеется разбитым ртом и зубы у него ярко-алого цвета.
29 июня 1914 года. Петербург. Военное министерство.
Кабинет военного министра Сухомлинова
Входит офицер связи с телеграммой в руке.
– Что там, – говорит Сухомлинов, не глядя на офицера.
– Секретная, ваше превосходительство, – отвечает тот. – Из Вены.
Сухомлинов поднимает глаза и протягивает руку – над седыми ухоженными усами кавалергарда темные, накрытые тяжелыми веками глаза. Голова безупречно выбрита. Офицер вкладывает бланк телеграммы в ладонь генерала.
Тот, надев очки, читает.
Потом поднимает глаза на офицера связи.
– Вот, значит, как? – говорит он негромко. – Ну и слава Богу…
29 июня 1914 года. Петербург. Особняк мадам Терещенко
– Она беременна, мама… – говорит Терещенко.
Голос у него усталый. Он понимает, что тратит время впустую, но проявляет семейное упорство, забывая, что с другой стороны стола сидит та, от кого он это упорство унаследовал.
– Я уже слышала эту радостную новость, – цедит Елизавета Михайловна через брезгливо поджатые губы. – Она беременна и приезжает к тебе в Петербург рожать. Я должна рыдать от счастья? Беременна? Так пусть едет в свою деревню и там рожает ублюдков.
Мишель вздрагивает, как от удара.
– Да, сын.
Мадам не говорит, а рубит словами.
– Именно ублюдков. Бастардов. Она не жена тебе. Она в нашей семье никто. Или мне в собственном доме нельзя называть вещи своими именами?