– Это мой ребенок, – выдыхает Терещенко. Кажется, что дыхание у него раскалено и воздух шипит на выдохе. – Это наш с Маргарит первенец…
– Твой ли? – бровь Елизаветы Михайловны выгибается дугой. – Уверен, Мишенька?
Он вскакивает. На щеках красные пятна, челка сползает на покрытый испариной лоб. Кулаки сжаты. Еще миг – и он бросится на мать, но он хватается за спинку кресла и сдерживает себя. Скрипит под пальцами ткань обивки.
– Как. Ты. Можешь. Так. Говорить. – выплевывает он.
– Без труда, – отвечает мадам Терещенко, ухмыляясь одно половинкой бесцветного рта. – Я много раз предупреждала – ей не будет места в нашем доме. Ни с ублюдком, ни без него. Я уж думала, ты поумнел и поменял цветочницу на яхту, но ты обманул меня, повел себя низко. Я была честна, а ты солгал мне, Мишель. Не мне должно быть стыдно, а тебе, сын… Ты поставил свою мать в идиотское положение – я вынуждена напоминать тебе о решении, хоть все было сказано давно и окончательно.
– Она носит твоего внука, мама. Или внучку. Ты не хочешь их видеть?
Елизавета Михайловна смотрит на него не мигая и молчит.
– Ну, будь по-твоему, – говорит Терещенко почти без эмоций. – Значит, и не увидишь…
Он поворачивается и не оглядываясь идет к двери.
По лицу мадам пробегает тень. Она приоткрывает было рот, но тут же смыкает губы, проглатывая окрик, для верности зажав его ладонью.
Хлопает дверь, и только тогда она опускает руку.
– Прости меня, Господи! – шепчет она чуть слышно. – Прости меня, но он не ведает, что творит… Вразуми его, направь на путь истинный!
Хлопает входная дверь.
Елизавета Михайловна встает и подходит к окну. Становится сбоку, чтобы оставаться невидимой, но ее опасения напрасны – ее никто и не пытался рассмотреть.
"Мерседес" Михаила отъезжает от подъезда. Он даже не поднял головы.
30 июня 1914 года. Царское Село
Николай II стреляет по тарелочкам. Стреляет метко, каждый выстрел – попадание. Одет государь не в мундир, а в охотничий костюм и мягкие полусапожки из замши, уместные при сухой погоде. Весь он такой домашний, на царствующую особу не похожий.
За его спиной стоит военный министр Сухомлинов. Этот в мундире, с прямой спиной, смотрит внимательно, цепко.
На столике, придавленная коробкой с патронами, лежит та самая телеграмма из Вены.
– Давай! – командует Николай, и керамическая тарелка взлетает в небо.
Грохочет ружье, и тарелку разносит в крошку.
Щелкает замок, и стреляные гильзы падают в траву.
– Как это произошло, Владимир Александрович? – спрашивает царь, перезаряжаясь.
– Подробностей пока нет, Ваше Величество, я жду новых сообщений от Виккенена. Известно, что наследник с женой были убиты в Сараево двумя выстрелами. Стрелял серб. Начались антисербские волнения.
– Какие именно волнения?
– Погромы, ваше величество.
– Славяне должны поддерживать славян! – говорит Николай.
Замок ружья породисто клацает, закрывая стволы.
– Я полагаю, что нам надобно поддержать сербов…
– Согласен с вами, Государь, – кивает Сухомлинов. – Но в этом случае Россию обвинят в поддержке сербских террористов, а то и с убийством свяжут…
– Давай! – кричит Николай и вскидывает двустволку.
Еще одна тарелка разлетается в воздухе.
– Видите ли, Владимир Александрович, – говорит царь, становясь было в позицию для выстрела, но не стреляет, а аккуратно кладет ружье на столик и наливает себе стакан воды из графина.
Стоящий неподалеку лакей кидается услужить, но государь останавливает его выразительным жестом.
– Нас что так что так будут связывать с этим убийством. Поэтому мы все-таки поддержим сербов. Никто не должен усомниться в славянском единстве!
– Почти наверняка свяжут. – кивает Сухомлинов, голос у него спокоен. – Причина у них будет, основание они найдут.
– Мне кажется, – произносит Николай медленно, и на лице его появляется тень озабоченности, – что мы на пороге больших и весьма неприятных событий и рискуем сильно испортить отношения с кузеном Вильгельмом. И не только с ним…
– Боюсь, Ваше Величество, что мы уже их испортили, – отвечает Сухомлинов. – Я уже говорил Вашему Величеству и еще раз повторю – нам не следует бояться войны. Из войны получится только хорошее для нас, и чем раньше это случится, тем лучше.
Николай снова берет в руки ружье.
– Лучшее? Ну так пусть случится лучшее! Ваши слова, Владимир Александрович, да Богу в уши…
Он прижимает приклад к плечу.
– Давай!
20 июля 1914 года. Вильнюс. Железнодорожный вокзал
Терещенко стоит на перроне с букетом роз в руках.
Проходящий мимо паровоз обдает его паром.
Он быстрым шагом идет вдоль вагонов, находит в окне Маргарит и по мере того, как она продвигается к выходу, шагает вслед за ней.
Марг медленно и осторожно начинает спускаться по лестнице, Мишель помогает ей преодолеть несколько ступенек. Они обнимаются.
Маргарит заметно беременна. Несмотря на пышное платье, видно, что она на последних месяцах срока.
– Слава Богу, – говорит Терещенко, не отпуская ее, – ты наконец-то здесь. Рядом.
Мишель слегка отстраняется, чтобы рассмотреть Марг.
– Как ты, Марг? Как доехала? Как себя чувствуешь?
– Теперь уже лучше, – отвечает она. – Не волнуйся, все в порядке.
– Ты бледная… Но очень красивая.
Марг нюхает розовый букет и от удовольствия закрывает глаза.
– Мне так не хватало тебя, Мишель…
Поезд Вильнюс – Петербург. Спальный вагон. Ночь
Маргарит спит. За окнами темнота. Мерцает ночник, и в его свете видно, что Терещенко бодрствует и смотрит на Марг.
Поезд несется сквозь ночь. Головная лампа на паровозном лбу светит нестерпимо белым светом. Вокруг ни огонька.
Михаил стоит в коридоре у приоткрытого окна и курит.
У него сосредоточенное лицо человека, который готовится решать проблему.
И его трудно назвать счастливым.
21 июля 1914 года. Дом Михаила Терещенко
Маргарит читает, сидя в кресле у распахнутого окна. Жарко. Ни дуновения ветерка, занавески не колышутся.
Когда Михаил входит, он отрывает взгляд от книги и улыбается.
– У меня появилась грандиозная идея! – говорит он, опускаясь перед ней на ковер. – Зачем страдать от августовской жары? В Петербурге она ужасна! Давай поедем на Волгу!
– А это далеко? – спрашивает Маргарит.
– Ерунда! До Рыбинска ночь поездом. А там… Там мы сядем на пароход – он, конечно, меньше, чем "Иоланда", и не так роскошен, но я возьму самую лучшую каюту! И это будет прекрасное путешествие! Ты же никогда не видела Волгу, родная? Огромная река! Могучая, красивая! Едем?
23 июля 1914 года. Главная пристань Рыбинска
От пристани отваливает громадный прогулочный пароход.
Вечер. Мишель с Маргарит сидят в шезлонгах на корме, любуясь дивным пейзажем.
Вот Марг и Михаил едут в двуколке по улицам Ярославля.
Пейзаж сменяется на Кострому.
Вот Маргарит и Мишель возле собора на высоком волжском берегу. От вида, который открывается оттуда, захватывает дух.
28 июля 1914 года
Пароход подходит к пристани с написанным на ней названием "Казань".
На пристани суета. Обычно легкая неразбериха всегда сопровождает прибытие корабля, но в этот раз беспорядок иной. Люди гудят, как потревоженный улей.
Летят с борта швартовочные концы.
Михаил и Марг стоят у борта, наблюдая за причаливанием.
– Что такое? – кричит капитан с мостика дежурному по дебаркадеру. – Что стряслось, Петрович? Что за шум?
– Война, – отвечает Петрович и зачем-то поправляет воротничок. – Дожили. С пруссаками война… Сегодня началась.
28 июля 1914 года. Вокзал Казани
Терещенко идет по перрону, поддерживая Маргарит под локоть. Марг бледна, лицо то и дело искажается легкой гримасой боли, но она тут же берет себя в руки.
Вокзал полон людей. Тут же унтеры собирают в шеренги мобилизованных солдат и грузят в теплушки, стоящие на подъездных путях. Перекличка. Отрывистые команды. Шумно. Кричат провожающие. Плачут женщины. Осеняет новобранцев крестом пузатый поп. Молится, раскачиваясь, мулла. Пыхтит и плюется паром огромный паровоз, которому цепляют вагоны с надписью "Казань – Москва"
За Мишелем и Марг катит тележку с чемоданами носильщик.
Вагон совсем не похож на тот, в котором приехала Марг из Европы – куда как попроще. Но Терещенко купил в нем купе, хоть и не спальное, и заботливо устраивает Маргарит на широком диване.
– Потерпи, девочка моя, – говорит он. – К утру будем в Москве, а там отдохнешь в гостинице, поспишь, и вечером поедем в Петербург. Как ты?
– Ничего, – выдавливает из себя Марг. – Я в порядке. Не волнуйся.
Но ее бледность говорит сама за себя. Над верхней губой россыпью бисеринки пота. Веки посинели.
– Что не так? – заботливо спрашивает Терещенко.
– Душно…
– Погоди.
Мишель рывком опускает окно.
– Сейчас поедем и полегчает…
Вместе с воздухом в окно влетают бравурные звуки духового оркестра, людской гомон, железное звяканье сцепки.
– Ну, когда мы уже поедем? – спрашивает Терещенко, выглядывая на перрон. – Послушайте, проводник!
– Скоро, скоро, барин… – отзывается проводник. – Через полчаса отправление…
2 августа 1914 года. Санкт-Петербург. Московский вокзал. Утро
Терещенко и Маргарит встречает шофер. Пока Мишель помогает Марг сесть в салон авто, водитель грузит чемоданы на навесной багажник.
Маргарит совсем обессилена поездкой. Она уже не в силах скрывать болезненную гримасу.
У Терещенко на лице растерянность и страх.
– Быстрее, – торопит он водителя. – Быстрее…
Дом, арендованный Терещенко
Авто тормозит возле подъезда. Рядом с ним стоит группа офицеров – несколько из них в форме французской армии.
Мишель помогает Марг выйти из машины. Они проходят несколько метров по направлению к дверям, и Маргарит начинает оседать на землю. Терещенко подхватывает ее, но она почти без сознания, бледность стала мертвенной. Офицеры бросаются к нему на помощь. Марг поднимают на руки и вносят в подъезд. Она стонет.
Терещенко с офицерами бегут по лестнице, неся на руках бесчувственную Марг, и за ними на мраморных ступенях видны крупные капли темной крови.
Квартира Терещенко. День
Терещенко курит у окна в гостиной. Он взлохмачен, испуган, сигарета дрожит в руке, глаза красные – то ли от усталости, то ли от слез.
Из комнаты, вытирая руки полотенцем, выходит врач. На мгновение за его спиной виден ворох окровавленных простыней, лежащих в стороне от деревянной спинки кровати, и таз, кое-как накрытый полотенцами.
Мишель бросается к доктору.
– Ну, что Натан Яковлевич? Что с ней?
– Если Бог даст, то с мадмуазель Ноэ все будет хорошо… – отвечает тот. – Она потеряла много крови, но сейчас кровотечение остановилось. Если к ночи не будет жара, то есть надежда, что все обойдется.
– Слава Богу, – шепчет Терещенко. – Слава Богу!
– Ребенка, к сожалению, – говорит доктор и тоже закуривает папиросу, – спасти не удалось.
Он откашливается, опускает глаза.
– Поверьте, не было ни малейшего шанса. Ни малейшего. Мне жаль.
– Главное, что она жива…
– Ближайшие несколько часов за ней надо понаблюдать. Я вынужден буду злоупотребить вашим гостеприимством.
– Устраивайтесь, доктор, – хрипло произносит Терещенко. – Я прикажу подать вам чай. Или, может быть, по рюмке водки?
– Можно и по рюмке, – говорит врач.
– Мне можно к ней?
– Конечно! Но поговорить не удастся. Я дал ей морфию. Пусть поспит.
Терещенко входит в комнату. В двери прямо перед ним выскальзывают медсестра и служанка, вынося испачканные простыни и этот страшный таз, накрытый окровавленными полотенцами. Мишель буквально вжимается в стену, когда тазик проносят мимо него.
В комнате душно. Марг спит. Алебастровой белизны профиль на белой наволочке. Она удивительно красива в этот момент, но Мишелю ее нынешняя красота не в радость – она слишком похожа на смерть.
Он садится на кровать рядом с Маргарит и берет ее ладонь в свою, потом закрывает глаза, и из-под век у него катятся слезы.
Петербург. Дворцовая площадь. 2 августа 1914 года
На Дворцовой собралась огромная многотысячная толпа.
Государь Николай II, в парадном мундире и при регалиях, стоит в глубине комнаты, собираясь выйти на балкон. Рядом с ним Александра Федоровна. Государь взволнован, но сдержан перед сановниками. Государыня украдкой жмет ему руку.
Царь выходит на балкон Зимнего дворца. Перед ним толпа, заполняющая огромную площадь от края до края. Военные, гражданские, одетые бедно и богато, полицейские и нищие, женщины, дети, старики и старухи… Завидев государя, толпа выдыхает, словно внизу зашевелилось со сна громадное животное, а потом ревет приветственно так, что звук заполняет все вокруг.
В толпе качаются транспаранты, развеваются флаги и штандарты. "Свободу Карпатской Руси", "Живе Сербия!", "Час славянства пробил", "Один за всех, все за одного", "Да здравствуют Франция и Англия!", "Славяне – объединяйтесь!".
Портреты Николая, хоругви, расшитые золотом знамена и лица, лица, лица… Глядящие вверх с надеждой и радостью десятки тысяч лиц!
– А-а-а-а-а-а-а-а-а!
Николай поднимает руки в благословляющем жесте и крик набирает новую силу, разбивается о фасад Зимнего дворца, плещется под кованными перилами балкона.
Еще взмах рукой – и звук исчезает, на площади воцаряется мертвая тишь и голос государя несется над головами замерших в ожидании граждан:
"Видит Господь, что не ради воинственных замыслов или суетной мировой славы подняли Мы оружие, но, ограждая достоинство и безопасность Богом хранимой Нашей Империи, боремся за правое дело. В предстоящей войне народов Мы не одни: вместе с нами встали доблестные союзники Наши, также вынужденные прибегнуть к силе оружия, дабы устранить, наконец, вечную угрозу германских держав общему миру и спокойствию. Да благословит Господь Вседержитель Наше и союзное Нам оружие, и да поднимется вся Россия на ратный подвиг с жезлом в руках, с крестом в сердце".
Люди опускаются на колени в едином порыве и через секунду площадь начинает петь – сначала нестройно, но все сильнее и точнее выговаривая слова:
"Боже, Царя храни! Верой и правдой!…"
Маленькая фигурка на балконе и десятки тысяч человек, стоящих на коленях.
Это фотография, оборачивающаяся кадрами хроники.
Синематограф. Темный зал. Трещит проектор. В зале – разношерстная публика. Все смотрят на экран, а на нем…
Кадры хроники Первой мировой. Играет тапер.
Титр: 1914 год.
Взрывы. Атаки пехоты, конницы. Неуклюжие коробки бронемобилей, ползущие на проволочные заграждения. Люди, бегущие в панике. Аэропланы. Карусель воздушного боя.
Титр: Наши войска проявляют настоящий героизм и чудеса мужества в борьбе с врагом.
Снова взрывы. Передовая. Окопы. Спящие в грязи по пояс люди. Полевая кухня раздает кашу. Офицеры над картой. Какая-то делегация обходит блиндажи – среди них Терещенко, одетый в штатское. Рядом с ним женщины-медсестры в головных уборах с красным крестом.
Титр: Благодаря щедрым пожертвованиям меценатов солдаты не испытывают недостатка ни в лекарствах, ни в помощи.
Выгружают из телег и грузовиков ящики с лекарствами. Раненые в полевом госпитале. Искалеченные, израненные, перебинтованные люди – и снова Терещенко в составе делегации. Рядом с ним люди в мундирах, с орденами.
Жовква. 8 сентября 1914 года
– Дорик! – кричит Терещенко. – Федор Федорович!
Повозка, на которой везут разобранный аэроплан, останавливается. Человек, который ехал рядом с возницей, соскакивает на дорогу.
– Мишель! Мишка!
Кузены обнимаются, несмотря на посторонние взгляды.
– Ты откуда здесь? – спрашивает Михаил.
– Это ты откуда здесь? – возвращает вопрос Дорик, отстраняясь. – Я, между прочим, свои изделия на фронт привез! В двух экземплярах!
Действительно, вторую повозку с самолетом, которую Терещенко не заметил, подтаскивает армейский бронемобиль – видать, лошадей не хватило.
– А я лекарства для госпиталя привез… И припасы.
– Горжусь! – улыбается Дорик. – Петя, видишь? Это мой брат двоюродный, Михаил Терещенко.
Человек, идущий от второй повозки, невысок, худощав и открыт лицом. Он улыбается и улыбка его хороша чрезвычайно – хочется улыбнуться в ответ. На нем военная форма и погоны штабс-капитана.
– Нестеров, Петр, – представляется он и жмет руку Терещенко.
– Стоп-стоп, – говорит Михаил. – Вы тот самый Нестеров…
– Я просто Нестеров, – улыбается штабс-капитан.
– Тот самый, – кивает Дорик. – Мертвая петля на "Ньюпоре" год назад. Краса и гордость воздушного флота! Нашего "Илью Муромца" пилотирует! Почти тридцать боевых вылетов! За него австрияки уже и награду объявили!
– Полно, Федор Федорович! – Нестеров машет рукой. – Говорить не о чем!
– Скромность – путь к забвению, – смеется Дорик. – За тобой вон поклонники ходят, а ты все скромничаешь!
От броневика к беседующим идут два офицера-автомобилиста, оба в чине поручика, молодые, моложе Нестерова – немного за двадцать, ну, от силы двадцать пять.
Подойдя, оба залихватски козыряют:
– Поручик Дубов!
– Поручик Вихлевщук!
– Это наши спасители, – говорит Дорик. – Лошадь ногу сломала, так они автомобилем телегу тащат. Я с платформы птичек сгрузил, но до аэродрома своим ходом не получится – только на гужевой тяге!
Он показывает рукой на сараи неподалеку.
– Нам туда. Крылья приладим, моторы проверим… Петр Николаевич пробные полеты сделает и передадим нашей доблестной армии два моноплана конструкции имени меня! Господа! За это предлагаю и выпить! У меня как раз завалялась фляга с божественным французским коньяком!
Серебряная фляга идет по кругу. Коньяк действительно хорош, пьется легко.
– Прямо пикник получается, – шутит Терещенко, поднимая флягу. – За нашу победу, господа! За нашу скорую победу над австрийской и немецкой военщиной!
– За будущую мощь нашей авиации! – подхватывает Дорик, делая глоток. – За наших отважных летунов!
– Для нас большая честь, – говорит поручик Вихлевщук, оглядываясь на товарища. – Большая честь знакомство с вами, господа! Мы с коллегой мечтаем стать авиаторами и пересесть с нашего Росинанта на аэроплан!
– Для начала хоть бы в небо подняться, – поддерживает его поручик Дубов. – Понять, что оно такое…
Нестеров улыбается.
– Федор Федорович! У нас тут двойки есть? Ребят покатать?
– "Фарман" есть, разведчик!
– Ну так никаких проблем, ребята. Прокатимся!
– Господин штабс-капитан! – хором кричат Вихлевщук с Дубовым.
Но Нестеров смотрит над их головами, на горизонт.
– Вот черт! – говорит он. – А ну-ка… Точно! Летит!