Теперь все, включая Терещенко смотрят на горизонт.
Небо чистое, голубое. Воздух пахнет августовским разнотравьем, на фоне которого легкий запашок авиационного бензина можно и не уловить, и если бы не отдаленные звуки артиллерийской канонады, доносящейся издалека, можно было бы легко забыть, что здесь война.
С австрийской стороны в сторону Жовквы летит самолет, Нестеров первым разглядел неприятеля.
– Вынюхивает, – цедит он с неприязнью. Улыбку с лица сдуло, словно ветром, он прищуривается. – "Альбатрос" это. Здоровая машина, тяжелая, груза много берет…
Нестеров прикладывает ладонь к глазам козырьком, заслоняясь от солнца.
– Летает, стервятник. Бомбить будет. Ну ничего… Сейчас мы его. Ребята! До самолета подбросите?
– Мухой! – козыряет Вихлевщук. – Буксирный отвяжу только! Заводи, Серега!
Мишель и Дорик глядят, как бронемобиль мчится через поле к взлетной полосе, как суетятся возле сараев фигурки аэродромной команды, и вот уже разбегается и взмывает в воздух легкий и быстрый "Моран" Нестерова.
Маленький и шустрый самолет карабкается вверх, туда, где кружит над Жовквой похожий на шмеля австрийский "Альбатрос". Через жужжание моторов доносятся сухие щелчки револьверных выстрелов, потом гулко лает карабин – участники воздушного боя обмениваются любезностями.
Братья стоят, задрав головы к небу, а противники над ними танцуют причудливый танец, выбирая удобную для нападения позицию.
– Он будет таранить! – возбужденно кричит Дорик. – Смотри, Миша! Смотри! Он рассказывал!
"Моран" Нестерова, летевший выше австрийца, начинает пикировать, чуть покачивая крыльями, словно атакующий голубя сокол. Он заходит против солнца, с хвоста, чтобы пилот "Альбатроса" не успел разглядеть маневр и увернуться. Миг, и силуэты самолетов сливаются в один.
– Есть! – Дорик даже подпрыгивает на месте от восторга. – Смотри!
И тут же замолкает.
Силуэты разделяются.
"Альбатрос" скользит на крыле, описывая круги, как раненая птица.
А вот "Моран"…
"Моран" разделился на несколько частей. Он падает с небес – мотор отдельно, фюзеляж со сломанными крыльями – отдельно.
И летит вниз тело, выпавшее из кабины – тело пилота.
Дорик и Михаил, спотыкаясь, бегут по лугу, не сводя глаз с падающего человека.
Когда тело бьется о землю, они замирают на миг, а потом мчатся к упавшему со всех ног. Со стороны аэродрома прыгает по ухабам бронемобиль, за ним пылит конная упряжка…
Дорик добегает до погибшего первым. Тело авиатора изломано, голова смята, лицо искажено до неузнаваемости. Дорик опускается на колени и плачет. Терещенко с ужасом смотрит на погибшего. Подбежавшие автомобилисты-поручики крестятся.
Михаил не в силах отвести взгляд от брызг крови на зеленой траве, над которыми кружат пчелы.
"Штабс-капитан П. Н. Нестеров на днях, увидев в районе Жовквы, в Галиции, летящий над нашим расположением австрийский аэроплан, собиравшийся бросить бомбы, взлетел на воздух, атаковал неприятеля и протаранил неприятельский аппарат, предотвратив жертвы в наших войсках. Сам Нестеров при этом погиб смертью героя. По словам доставленных в Киев пленных австрийских офицеров, всей неприятельской армии хорошо известно имя Нестерова. Во время воздушных разведок русских авиаторов австрийцы всегда безошибочно определяли, каким аппаратом управлял Нестеров. Когда показывался аэроплан-птица, красиво и вольно паривший в воздухе, австрийцы указывали: – Das ist Nesteroff! Австрийцы боялись покойного, и все их усилия были направлены к прекращению его деятельности. За задержание отважного летчика была объявлена большая премия. Нестеров погиб в 27 лет. После Нестерова остались жена и двое детей – девочка, 5-ти лет, и мальчик, 3-х лет".
Титр: Нет такого подвига, которого бы не совершил русский солдат во имя царя и Отечества.
Тапер играет нечто торжественно-скорбное. Чуть дребезжат струны старого расстроенного пианино.
На экране плещутся волны. Из вод поднимаются мощные стальные борта. Смотрят в море крупнокалиберные орудия. Один из кораблей окутывается дымом – палят пушки. Вдалеке силуэты других судов.
Титр: Флот союзников взял под контроль акваторию Северного и Балтийского моря. Черноморский флот преследует одиночные немецкие корабли.
Снова волны. Черно-белые, свинцовые. Вот они начинают приобретать цвет.
Плещется о камень, поросший мхом, зелено-серая вода.
Январь 1915 года. Норвегия. Порт Христиания
Над гаванью густой, как взбитые белки, туман.
Терещенко стоит на пирсе возле маяка, глядя в сторону моря. Рядом с ним портовый чиновник в мундире. Погода нехолодная, но сырая и зябкая. Терещенко поднял воротник пальто, чиновник постоянно потирает руки.
– Он не войдет в порт, – говорит чиновник по-норвежски. – Слишком сильный туман. Сегодня не стоит его ждать, герр Терещенко. Бертон знает здешние воды, но никогда не станет рисковать кораблем.
– Третьи сутки… – отвечает Терещенко тоже на норвежском. – Нам нужно пару часов солнца.
– Поднимается ветер, – чиновник словно внюхивается в движение воздуха. – Если повезет…
Порыв ветра едва не уносит шляпу Михаила, но тот успевает ее подхватить.
Туман начинает рассеиваться. В небе появляется мутный косматый шар солнца.
– Смотрите, – чиновник указывает пальцем на выступившую из тумана серую тень. – Смотрите! Это она?
В гавань проскальзывает огромная тень, и, когда она проходит мимо маяка, отчетливо видно, что это "Иоланда", ведомая твердой рукой знатока здешних вод.
– Пойдемте, – говорит Михаил Иванович. Голос у него бесцветный, усталый, лишенный всяческих эмоций. – У нас еще много дел. Готовьте документы, а я привезу английского консула. Оформим передачу.
Они шагают по пирсу к большой земле.
– Вы ничего не хотите снять с яхты? – спрашивает чиновник несмело. – Все же…
– Ничего, – резко перебивает его Михаил. – Я ничего не хочу снимать. Пусть все останется как есть.
– Ну, что ж… – пожимает плечами чиновник. – Так и быстрее, и проще…
Январь 1915 года. Норвегия. Порт Христиания. Причальный пирс
Терещенко стоит у трапа, глядя, как к нему спускается капитан Бертон.
– Рад видеть вас, дружище, – приветствует его Михаил.
– И я рад видеть вас, сэр. Простите, что не мог прибыть раньше. "Иоланда" была блокирована в Трондхейме.
Мужчины жмут друг другу руки и после недолгого раздумья искренне обнимаются.
– Спасибо, Ларс! – говорит Терещенко негромко. – Спасибо. Как тебе удалось удрать?
– Сказал, что нужен срочный ремонт в доке, а в Трондхейме такого размера доков нет.
– И отпустили?
– Я же норвежец, представитель нейтральной страны, а немцы относятся к нам, как к незадачливым родственникам – мол, чуть-чуть туповаты, но свои. Пришлось уверить коменданта, что я немедленно затону прямо у причальной стенки. Кто же захочет такой сюрприз у себя в порту? В общем, я сейчас должен обдирать днище от ракушек… Каким будет ваш приказ, господин Терещенко? Что я должен делать дальше?
– Пойдемте, Ларс…
Они отходят от трапа "Иоланды" на край пирса. Над входом в порт снова клубится стена тумана.
– Я принял решение передать "Иоланду" союзникам.
– Кому именно, сэр?
– Англичанам. Под плавучий госпиталь. Вы, капитан Бертон, вольны оставить судно…
Бертон вскидывается, словно от удара и недружелюбно смотрит на Михаила.
– Это война, – поясняет Терещенко. – Я не могу отправить вас на войну. Сами знаете, что немецкие подводные лодки делают с караванами. Кто бы мог подумать, что эти консервные банки окажутся таким мощным оружием…
– Надеюсь, – говорит Бертон, и голос у него чуть подрагивает, – вы не считаете меня трусом, господин Терещенко?
– Отнюдь. Наоборот, господин капитан. Я знаю, что вы отважный и преданный человек. Но вы гражданин Норвегии, а Норвегия в этой войне не участвует. Я не могу приказывать вам рисковать своей жизнью.
– Вы меня увольняете?
– Нет.
– Тогда я остаюсь на "Иоланде".
– Хорошо, Ларс.
– Думаю, что большая часть экипажа останется вместе со мной.
– Хорошо.
– Но на судне еще есть несколько человек вашей прислуги…
– Поговорите с ними, господин капитан. Я предложу в виде компенсации денежное пособие и помогу с работой на берегу.
– Слушаюсь, сэр.
Мишель закуривает, спохватывается и предлагает сигарету капитану. Тот тоже прикуривает и некоторое время мужчины молчат, глядя на воду.
– Завтра вы становитесь на переоборудование. Оформляете документы на передачу судна и поступаете под командование Адмиралтейства.
– Что делать с интерьерами? – спрашивает Бертон.
– Ничего не делать. Нашим раненым нужен госпиталь, капитан, исходите из этого. Все остальное не имеет значения.
– И как долго это продлится, господин Терещенко?
– Я не знаю, Ларс. На быструю победу надежд не осталось. Война будет долгой. Очень долгой. И мир после нее станет другим…
– Могу я повидать семью?
– Конечно. Вы свободны до конца работ на "Иоланде". И экипаж тоже. Сроки возвращения к командованию судном согласуете со своим новым начальством.
– Я был рад работать на вас, сэр! – говорит Бертон и подносит ладонь к козырьку своей капитанской фуражки.
– Я был рад иметь на своем судне такого капитана.
Туман окончательно заволакивает гавань.
– Могу я предложить вам выпить, Бертон, – спрашивает Терещенко, бросая окурок в воду.
– Конечно, сэр.
– И мне очень хочется напиться…
– Поддерживаю, сэр. Мне еще никогда не приходилось напиваться с работодателем.
– Все когда-нибудь случается впервые.
Февраль 1956 года. Архив КГБ СССР
Трещит мотор проектора. Музыки, обычной для немого фильма, нет – только неприятный раздражающий треск. Изображение проецируется на белую ткань экрана – это кадры старой хроники времен Первой Мировой, 1915 год.
Снежные поля с черными воронками от разрывов на них. Разрезы окопов. Снова прыгают по рытвинам коробочки бронемашин. По ним лупит из орудий замерший на рельсах бронепоезд. Бежит по полю неровная цепь бойцов. Пулеметный расчет за работой.
Титр: Несмотря на тяжелые погодные условия, русские войска ведут наступление на юго-западном направлении.
На экране солдаты в французской форме.
Союзники отважно сражаются с врагом на европейском театре военных действий.
Пейзаж сменяется на весенний.
На экране последствия газовой атаки на Ипре. Камера бесстрастно показывает искалеченные ипритом трупы, раненых…
Титр: Действуя с настоящей тевтонской жестокостью, Германия на Западном фронте применила против войск союзников отравляющий газ, что привело к гибели нескольких тысяч человек.
Кружатся в небе самолеты. Разбегается по полосе огромный по тем временам "Илья Муромец". Стоят возле биплана несколько человек в летных шлемах.
Снова кадры взлетающих самолетов. Воздушный бой. Падающая машина. На поле лежат обломки фюзеляжа с черным крестом на боку.
Титр: Авиация сил Антанты безраздельно владеет небом.
На экране панорама Киева.
Титр: Киев готовится к приему раненых.
Здание нынешней клиники "Охмадет". Чистые палаты с одинаковыми кроватями, застеленными белым бельем, со стоящими "парусом" подушками.
Терещенко во главе делегации двигается по проходу между рядами кроватей. В людях возле него безошибочно угадываются влиятельные чиновники.
Титр: На средства сахарозаводчика Михаила Терещенко в Киеве открыты два новых госпиталя.
Войска тоскливо бредут по непролазной грязи. Усталые лица. Потухшие глаза. Ноги в обмотках тонут в жидкой глине. Вязнут в жиже колеса обоза, пушечные обода.
Люди с неразличимыми серыми лицами стоят у полуразрушенного сарая.
Перед ними солдатский строй с ружьями. Сбоку стоит офицер. Он взмахивает рукой – и солдаты поднимают винтовки, направляя их на людей у сарая. Еще взмах руки – и из ружейных стволов вырываются облачка дыма. Люди у стены падают.
Титр: Расстрел дезертиров по приговору военно-полевого суда.
По изображению бегут коричневые разводы. Плывет горящая пленка, на экране видны "пузыри".
Проектор сбивается с ритма и останавливается.
Возле него суетится капитан. Никифоров сидит в кресле перед экраном.
– Да не суетись ты так, Володя! Это же не оригинал?
– Нет, копия, – отзывается тот. – Склейки из разных фильмов, но все они 1915 года выпуска. Хроники крутили в кинотеатрах перед сеансами.
– Мы в детстве, когда рвалась пленка в кино, кричали: "Сапожник!", – улыбается Никифоров.
– Мы тоже, – кивает капитан. – Я сейчас склейку сделаю…
– Брось, лишнее. В принципе, все, что нужно, я увидел.
– Хорошо. Тогда – 1916-й?
– Основные события.
– В конце 1915-го Терещенко полностью прекращает деятельность, связанную с литературой и искусством, и сосредоточивается на политической деятельности. В первую очередь он закрывает издательство "Сирин"…
1915 год. Петроград. Издательство "Сирин"
В комнате, которую занимало издательство, только Пелагея и Михаил Терещенко.
На столах макеты книг, несшитые тетради, книги в обложках.
Разора еще нет, но видно запустение – тут уже не кипит работа.
– Значит, все… – говорит Пелагея.
Она грустна, чуть не плачет.
– Прости, сестренка. Вот кончится война, и мы с тобой сделаем новое издательство. И назовем его "Феникс".
Пелагея перебирает книги, лежащие на столе.
– Блок, Белый… Первый и второй том готовы. Мишель, давай хотя бы закончим работу!
– Пелагеюшка, – говорит Терещенко терпеливо. – Сестрица! Издание еще год готовить! Деньги, время, люди… Но это еще полбеды! Ты же видишь, сегодня люди не покупают такие книги! Слишком серьезно, слишком умно, слишком актуально! Люди хотят отдохнуть, а не напрягать мозги! Пинкертон, Чарская с ее влюбленными гимназистами, Майн Рид… Символисты были хороши в мирное время, а у войны свои герои. Между Белым и Буссенаром читатель выберет Буссенара. Зачем делать то, что уже никому не интересно?
– Ты не хочешь тратить деньги на книги?
– Мы с тобой достаточно их истратили. Сегодня лучше купить для фронта корпию, бинты, лекарства. Построить еще один самолет, в конце концов. У нас еще будет время заняться искусством. Я тебе обещаю.
Он обнимает сестру за плечи.
– Не печалься, сестрица. Война не навечно.
Пелагея резким движением сбрасывает его руку.
– Если всего этого не будет, – она показывает рукой на разбросанные тетради, – то за что мы воюем? Ты же сам был готов на все, чтобы их романы прочли люди? А сейчас рассказываешь мне про Буссенара?
– Не драматизируй, Пелагея!
– Ты отнимаешь у меня все, – кричит она, не сдерживаясь. – Эта работа, эти люди – это все, что у меня было! Понимаешь? Все, что у меня было в жизни! Вчера было! А сегодня ничего нет! И это не война сделала – это сделал ты, братец! Зачем?
– Что "зачем"?
– Зачем ты давал мне надежду, если собирался все отобрать?
– Пелагея! Пойми! – он хватает ее за руки, но сестра вырывается. – Пойми ты! Дело не в деньгах! Дело в том, что это никому, слышишь, никому уже не надо! Война поменяла все!
– Это не война, – говорит Пелагея севшим голосом. – Это ты! Ты все поменял! Все! Оставь меня…
Она идет к дверям ссутулившись, словно старуха.
– Пелагея! – зовет Терещенко. – Послушай, если ты хочешь…
Хлопает дверь.
– Вот черт! – шепчет Михаил, ломая спички. Он закуривает в конце концов, но тут же давит сигарету о подоконник, оставляя черный след, словно жирную запятую на белой краске. – Черт! Черт! Ну что же это за напасть такая…
Февраль 1915 года. Петроград. Государственная Дума
Терещенко на трибуне, зал внимательно слушает.
– Еще раз вернусь к основным тезисам доклада. Наша задача сегодня – комплексное перевооружение армии в соответствие с требованиями времени. Войну не выиграть без современной артиллерии, без бронированных машин, без авиации, которая из экзотической игрушки становится ударной силой. Если мы не поймем это сейчас, то уже завтра нас заставят это понять наши противники, с успехом осваивающие новые типы вооружений. Наша задача- поставить на службу отечеству последние достижения военной науки. Вот тогда мы начнем побеждать не числом, а умением! У меня все, господа…
Члены Думы аплодируют, но, надо сказать, вяловато.
В коридоре к Михаилу подходит Гучков. Рядом с ним невысокий человек со смешной прической, мышиного цвета волосы стрижены "ежиком", который так и хочется потрогать.
– Михаил Иванович! – говорит Гучков, пожимая Терещенко руку. – Знакомьтесь, Александр Федорович Керенский, наш коллега, фракция трудовиков.
Керенский жмет руку Терещенко специальным рукопожатием, на лице бывшего эсера вежливая улыбка. Близко посаженные серые глаза смотрят благожелательно, но холодно. Манерами Керенский похож не на политика, а на актера, правда, хорошего, исполняющего роль политика.
– Прекрасная речь, Михаил Иванович! Просто превосходная!
– Благодарю вас, Александр Федорович!
– Я слышал, вы часто бываете на фронте?
– Да, я возглавляю миссию Красного Креста.
– Похвальная самоотверженность! – кивает Керенский. – Но меня больше интересует ваше мнение как члена военно-промышленного комитета… Кстати, Михаил Иванович! Почему вы до сих пор не вошли ни в одну из партий? Я уверен, что любая фракция приняла бы вас с большим удовольствием!
– Мне кажется, – говорит Терещенко, – что это излишне. Служить Отечеству, не будучи зависимым от партийных решений, куда удобнее, да и правильнее…
Керенский с Гучковым переглядываются с улыбкой.
– Для того, чтобы провести в жизнь ваши предложения, – произносит с ухмылкой Керенский, – мало быть меценатом и промышленником. Нужен политический вес. А политический вес, дорогой Михаил Иванович, придают не идеи, а членство в многочисленной и влиятельной партии. Вы сами в этом убедитесь, обещаю, в самое ближайшее время…
Апрель 1915 года. Париж. Набережная Ситэ
По набережной неторопливо идут Терещенко и Луи Ротшильд. За ними катится огромный черный "роллс-ройс".
– Упор будет сделан на подрывную работу, – объясняет Ротшильд. – Вас будут ослаблять изнутри, пока внутренние проблемы не выведут Россию из игры надолго, если не навсегда – это весьма эффективно, поверь, Мишель. Ваши законы чрезмерно гуманны по отношению к дезертирам и агитаторам, и на это будет основной расчет немцев. Они уже сегодня ищут возможность внедрить этот план в действие.
– Ты говоришь о массовом дезертирстве?
– Я говорю о революции, на которую делают ставку в немецком Генштабе. Тебе ничего не говорит имя Александр Львович Парвус?
– Нет.
– Он известен также под фамилией Гельфанд. Гельфанд Израиль Лазаревич?
– Аналогично.