19 июля 1917 года. Поезд Керенского
Солдат на платформе что-то говорит офицеру и показывает рукой на паровозный дым, ставший гораздо больше. Офицер всматривается и, подбежав к локомотиву, пытается привлечь внимание машиниста.
Но тот не слышит его.
Кочегар в кабине локомотива продолжает бросать уголь в топку.
Тогда офицер несколько раз стреляет в воздух из револьвера
На этот раз машинист реагирует и высовывается в боковое окно.
Офицер показывает ему на…
Теперь уже видно и встречный паровоз – он уже близко.
Машинист поезда Керенского кидается к рычагам и крутит колесо экстренного торможения.
Внутри салон-вагона все летит на пол. Керенского выбрасывает из кресла, и он катится по полу к письменному столу.
Из-под колес тормозящего локомотива летят искры, длинное цилиндрическое тело окутывает бьющий из клапанов пар. Но встречный паровоз не снижает скорости и приближается с катастрофической быстротой.
Машинист поезда Керенского включает реверс, колеса начинают вращаться в противоположную сторону. Переднюю платформу бросает из стороны в сторону. Солдаты падают, катятся по платформе. Рушится ограждение из мешков, рассыпается пулеметное гнездо. Скрежет металла о металл, крики, мат – все накрывает гудок локомотива, похожий на предсмертный вопль. Поезд останавливается и тут же начинает движение в обратную сторону, но слишком медленно…
Встречный паровоз уже в нескольких десятках метров. С платформы прыгают солдаты, офицер…
Удар сокрушителен, но его принимает платформа, стоящая впереди локомотива. Ее сминает, срывает со сцепки, но и встречный паровоз теряет контакт с рельсами – валится на бок, поднимая облако земли, щебня, задирая рельсы со шпалами с ошеломительной легкостью, словно лист бумаги ураганным ветром. И летит, летит, переворачиваясь…
Платформа исчезает под паровозной тушей, от удара лопается котел, и локомотив взрывается, разбрасывая вокруг себя огонь и куски жеваного металла. Осколки бьют по поезду Керенского, летят выбитые стекла в салон-вагоне, со свистом вырываются струи пара. Поезд по инерции проезжает еще метров пятьдесят и останавливается.
Керенский, держась за ушибленное плечо, встает с пола. Он цел, хотя и потрепан, но глаза у него слегка безумные, как у человека, пережившего сильный стресс.
Он выходит из вагона и спрыгивает на насыпь.
Впереди – разрушенные пути и обломки локомотива.
К Керенскому подскакивают люди.
– Александр Федорович! Вы целы?
– Александр Федорович! Живы? Нужен врач?
Керенский смотрит на горящие обломки. Лицо у него злое, брови сведены к переносице.
– Жив я, жив… – раздраженно говорит он. – Сколько верст до Полоцка?
19 июля 1917 года. Полоцк. Железнодорожный вокзал
В зале ожидания суета. У дверей часовые. Кто-то за закрытыми дверями орет в телефонную трубку, требуя транспорт.
Чуть в стороне сидят Керенский и Терещенко. Михаил Иванович говорит:
– И все это выясняется уже тогда, когда ничего изменить нельзя… Ночью раздавались листовки в полки, утром вышли газеты – мы с Гучковым не смогли ничего сделать…
При произнесении фамилии Гучкова Керенский вздрагивает лицом.
– Переверзев действовал без ведома Комитета.
– И без твоего ведома?
– Да.
– Мы упустили Ленина…
Терещенко вскакивает.
– …мы потеряли Ганецкого. Судно, зафрахтованное Парвусом, должно было зайти в порт сегодня днем, но не зашло.
– Может быть, опаздывает?
– По радио сообщили, что корабль идет в Стокгольм. Мы упустили возможность, Александр Федорович, разоблачить Ленина и ликвидировать его партию. Я буду требовать отставки Переверзева.
– Не горячись, хотя против его отставки лично я ничего не имею. Но ведь был и положительный эффект от действий Павла Николаевича?
Терещенко морщится, словно лимон укусил.
– Погоди, Михаил Иванович. Ты же сам сказал, что часть военных, получив листовки о предательстве Ленина, перестала колебаться и стала на нашу сторону? И это хорошо!
– Мы могли вылечить болезнь, Александр Федорович! А занялись тем, что рубим хвост частями. Ленин и Зиновьев на свободе. Оснований для ареста Троцкого у нас нет – ничего, что бы связывало его с большевиками, в наше распоряжение не поступало. Мы арестовали Суменсон, но она, будучи предупрежденной, сожгла все документы. Все, что планировалось, пошло к чертовой матери…
– Ничего не пропало, Михаил Иванович. Я снял с фронта надежные части – артиллеристов, самокатчиков, кавалеристов – город мы удержим. Особенно теперь, когда вожди сбежали, это вполне реальная задача – не надо будет проливать реки крови.
– Думаю, что крови, Александр Федорович, придется пролить немало!
– Для этого у нас есть Корнилов. Он способен на непопулярные решения.
Керенский на миг склоняет голову, задумываясь.
– Я не люблю Лавра Георгиевича, – говорит он быстро. – Я не люблю всех этих вояк, солдафонов, недоучек. Но… Вынужден признать, Россия нуждается в таком Верховном главнокомандующем. Брусилов резок на словах, но готов заигрывать с солдатскими комитетами. Деникин хорош, но ему не на кого опереться. Корнилов – идеальный вариант, Михаил Иванович. Идеальный вариант, чтобы не пачкать рук самим. У него есть его Дикая дивизия. У него есть ваш друг Крымов. У него есть яйца, в конце концов.
– Готовите России диктатора? – то ли шутит, то ли всерьез спрашивает Терещенко.
Керенский вскидывается, глаза у него на доли секунды белеют от злости, но он берет себя в руки.
– Как диктатор, Михаил Иванович, Корнилов против меня слабоват…
19 июля 1917 года. Петроград. Железнодорожный вокзал
Из вагонов выгружаются солдаты. С платформ скатывают пушки. На перроне штабеля снарядных ящиков. Мальчишки, восторженно визжа, бегут за самокатчиками.
На площади у вокзала построение.
Людей много. Лес из стволов и штыков, прямоугольники построившихся подразделений.
Вдалеке звучат выстрелы. Бухает орудие. Видны дымы от горящих домов.
20 июля 1917 года. Петропавловская крепость
В ворота входит вооруженный отряд.
Солдаты разбегаются по двору.
Из кузова грузовика сгружают "максим" и устанавливают так, чтобы держать под огнем ворота.
20 июля 1917 года. Мариинский дворец
По коридору быстро идет юный прапорщик. Он невысок, с мелкими чертами лица, остроносый и слегка косолапый.
Он входит в приемную, отдает честь сидящему за столом секретарю.
– Прапорщик Мазуренко!
– Сказали вас пускать сразу же… – говорит секретарь, нажимая на кнопку звонка. – Проходите, господин прапорщик, вас ожидают.
В кабинете Керенский, Терещенко, Некрасов и Коновалов.
– Господин военный министр! – начинает прапорщик.
…отряд конных казаков, не оголяя сабель, гонит перед собой безоружную толпу. Кони напирают, люди бегут, рассасываясь по подворотням…
– …докладываю, что силами вверенных мне военных подразделений…
…в подъезд особняка Кшесинской входят юнкера. Бегут вверх по лестнице, проверяют кабинеты. Особняк брошен второпях, всюду беспорядок, бумаги…
– …город очищен от бунтовщиков. Произведены аресты лиц, участвовавших в организации беспорядков…
По Лиговскому проспекту идут несколько сотен пеших казаков, с шашками у бедра. Прохожие жмутся к стенам, но никто не стреляет.
– …ситуация в городе полностью под нашим контролем.
24 июля 1917 года. Разлив.
Деревня неподалеку от финской границы
Утро. Классический сельский пейзаж. Над заливными лугами вьются туман и тучи мошкары. Солнце уже встало, но свет еще мягок.
По тропе идут трое: счастливый и возбужденный прибытием высоких гостей рабочий Емельянов и совсем нерадостные Ульянов с Зиновьевым.
– Места у нас красивые, – рассказывает Емельянов. – Малолюдные! Те, кто живут тута, вопросов задавать не будут. Не принято тута вопросы задавать.
Тропа выводит троицу на край деревеньки. Покосившиеся черные избы, дырявые огорожи, заросшие изумрудной травой подворья. Перед пришедшими сарай для сена. Сравнительно новый, с прочной лестницей, приставленной к стене.
– Вот, – говорит Емельянов с радостью, – тут вы будете жить. Спать будет мягко, приятно, только курить нельзя.
– Не курим, – бурчит Ленин.
– Я знаю, – расцветает улыбкой Емельянов, – знаю, что не курите, Владимир Ильич! Я просто предупредил, на всякий случáй!
– Место хорошее – ежели кто за вами придет, то наши успеют, предупредят и вы к границе пойдете. Там шалаш есть, я покажу. В шалаше точно никто не сыщет! Для всех – вы косцы, приехали на заработки. Косить-то умеете?
– Снова шутишь? – спрашивает Ленин без тени улыбки на лице.
– Есть такое! – кивает Емельянов. – Очень уж я рад, Владимир Ильич, что к нам такие гости пожаловали! Можно сказать, что даже счастлив…
– А уж как мы счастливы, – бормочет Зиновьев сквозь зубы. – Сколько нам тута быть, Владимир Ильич?
– Не знаю, – пожимает покатыми плечами Ленин. – Пока товарищи за нами не пришлют, Григорий Евсеевич.
– Давайте я вам сеновал покажу! – предлагает Емельянов. – Мы там для вас все приготовили!
Он начинает взбираться наверх по приставной лестнице.
Зиновьев запускает обе пятерни в шевелюру, на его лице растерянность.
– Ну согласись, Гриша, – говорит Ленин. – Это все же лучше, чем сидеть в Петропавловке.
Он звонким шлепком убивает комара, севшего к нему на лысину, и начинает подниматься вслед за радушным хозяином.
24 Июля 1917 года. Мариинский дворец. Кабинет Терещенко
Входит посыльный, один из младших офицеров.
– Михаил Иванович! Александр Федорович просил вас зайти.
Терещенко отрывается от бумаг.
– Сейчас буду.
24 Июля 1917 года. Коридор Мариинского дворца.
По нему идут Терещенко и Савинков
– Ты же только с фронта, Борис Викторович? – спрашивает Терещенко.
Савинков кивает.
– Там действительно стало лучше? Энтузиазм? Слаженность действий? А то, честно говоря, веры особой в победные реляции нет. Устал народ за три года…
– Там лучше стало, – говорит Савинков и ухмыляется в усы. – Но вовсе не так, как хотелось бы… Если вы спросите меня, можем ли мы победить, я отвечу – можем. Спросите меня, будет это легко? Я отвечу – нет. Не бывает бескровных побед…
– Самая кровавая победа, – цитирует Терещенко, – лучше, чем самое бескровное поражение. Это часто говорит мой друг, генерал Крымов.
– Кстати! – говорит Савинков. – Отниму у вас еще минуту!
Он призывно машет рукой, и к ним подходит высокий, чуть сутуловатый человек в офицерской форме, но без погон. Лицо у него длинное, печальное, под немаленьким носом кавалергардские усы.
– Ваш тезка, правда не полный, Михаил Артемьевич Муравьев, мой старый знакомец, боевой офицер и хороший, смелый человек! Прошу любить и жаловать!
Еще одно рукопожатие.
– Вот есть мысль его к нам пристроить, – продолжает Савинков. – Хочу представить Керенскому на должность начальника охраны правительства.
– Буду счастлив сотрудничать, – говорит Терещенко.
Но на Муравьева глядит с оттенком неприязни, как, впрочем, и тот на него. Бывает, что взаимная антипатия возникает безо всякой внешней причины, мгновенная и сильная. Это как раз такой случай.
– Вынужден попрощаться, товарищи, – разводит руками Михаил Иванович. – Простите. Дела. Жду вас у себя, Борис Викторович! В любое время, повторюсь!
Муравьев смотрит в спину уходящему Терещенко, а потом спрашивает у Савинкова:
– И что тут делает этот павлин? Кто он вообще такой? Откуда ты его знаешь?
Савинков закуривает и опирается на подоконник.
– Мальчик из хорошей семьи. Он давал нам деньги на революцию.
Муравьев усмехается.
– Зря смеешься. Ему нравился сам процесс. Знаешь, когда заговор важнее результата. Все эти тайные общества, масонские штучки, плащи и кинжалы… Игрушки для взрослых…
– Я ж говорю – павлин.
– Что мы с тобой умеем, Миша? – спрашивает Савинков серьезно. – Взрывать и убивать? А как управляться с финансами, знаешь? Как получить заем? Как организовать банковскую систему? Кто за нами будет мусор подбирать? Ну, наваляем мы с тобой кучу обломков на месте мира старого, а кто будет строить новый? Пушкин? Терещенко – человек революции чужой, но нам нужны такие Терещенки! И Некрасовы нужны! И Керенские, чтобы красиво объясняли народу наши идеи! И Кишкины нужны с Переверзевыми! Я умею революции делать, ты умеешь их защищать, но патронами людей не накормишь, штыками не обогреешь. Поэтому, Михаил Артемьевич – Терещенко не павлин, а товарищ министр Терещенко, полезный нам и революции человек…
Февраль 1956 года. Архив КГБ СССР.
Комната для чтения документов
И Никифоров, и капитан выглядят усталыми и ведут себя почти по-домашнему. Сергей Александрович снял пиджак, расслабил узел галстука. Владимир расстегнул два верхних крючка на воротнике.
Теперь большая часть папок лежит на стоящем слева столе – это отработанный материал.
– Вот мне интересно, – говорит Никифоров, – неужели было непонятно, что ситуацию они уже упустили из-под контроля? Фактически, разгром июльского восстания и разгромом можно было назвать только фигурально. Ленин, Зиновьев, Луначарский, – все остаются на свободе. Потом наши министры-капиталисты умудряются арестовать и судить…
Никифоров улыбается.
– …Троцкого, и Лев Давидович со свойственным ему изяществом доказывает свою полную невиновность…
Сергей Александрович берет со стола бумагу и читает, чуть приподняв бровь, что должно означать иронию.
– "Отпущен под залог в 3000 рублей". Забавно, правда? Человек, который арестован по обвинению в подготовке государственного переворота, отпускается под залог. Ведь бардак, Володя, у них получается… Натуральный бардак!
– Доказательств вины Троцкого у Следственной комиссии действительно не было. Прямых, во всяком случае… – возражает капитан. – Да и сам Троцкий на тот момент казался меньшим из зол… Все усилия Комиссия бросила на то, чтобы доказать связь между немецким Генштабом, Парвусом, Ганецким и Суменсон с одной стороны и большевиками с другой. И не доказала…
Никифоров качает головой, словно не может поверить в услышанное.
– Как приятно иметь своими врагами интеллигентных людей… Итак, как я понимаю, документы Терещенко без документов Ганецкого никакой опасности не представляли?
– Это так, – соглашается капитан. – Без Ленина и Зиновьева – двух основных фигурантов по делу – все расследование можно было и не проводить.
– Много еще, Володя? – спрашивает Никифоров и трет виски. – Башка гудит невозможно. Накурили мы с тобой. Можно проветрить?
Капитан качает головой.
– Не предусмотрено. Вытяжку могу включить на всю мощность.
– Давай. А мы с тобой пока сходим поужинаем. Ты как?
– Я – за. Но комнату надо опечатать и сдать под охрану.
– Ну так давай опечатывай и сдавай. Есть хочется, сил нет. Видать, потому голова и трещит!
Никифоров смотрит на часы.
– Ох, мать моя… Столовая еще работает?
Капитан улыбается.
– Она у нас всю ночь работает… По старой памяти.
Никифоров и капитан идут по коридору Лубянки.
Двери, аккуратная ковровая дорожка, дежурное освещение.
В столовой, несмотря на позднее время, есть посетители, но очереди у раздачи нет.
Сергей и Володя садятся за столик у окна и начинают ужинать.
За стеклами падает хлопьями мокрый снег. Горят фонари. Внизу у подъездов дымят выхлопом несколько дежурных машин.
– Знаешь, капитан, – говорит Никифоров. – Я только сейчас понимаю, что мы просто не могли проиграть. Что бы большевики не делали, какие бы ошибки не допускали – они всегда оказывались в выигрыше. Фраза Ильича: "Власть валялась под ногами, и мы ее просто подобрали" – это не преувеличение, это чистой воды правда.
– А ведь могло обернуться и по-другому, – Владимир мажет масло на кусок черного хлеба.
– Ты о чем?
– О Корнилове. В августе он и Савинков могли все изменить.
– Но не изменили… Я же говорю, мы просто не могли проиграть…
– Тогда благодарите за это Керенского, – ухмыляется капитан.
28 июля 1917 года. Зимний дворец. День
Терещенко в своем кабинете. Кабинет значительно больше того, что был у него в Мариинском.
Михаил Иванович разглядывает корреспонденцию.
Берет в руки конверт с гербом Великобритании на лицевой стороне. Вскрывает.
Несколько секунд читает текст, слегка изменяется в лице, потом нажимает на кнопку звонка, входит секретарь.
– Передайте Александру Федоровичу, что я прошу о срочном совещании в присутствии максимального количества членов Временного правительства.
– В какое время? – спрашивает секретарь.
– Лучше – немедленно, – отзывается Терещенко. – Дело не терпит отлагательств.
Секретарь выходит. Терещенко возвращается к чтению письма. Потом бросает бумагу на стол.
28 июля 1917 года. Зал совещаний Временного Правительства
За столом несколько министров, Керенский, Савинков, Некрасов, Коновалов.
Терещенко выступает:
– …таким образом, ставим вас в известность, что, несмотря на горячее желание помочь царской семье, Королевство Великобритания не имеет в настоящий момент ни возможности, ни оснований в военное время принимать у себя отрекшегося от престола российского императора либо кого-либо другого, связанного с ним родственными узами.
– Это означает… – тянет Керенский недовольно.
– …что нам нужно срочно найти безопасное место для Николая Александровича и его семьи. Царское Село слишком близко к Петрограду, здесь нельзя чувствовать себя спокойными за судьбу Романовых.
Терещенко садится и продолжает.
– Совершенно непонятный для меня отказ. Я не вижу для него причин, кроме слухов о прогерманских настроениях Александры Федоровны.
– Англичане ничего не делают без выгоды для себя, – говорит Савинков. – Если они не хотят приютить Романовых, значит, не видят в этом смысла.
– Оставлять Николая Александровича в Царском Селе – это провоцировать монархистов на попытки его освобождения. Что бы мы делали, если большевики взяли его в заложники? – спрашивает Керенский.
– Ничего бы не делали, – говорит Савинков. – Если царская семья когда-нибудь станет заложниками, то, могу заключить пари, мало кто устоит перед соблазном их расстрелять. Это я как бывший руководитель Боевой организации партии эсеров говорю. Их надо увозить из Петрограда. Подальше.
– Как далеко? – задает вопрос Некрасов.
– Подальше от волнений. В Сибирь, например… – предлагает Терещенко.
– В Тобольск, – говорит Керенский. – Мы можем гарантировать безопасность императорской семьи в Тобольске, обеспечить им достойные условия содержания.
Он подходит к большой карте, висящей на стене.