– Там нет железных дорог, только пароходная линия, работающая в навигацию, у губернатора вполне приличный дом. Конечно, глушь несусветная, но рядом церковь. Не столицы, конечно, и с Лондоном не сравнить, но здесь Николая Александровича точно расстреляют. Дождаться конца войны, а он не за горами – и отправить Романовых за рубеж, от греха подальше. Туда большевики точно не доберутся. Их мало, армия нам предана, так что эвакуация Николая Александровича – это временное явление.
28 июля 1917 года. Кабинет Керенского
Все выходят, но Терещенко остается.
– Что-то еще, Михаил Иванович?
Терещенко кивает и кладет перед Керенским еще один конверт.
– Срочное?
– Да.
Керенский вскрывает конверт, читает.
Лицо его по мере чтения меняется.
– Сегодня у нас день сюрпризов, как я посмотрю…
Терещенко не улыбается.
– Вы это кому-нибудь показывали?
– Я полагаю, Александр Федорович, что никому, кроме нас двоих, видеть это не полагается.
Керенский снова пробегается глазами по документу.
– Значит, вы решили оставить решение на мое усмотрение?
– Полагаю, Александр Федорович, что дискуссия вокруг этого вопроса вряд ли будет способствовать укреплению единства правительства.
– И разделить ответственность вы готовы?
Керенский смотрит в глаза Терещенко, сидящему напротив него.
Тот спокойно гасит сигарету в пепельнице.
– Да, готов.
– Откуда этот документ?
– Передан лично мне в руки.
– Не провокация?
– Нет.
Керенский откидывается в кресле. Лицо у него злое, застывшее, как всегда, когда он нервничает.
– И вы считаете, что условия сепаратного мира выгодны для нас?
– Да, для нас они выгодны, Александр Федорович.
– Но союзники по коалиции…
– После этого не будет ни коалиции, ни союзников. Это предательство.
– Так однозначно толкуете, Михаил Иванович?
– Полагаю, что сомневаться тут не в чем.
– Значит, в прежних границах, без аннексий и контрибуций.
– Да.
Керенский хмыкает.
– А ведь нас проклянут, Михаил Иванович. Не все, но многие. Страна устала от войны.
– Страна устала от некомпетентности и предательства. Мы дали России шанс, освободив ее от самодержавия и коррупции, Александр Федорович. Оказавшись в рядах победителей этой войны, Россия сможет участвовать в новом переделе мира. Мы выиграем тактически, если примем предложение немцев, но проиграем стратегически. Билет в клуб великих – это билет на войну.
Керенский роется в ящике стола.
– Вот черт! – говорит он раздраженно. – Не могу найти! Дайте-ка мне спички, Михаил Иванович!
Терещенко протягивает ему зажигалку.
Листы бумаги превращаются в пепел, блекнут на обугливающейся бумаге напечатанные на немецком строчки.
– Ну вот и все… – говорит Керенский, склоняясь над бумагами. – Не было никаких предложений…
– Конечно, – говорит Терещенко, направляясь к выходу.
1 августа 1917 года. Царское Село. Вокзал. Поздняя ночь
Платформа оцеплена.
Солдаты и матросы, стоящие в оцеплении, наблюдают, как в два салон-вагона грузят поклажу царской семьи: коробки, чемоданы, баулы.
Потом появляется и семья с приближенными.
В вагон садятся дети, Александра Федоровна, фрейлины, мужчина с докторским саквояжем. Николай Александрович остается на платформе последним.
К нему подходит сопровождающий офицер, что-то говорит, и Романов медленно, склонив голову, идет к вагону. Поднимается по лесенке и исчезает внутри. Солдаты забираются на переднюю платформу перед паровозом, другие поднимаются на такую же платформу сзади, сменное охранение из офицеров входит в вагон. Вагонов в поезде десяток, охрана многочисленна – минимум 300 штыков. На платформах – пулеметы и легкие пушки.
Один из матросов смотрит на трогающийся поезд и говорит:
– Носятся с этой сволочью, как дурни с писаной торбой… Суки…
Он сплевывает и поправляет винтовку на плече.
– Охраняют его, бля… Возят. Шлепнуть падлу – и все!
– А то… – соглашается стоящий рядом с ним солдат – мужик в возрасте, бритый, с вислыми в прожилках щеками. – Куда везут-то?
Вагон, увозящий царя, проплывает мимо солдата и матроса.
– А хуй его знает, – отвечает матрос. – Нам не говорят. Но далеко, это точно. Продуктов выдали охранению на неделю. За неделю, чо? До середины Сибири можно доехать!
За мутноватым вагонным окном стоит Николай Александрович, рядом с ним – цесаревич Алексей. Романов обнимает сына за плечи. Они не глядят на охрану.
Когда окно вагона оказывается напротив, матрос поднимает руку и пальцем целится в цесаревича и царя.
– Пиф-паф! – "стреляет" он и скалится.
Зубы у него прокуренные, гнилые, слева – железная фикса.
– Кончилось их время… – цедит он. – Теперь все наше будет.
– Точно, – говорит солдат.
– Говорят, Ленин обещал, что вам земля будет, рабочим – заводы…
– А то… – утвердительно кивает солдат. – А вам, матросикам, что? Море?
– Ага, бля… – говорит матрос. – Море… Нахуя нам море? Мы себе винтовочки оставим, и будет у нас и море, и земля, и водочка с закусью. Все будет, брат. Наше время идет. Наше время…
13 августа 1917 года. Москва. Александровский вокзал
У перрона останавливается поезд главковерха. Из него высыпает личная охрана Корнилова – туркмены, все в красных халатах и с кривыми саблями в руках. Впрочем, сабли – их не единственное оружие: такие же туркмены вооружены пулеметами "Льюиса".
Из поезда выходит Корнилов.
Толпа взрывается криками. Под ноги главковерху летят цветы, и он шагает – маленький, кривоногий, худой как мальчик, похожий больше не на русского, а на калмыка, с приклеенной к лицу улыбкой, которая ему не свойственна, да щуря свои и без того узкие глаза.
Женщины тянут к нему руки через оцепление, одна – дородная, богато одетая, даже падает на колени, словно перед иконой, и Корнилов шагает к ней, помогает подняться, но дама подниматься не хочет.
– Спасите нас, Лавр Георгиевич! Спасите Россию! Просим вас!
Она тычется к нему в руку мокрым ртом, вытирает слезы о сукно его галифе.
Генералу явно неуютно, он старается отобрать руку у дамы, отстраниться, но та держит намертво. Корнилов пытается идти, но дама висит у него на колене, пока ее силой не отрывает охрана.
– Спасите нас, генерал! Спасите Россию! – кричит она.
И толпа подхватывает этот крик.
"Трудно, пожалуй, даже невозможно было найти более подходящего полководца и верховного начальника в дни смертельной опасности, переживаемой Россией… Временному правительству пришлось сделать выбор между митингом на фронте, развалом армии, разгромом юга России – и спасением государства. И оно нашло в себе мужество и решимость сделать этот выбор".
13 августа 1917 года. Москва. Большой театр.
Государственное совещание. Кулуары
– Спаситель отечества, надежда России! И это пишет "Новое время", – шипит Керенский раздраженно. – Вы кого это мне подсунули, господа хорошие? Это что у нас за Буонапартэ вырисовался?
Перед ним сидят Некрасов, Филоненко, Савинков и Терещенко. Керенский отшвыривает газету.
– Его цветами встретили, – продолжает Керенский, не скрывая злости. – Он на молебен поехал, как государь. Корону на себя примеряет?
– Александр Федорович, – примирительно говорит Савинков. – Это не Корнилов организовал, это люди его встретили. Любят его люди.
– Когда он ко мне в Зимний два дня назад с пулеметами приехал, – рычит Керенский, – со своими дикарями в халатах? Это тоже народ? Завойко все это организовал! Завойко! Его правая рука!
– Александр Федорович, – Филоненко внешне спокоен, хотя глаза у него настороженные. – А Морозову на коленях тоже Завойко организовал?
Керенский молчит и смотрит на Филоненко, набычившись. Филоненко продолжает:
– Лавр Георгиевич – ваш сторонник. Он слова плохого про вас лично не говорил. Он недоволен тем, что происходит в России, но убежден, что правительству можно и должно помочь.
– Я читал, что он предлагает. Это никогда не пройдет. В такой форме нельзя предлагать навести порядок. Советы такие решения никогда не пропустят.
– Пропустят, – говорит Терещенко. – Уже готовы пропустить. Когда генерал подписал приказ о применении артиллерии против бегущей армии, его одобрили практически все комиссары. Советы, кроме большевистской банды, поддержат любые меры, Александр Федорович.
– Он прав, – добавляет Савинков. – Меньшевики, кадеты и эсеры поддерживают и вас, и Корнилова. И это несмотря на методы, которые Лавр Георгиевич проповедует.
Некрасов молчит. Керенский, переведя дух, подходит к нему.
– А что ты скажешь?
– Я скажу, – отвечает Некрасов, – что в другое время посоветовал бы тебе немедля арестовать этого Наполеона. А сегодня… Сегодня я думаю, что у нас нет другого пути, как вручить ситуацию в руки Корнилова. Но внимательно следить за тем, чтобы эти руки нас не задушили.
– Я думал, вы скажете "не задушили революцию", Никола Виссарионович, – с сарказмом шутит Савинков.
– Я теперь человек беспартийный, могу говорить, что думаю, – парирует Некрасов. – Не для того мы хотели свергнуть самодержавие, не для того брали ответственность за Россию, чтобы к власти пришли кайзеровские шпионы. Я, Борис Викторович, не меньше вашего пекусь о революции и демократии, но проигрыш в войне и служение интересам чужой страны считаю бесчестьем куда большим, чем применение силы для спасения государственности.
13 августа 1917 года. Москва. Государственное совещание
На трибуну поднимается генерал Корнилов. Зал аплодирует, многие встают.
В президиуме члены Временного правительства во главе с Керенским. На лице Александра Федоровича то и дело появляется неприязненное выражение, но он стирает его усилием воли.
– Товарищи! – говорит Корнилов. – Я не обучен красноречию, потому – простите меня! Буду говорить как умею. Сегодня я слышал мольбу о спасении России, обращенную ко мне, и сам молил Бога о спасении Родины. Есть только один путь – прекратить анархию. Это она губительна. И причина ее не только в деятельности большевиков, но и в законодательной деятельности Временного правительства, часть которого сейчас сидит в президиуме.
Зал недовольно гудит. Слышны оскорбительные выкрики. Керенский наливается багровой кровью, словно его должен хватить удар.
– Я обращаюсь к вам, Александр Федорович, и прилюдно повторяю то, что говорил вам в Зимнем два дня назад. Армия разагитирована! Сотни тысяч дезертиров покинули фронт и уклоняются от исполнения своего патриотического долга! Большевистские агитаторы несут в полки свою заразную пропаганду! И вы, вместо того чтобы дать полномочия верным правительству офицерам на наведение порядка в частях, продолжаете способствовать деятельности солдатских комитетов, не давая нам возможности привести армию в чувство. Это преступление против России. Это причина анархии! Генерал Каледин подготовил ряд мер по ликвидации анархических настроений в боевых частях.
Все присутствующие слушают Корнилова с возрастающим вниманием, только Керенский все еще идет красными пятнами и раздраженно крутит в руках карандаш.
На трибуну поднимается атаман Каледин.
Он говорит жестко, ритмично взмахивая правой рукой, словно рубит кого-то шашкой:
– Первое. Армия должна быть вне политики, полное запрещение митингов, собраний с их партийной борьбой и распрями. Второе. Все советы и комитеты должны быть упразднены как в армии, так и в тылу. Третий пункт. Декларация прав солдата должна быть пересмотрена и дополнена декларацией его обязанностей. Четвертое. Дисциплина в армии должна быть поднята и укреплена самыми решительными мерами. Пункт пять. Тыл и фронт – единое целое, обеспечивающее боеспособность армии, и все меры, необходимые для укрепления дисциплины на фронте, должны быть применены и в тылу. И, наконец, шестое. Дисциплинарные права начальствующих лиц должны быть восстановлены, вождям армии должна быть предоставлена полная мощь.
Каждый пункт вызывает аплодисменты в зале.
Савинков говорит на ухо Терещенко:
– Как все правильно говорят… Как мудро! Не было бы только поздно!
Казань. 14 августа 1917 года.
Где-то возле пороховых складов. Ночь
Подальше от круга света, отбрасываемого фонарем, останавливается пролетка.
Из нее выходят двое мужчин. Один ненамного моложе сорока, второму же основательно за пятьдесят. Первый – подтянут, собран, худощав, второй – грузен и отдышлив. Оба одеты как рабочий люд.
Оставив коляску, они входят в одноэтажный небогатый дом.
В комнате накурено.
Приехавших ожидают трое мужчин, помимо хозяина дома. Хозяин комично низкоросл, но широк в плечах, и руки у него, как у человекообразной обезьяны, практически касаются пола.
– Товарищи, – представляет он пришедших. – Это товарищи Касьян и Кислица из Петрограда.
– Здравствуйте, товарищи, – говорит Касьян.
Он со свистом втягивает воздух и несколько раз гулко кашляет.
Несмотря на немощь, понятно, что главный здесь он.
– Это члены нашей ячейки, – продолжает хозяин. – Товарищи Портнов, Марецкий и Кудимов. Портнов работает на пороховых складах, сознательный большевик, он нам поможет.
– Отлично, – говорит Касьян и делает знак.
Кислица расстилает на столе карту-схему.
– Ну, товарищ Портнов, – улыбается чахоточный. – Покажи-ка нам, где можно войти и где что лежит…
14 августа 1917 года. Ночь. Пост на входе в пороховые склады
На посту два солдата с винтовками.
Чувствуется, что дисциплиной тут особо не пахнет – солдаты курят, пряча огоньки самокруток в кулак.
Из-за угла низкого пакгауза, подступающего почти вплотную к ограде из колючей проволоки, за ними наблюдают Касьян с Портновым и остальные. Ворота широкие, прямо через них проходит железнодорожная колея. Склад очень большой – видны железнодорожные пути, погрузочные эстакады, стр е лки – все больше смахивает на станцию. В принципе, это и есть станция при огромном пороховом складе.
– Готов? – спрашивает Касьян у Кислицы.
Тот кивает и тянет из-за пазухи кистень – металлический шар, соединенный прочным кожаным ремнем с короткой ухватистой палкой.
– Не шуметь, – приказывает чахоточный.
Он явно возбужден, даже хрипеть стал меньше, тусклые до того глаза зажглись.
Кислица и Марецкий почти бесшумно подбираются поближе.
Кислица делает несколько быстрых скользящих шагов и, размахнувшись, вгоняет шар в висок одному из часовых. Марецкий не отстает: выставив вперед широкое лезвие острого как бритва ножа, он бросается на второго часового, но тот в ужасе отмахивается стволом винтовки, попадает по кисти нападавшему и уже было открывает рот, чтобы заорать, но железный шар свистит еще раз и с глухим стуком врезается ему в переносицу, отчего вся средняя часть лица служивого уходит вовнутрь черепа.
Марецкий, наклонившись, быстро всаживает свой нож в сердце одному и другому часовому.
– Фраер ты, братец… – шепчет Кислица Марецкому с ухмылкой. – Чего жмуров пером колешь? Мертвые они уже…
На лице у Кислицы брызги крови.
Марецкий и Кислица дожидаются остальных и входят в ворота. Быстро идут между складами, стараясь держаться в тени. Первым шагает Портнов. Он испуган, постоянно оглядывается, но ведет маленький отряд среди приземистых зданий складов. Вот они проходят мимо огромных, вкопанных до половины в землю нефтяных хранилищ и едва не сталкиваются с патрулем. Портнов с товарищами едва успевает шмыгнуть за резервуар. Марецкий выставляет вперед нож. В руках Касьяна револьвер. Кудимов тоже вооружен – в левой руке у него пистолет, а в правой – тяжелый саквояж, который он ни на секунду не выпускает.
Портнов делает знаки, что часовых трогать не нужно – и солдаты благополучно проходят мимо.
Группа продолжает движение, но оружие теперь держат наготове. Понятно, что стрелять будут при малейшей опасности. Мимо проезжает короткий состав из трех вагонов. Террористы пережидают, лежа на отсыпанной щебнем насыпи. Вагоны совсем рядом – на площадках стоят солдаты с винтовками, но затаившиеся незваные гости остаются незамеченными.
Смутными тенями они проскальзывают между платформами, загруженными огромными ящиками, прикрытыми брезентом.
Наконец Портнов останавливается возле длинного одноэтажного здания, каменного, с окованными железом воротами и железной же калиткой в одном из створов.
– Здесь, – говорит он.
Марецкий склоняется над массивным навесным замком. Несколько секунд – и замок сдается. Все быстро входят вовнутрь и едва успевают закрыть дверь, как мимо проходят вывернувшие из-за угла часовые.
На складе темно как в могиле. Чиркает спичка и возникает круг света – это Портнов поднял над головой защищенную керосиновую лампу.
– О Господи… – Касьян от неожиданности крестится.
– Не крестись, старшой… – шепчет Кислица. – Не поможет. Эй! Портной! – обращается он к Портнову. – Лампой, бля, не маши. Мне к Богу на встречу рановато…
Вдоль стен склада деревянные стеллажи, на стеллажах – тысячи снарядных ящиков.
– И много здесь таких складов? – спрашивает Касьян у Портнова.
– Много. Все рядом, – поясняет Портнов. – Дальше чуть – склады взрывчатки, патронов, слева – оружейные склады. Там пулеметы – тыщами.
– И что за пулеметы?
– "Максимы"… – поясняет Портнов. – Я сам видел.
– Ну… – цедит Касьян. – Так оно и к лучшему. Давай, Кудимов!
Кудимов достает из саквояжа несколько брусков динамита, уже снаряженных шнуром.
– Думаешь, хватит? – спрашивает Кислица у Касьяна.
– С головой, – отвечает тот, распуская шнур на первой шашке. – Не мешайте работать, сынки.
Он действительно работает как профессионал – за несколько минут все шашки установлены.
– Все собрались, – командует он. – Слушайте меня, как я подожгу шнуры, останется десять минут до того, как… В общем, кто не спрячется – я не виноват. Сопли не жевать, не отвлекаться на то, чтобы передвигаться скрытно. Тут будет такое, что о скрытности придется забыть. Если кто мешает бежать – стреляйте. Потому что если через десять минут мы не будем в версте отсюда…
– Ну, с Богом!
Вот зашипел первый шнур, второй, третий… Зазмеились, разбрасывая искры…