– Я не верю в выступление большевиков, – говорит Прокопович. – Маразм в нас, товарищи. Мы не можем создать власть в своей стране. Мы оказались неспособны это сделать вовремя. Пока нет власти – нет и силы. Пока нет силы – ничего сделать нельзя. Врага нельзя победить уговорами…
В зал входит Керенский. Он в своем обычном одеянии – военном френче. После поездки он изменился к лучшему, воспрянул духом, что ли? В глазах снова блеск, хотя под глазницами синяки от недосыпа.
– Товарищи! Здравствуйте!
Он садится рядом с Коноваловым.
– Продолжайте, пожалуйста! О своей поездке на фронт, товарищи, я доложу отдельно…
17 октября 1917 года. Поздний вечер. Смольный
Возле здания суета: машины, люди. Выставлена весьма серьезная охрана – несколько пулеметных гнезд, укрепленных мешками с песком, солдаты, десятка три матросов-балтийцев, бронемашина.
То и дело из Смольного и в Смольный входят группы вооруженных людей, небольшие отряды грузятся в грузовики и отъезжают. В воздухе висит ожидание события, этакая веселая злоба.
Внутри Смольного тоже все кипит. Накурено, очень грязно – тысячи ног занесли внутрь дворца питерскую слякоть.
"Телефонограмма подполковника Пораделова командиру запасного броневого дивизиона, 12 часов 40 минут, 17 октября:
"Главнокомандующий приказал экстренно выслать броневые машины от вверенного Вам дивизиона: одну в Экспедицию заготовления государственных бумаг (Фонтанка, 144) в распоряжение начальника караула при Экспедиции; одну в Государственный банк с подчинением этой машины и другой, уже находящейся там, начальнику охраны банка; одну на почтамт (Почтамтская, 7) с подчинением коменданту почт и телеграфов; одну на Центральную железнодорожную телеграфную станцию (Фонтанка, 117) с подчинением начальнику караула; одну на Николаевский вокзал в распоряжение коменданта вокзала. Всем машинам иметь по 12 пулеметных лент; броневую машину, находящуюся на Центральной телефонной станции, подчинить начальнику караула при станции. Об исполнении донести.
Пораделов."
17 октября 1917 года. Поздний вечер. Зал Смольного
В зале заседаний стоит столбом махорочный дым. Людей много, ведет собрание Свердлов.
В зале один за одним поднимаются представители районов и докладывают о готовности к восстанию.
– Выборгский район выступить готов, – окает широкоплечий рабочий в картузе и с трехлинейкой.
– Петроградский район готов, – говорит сравнительно молодой парень с рябым круглым лицом.
– Путиловцы готовы, товарищ Свердлов!
– Товарищ Подвойский! – зовет Свердлов следующего оратора. – Николай Ильич! Доложите обстановку в армии и флоте!
– Товарищи! – говорит Подвойский, выйдя к трибуне. – Я могу с гордостью сказать, что Красная гвардия, прогрессивная часть флота и большинство армейских подразделений, расквартированных в Петрограде, приняли нашу сторону и готовы поддержать выступление большевиков!
Ему начинают аплодировать. Подвойский счастливо улыбается.
17 октября 1917 года. Поздний вечер. После собрания. Смольный
Свердлов зовет Подвойского.
– Николай Ильич! Подойдите.
Тот подходит.
Свердлов говорит негромко, наклонив голову к собеседнику.
– Николай, пойдешь к Ильичу вместе с Антоновым и Невским. Он вас вызывает с докладом о подготовке к восстанию. Идите порознь, с максимальной осторожностью. Его ищут, за вами могут идти филеры…
– Яков Михайлович! Да какие сейчас филеры! Город уже наш! – возражает было Подвойский, но Свердлов поправляет пенсне и тот умолкает.
– Идти порознь, проверять друг друга, страховаться. Все. Владимиру Ильичу передашь привет.
17 октября 1917 года. Поздний вечер. Улицы Петрограда
Ночь. Ветрено. Срывается дождь.
По темной улице, сунув руки в карманы пальто, шагает Антонов-Овсеенко.
А вот быстро переходит улицу и скрывается в проходном дворе Невский.
Идет, ныряя из света в тень, Подвойский.
Вот он подходит к воротам стоящего в глубине двора дома. Из темноты выныривает Антонов-Овсеенко.
– Это я, Николай Ильич.
Слышны шаги.
Оба отступают в тень. Антонов-Овсеенко достает из кармана пальто револьвер. Но стрелять не приходится – у ворот появляется Невский. Антонов ловко прячет оружие.
– Порядок, товарищи? – спрашивает Подвойский. – Хвоста не было?
– Не дети, – отвечает Антонов. – Проверялись. Заходим?
Они поднимаются на крыльцо и стучат в дверь условным стуком.
Через некоторое время створка открывается и они проскальзывают внутрь.
Дом, где скрывается Ленин
Дверь им открыл невысокий бритый мужчина в цветастой рубахе-косоворотке. Света в коридоре нет. Трое пришедших переглядываются между собой. Человек, встретивший их на пороге, возвращается в комнату и уже оттуда говорит, слегка картавя:
– Что же вы, товарищи, стоите, не проходите?
– Владимир Ильич? – с удивлением спрашивает Подвойский. – Вы?
Комната в доме Ленина
Все четверо сидят за столом. Окна занавешены, свет приглушен. На столе – пепельница с окурками, тарелка с недоеденными бутербродами, кружки с остатками чая.
– Весьма и весьма обнадеживает, – говорит Владимир Ильич.
– Моряки поддержат восстание наверняка, – кивает Антонов. – Приедут железной дорогой, если понадобится. Но об этом лучше скажет товарищ Невский, он ездил в Гельсингфорс по заданию "военки". В Финляндии войска распропагандированы, готовы к выступлению. А если говорить о Петроградском гарнизоне… Работа, проведенная военной организацией, была очень эффективна, Владимир Ильич. После митингов в июле и сентябре, после резолюций гарнизон на нашей стороне.
– А что скажете вы, товарищ Невский? – спрашивает Ленин, отмахиваясь от табачного дыма.
– Флот однозначно восстанет, – уверенно говорит Невский. – Но провести корабли в Петроград будет затруднительно, Владимир Ильич. Офицеров мы арестуем, но нужны опытные люди, чтобы провести флот сквозь минные поля… Только зря погубим корабли.
– Так не будем губить, – весело говорит бритый и от этого моложавый Ленин. – У нас же есть один корабль – "Аврора".
Он подмигивает Невскому.
– Товарищ Подвойский?
– Да, Владимир Ильич?
– Что скажете?
– Что скажу? – Подвойский давит папиросу в пепельнице. – Скажу, что все складывается превосходно. Настолько хорошо все складывается, что хочется спросить, а в чем подвох?
– И в чем подвох? – спрашивает Ульянов.
– Мы придаем большое значение частям с фронта, Владимир Ильич, – поясняет Подвойский. – Но на то, чтобы их подтянуть, нужно время. Части, расквартированные в Петрограде, настроены революционно, но те, кто выступал на нашей стороне во время летних событий, дезорганизованы, частично расформированы, что может стать для нас роковым фактором. А Керенский вполне может опереться на сводные отряды и реакционные армейские части. Таких немало, Владимир Ильич.
– И? – спрашивает Ленин.
– Нам нужно время. Рабочих надо вооружить, они требуют, чтобы их вооружили для решительных действий! Хорошо было бы отложить восстание, дать нам время подготовиться! Через дней двадцать мы будем значительно сильнее, чем сейчас!
– Отложить восстание? – переспрашивает Ленин.
– На пару недель, – подтверждает Подвойский. – Вы бы посмотрели, Владимир Ильич, какие орлы сейчас тренируются на даче Дурново! Какой тир мы им организовали! Как наша Красная гвардия научилась ходить в штыковую атаку! Настоящий передовой отряд рабочего класса!
– Это, конечно, прекрасно, товарищ Подвойский, – говорит Ленин зло. – За подготовку Красной Гвардии вам, Николай Ильич, отдельная партийная благодарность! Но откладывать восстание мы не дадим! Отложить восстание в тот момент, когда весь народ ждет от нас, большевиков, решительных действий – это архиглупость! Вы, батенька, отдаете себе отчет, что народные массы не могут быть вечно в ожидании? Вы мне лучше скажите, а кто командует рабочими дружинами? Частями Красной гвардии? Что за люди? Что за командиры?
– Прекрасные командиры, Владимир Ильич, проверенные партийцы, опытные агитаторы!
– Зачем нам опытные агитаторы? – спрашивает Ленин, прищурившись. Он берет со стола сушку, с хрустом давит ее в кулаке и бросает кусочек в рот. – Нам не проверенные партийцы нужны, Николай Ильич, а опытные боевые командиры. Которые воевать умеют, а не агитировать. Агитировать у нас, слава Богу, есть кому… Нашлись бы те, кому воевать под силу. Восстание, батенька – это острейший вид войны. Это великое искусство – восстание. Люди, не знающие тактики уличной войны, его погубят.
– Командиры готовы вести за собой людей личным примером, – растерянно возражает Подвойский.
– Это, конечно, вдохновляет, Николай Ильич, – ухмыляется Ленин. – Личный пример, дерзновение, храбрость… Но нужно еще уметь стрелять. Вы головой отвечаете за надежность и грамотность командиров, понятно? Вам нужно о кадровой политике думать, воспитывать бойцов, а сроки восстания – не ваше дело! Понятно?
– Понятно, Владимир Ильич.
– Вы уверены в надежности войсковых офицеров, ставших на нашу сторону?
– Они стали на нашу сторону не по принуждению и полностью контролируются солдатскими комитетами.
– На всякий случай?
– Да, Владимир Ильич, на всякий случай… – улыбается Подвойский. – Солдатские комитеты находятся под нашим влиянием.
– Ну вот, батенька! – вскакивает Ленин. – Теперь вы сами понимаете, что смешно говорить о несвоевременности восстания! У нас на руках все козыри, и не воспользоваться этим есть непростительная ошибка, трусость и предательство.
От возбуждения Ленин начинает ходить по комнате перед гостями. В такие минуты он привык закладывать большие пальцы рук в жилеточные проймы, но сейчас он одет как мещанин и жилетки на нем нет. В раздражении он охлопывает себя по бокам, продолжая говорить.
– Какая силища у революции! Какая страшная силища! Теперь самое главное – это управлять ею так, чтобы победить, а без применения военной науки победить нельзя. Важнейшее дело сейчас – подобрать самоотверженных рабочих, способных пойти на гибель, но не отступить, не сдать позиций. Необходимо заранее составить из них специальные отряды, которые займут Центральную телефонную станцию, телеграф и, главное, мосты… Вы говорите, что рабочие все настойчивее и настойчивее требуют оружие. А где вы собираетесь его раздобыть?
– В цейхгаузах, – пожимает плечами Подвойский. – Больше брать негде – только военные склады…
– Но тогда солдатам меньше останется, – озабоченно говорит Ленин. – Вы что, Николай Ильич? Хотите обезоружить солдат?
– Да вы что, товарищ Ленин! – восклицает Подвойский. – Никоим разом! Разве ж можно?
– Конечно же, нельзя! Не годится! Подумайте, Николай Ильич, подумайте! Надо теснее связаться с арсеналами и складами боеприпасов. Там ведь тоже находятся такие же рабочие и солдаты. Неужели они откажутся помочь своим братьям по классу? Своей революции? Разработайте такой план и обеспечьте дело так, чтобы мы могли взять оружие из самых складов непосредственно перед тем, как оно потребуется. Сестрорецкий завод – это хорошо, но этого мало. Уверен, что, если вы поможете большевикам Петропавловского арсенала, Нового арсенала на Литейном и Старого – на Выборгской стороне – развернуться по-настоящему, они в нужный момент откроют склады для раздачи оружия рабочим.
– Будет сделано, Владимир Ильич!
– Что еще товарищи?
– Владимир Ильич, – спрашивает Подвойский. – Может, надо напечатать побольше декретов о мире, земле, об организации Советской республики?
Ленин смеется.
– Эк, куда ты хватили, батенька! Сначала надо победить! А потом уже декреты печатать…
Он перестает смеяться и внезапно наклоняется на сидящим Подвойским, буквально касаясь лицом его лица.
– Революция должна победить! Обязательно победить! Любой ценой. Слышите меня? Любой ценой!
19 октября 1917 года. Петроград
Терещенко в автомобиле едет по городу. Вдруг он замечает среди прохожих знакомое лицо. Резко направляет автомобиль к обочине. Охрана (двое молодых юнкеров) хватается за винтовки.
– Спокойнее, товарищи! – говорит Терещенко, выскакивая из машины, и кричит вслед уходящему человеку. – Саша! Саша! Блок!
Прохожий оборачивается.
Это действительно Александр Блок.
Сначала его лицо освещается радостной улыбкой, но потом улыбка гаснет – он в легкой растерянности, явно не знает, как себя повести.
Терещенко его обнимает, берет в охапку:
– Саша! Ты! Чертяка! Как же я рад тебя видеть! Ты в Петрограде? Что ж не заехал, не позвонил…
– Да я недавно… – лепечет Блок.
Он тоже обнял Мишеля, но как-то нерешительно.
– Все собирался… А времени не было!
– Слушай, у меня заседание через два часа, но время есть… Давай заедем куда-нибудь, поговорим. У тебя друг теперь целый министр иностранных дел…
– Да я…
– И слушать ничего не хочу… Едем.
19 октября 1917 года. Петроград. Ресторан
За столиком сидят Блок и Терещенко.
Блок уже слегка навеселе. Ест с аппетитом, разговорился. По бледной коже щек бегут красные пятна.
– Я сейчас из наших только у Мережковских бываю…
– Отшельничаешь? – спрашивает Мишель.
– Да нет… Сейчас такое время. Революция на пороге.
– Она не на пороге, – говорит Терещенко. – Она уже давно в доме. С февраля.
– Не то все это! Не то, Миша! Настоящей революции еще не было. Но она обязательно будет!
– Саша, дорогой! Ну какая еще революция, право?
– Настоящая, – повторяет Блок. – Рабоче-крестьянская, пролетарская…
– Ты это серьезно? Саш, родной, ты-то какое отношение к пролетариату имеешь? Каким краем?
– Причем тут это? – обижается Блок. – Да, я не пролетарского происхождения, но это не значит, что я не могу проникнуться идеей!
– Какой идеей?
– Всеобщего равенства! Братства! Чтобы земля – крестьянам, заводы – рабочим, мир – народам!
– Погоди-ка, – Терещенко откидывается на стуле. – Ты у нас кто? Эсер? Кадет? Дай-ка я угадаю! Мой друг Саша записался в большевики?
– Я никуда не записывался, – злится Блок. – Я никуда не хочу записываться, я поэт, если ты не забыл!
– Я не забыл. А ты?
– И я не забыл! Просто поэт в такое время не может оставаться в стороне от событий! Он должен быть со своим народом!
– И будь! Кто тебе мешает! Ты, наверное, хочешь, чтобы победили немцы?
Блок перестает жевать.
– Ты с ума сошел, Мишель!
– Большевики, дорогой мой поэт, это и есть немцы. У меня и сейчас на руках документы, доказывающие связь Ленина с их Генштабом. Они – это оружие, призванное разрушить Россию.
– Ты врешь! – жестко говорит Блок. – Я лично знаком с Троцким! Он – не немецкий шпион! Он порядочнейший человек! Человек с горячим и большим сердцем!
– Как я помню, – говорит Терещенко, – раньше ты предлагал "всех жидов перевешать", а я тебе говорил обратное. Хоть в одном прогресс есть, ты больше не антисемит.
– А я никогда им и не был! Есть жиды, а есть – евреи, и их не перепутать! Среди большевиков много евреев! Так что это ты, Мишель, антисемит! Что ты хочешь от меня услышать? Заверения в верности? Их не будет! Я тебя люблю по-прежнему, ты мой старый друг, но подумай, чего ты добиваешься? Победы? Любой ценой? А кому принесет пользу эта победа?
– России!
– Вранье! Вранье! Вранье! – Блок стучит кулаком по столу. Прыгают тарелки, опрокидывается рюмка с водкой. – России нужен мир! Да, я ненавижу Англию, люблю Германию и питаю склонность к большевикам! Да, Мишель! Мне нужны были деньги, но когда Гиппиус звала меня в газету Ропщина, я не пошел! Не пошел, потому, что Савинков такой же, как ты! Вы служите английскому империализму, а он должен проиграть! Должен! Наши исконные враги – это англичане! Не немцы, с которыми мы связаны династическими узами, не французы, культура которых – часть нашей культуры! А эти проклятые англичане, убийцы, грабители и милитаристы! Как их только земля носит?!
– Саша! – грустно произносит Терещенко. – Саша… Что ты плетешь?
– Да, Мишель, – говорит Блок. – Многое изменилось. Ты уж извини, но я пью твою водку и должен быть с тобой честным. Зина назвала меня и Борю Бугаева "потерянными детьми", а мы не дети… Мы наконец-то выросли. Мы нынче ходим по ступеням вечности. А в вечности мы все – большевики…
20 октября 1917 года. Петроград. Мариинский дворец
Заседание объединенной комиссии по обороне и иностранным делам Совета Республики.
Выступает военный министр Александр Иванович Верховский – молодой человек лет до тридцати, гладкие волосы зачесаны с аккуратным пробором, на худом скуластом лице очки в тонкой металлической оправе, стриженые усы, скрывающие верхнюю губу.
Его слушают множество людей, среди них и Михаил Терещенко.
– Численность армии на сегодня составляет более 10 миллионов человек. Это огромная армия, товарищи, которую надо кормить, поить и вооружать. У нас нет на это ни денег, ни сил. Причем армия эта большей частью небоеспособна…
Зал гудит недовольно.
– Спокойнее, товарищи, – говорит Верховский, вскидывая острый подбородок. – Я знаю, что правда неприятна, но кто-то должен ее сказать. Анархия и дезертирство нарастают с каждым днем. Это давно уже не армия – это деморализованная большевистской пропагандой толпа, которой невозможно управлять. Это не боевое оружие, а муляж, которым мы пытаемся испугать врага!
Гул становится громче, но Верховский тоже добавляет металла в голос.
– Нам не нужна такая армия, товарищи! Я предлагаю объявить демобилизацию старших возрастов, что сократит численность, но повысит качество вооруженных сил. Одновременно предлагаю создать отдельную группировку, численностью до 150 тысяч человек, для борьбы с дезертирством и погромщиками в тылу и ввести в качестве наказания смертную казнь за эти преступления. Если мы не справимся с разложением в армейских рядах, то погибнет вся страна, как гибнет здоровый организм от воздействия трупного яда…
– И как вы предлагаете победить разложение, товарищ военный министр? – спрашивает один из присутствующих – солидного вида мужчина в летах, с рыжеватой окладистой бородой, в гражданской одежде. – Расстрелами?
– Если надо, то расстрелами, – отвечает Верховский спокойно. – Но не только. Огромную опасность представляет большевистская пропаганда. Она опаснее, чем дизентерия в окопах, и распространяется быстрее дизентерии. Единственная возможность бороться с этими разлагающими и тлетворными влияниями – это вырвать у них почву из-под ног…
Он останавливается, набирает побольше воздуха в грудь и заканчивает фразу:
– …это самим немедленно возбудить вопрос о заключении мира!
Раздаются возмущенные возгласы. Некоторые из членов комиссии вскакивают с мест. Звучат оскорбительные выкрики: "Трус! Предатель! Большевистский шпион! Немецкий агент!".
Верховский слушает крики спокойно, обводя зал взглядом своих близоруких глаз.