Вот приклад врезается в плечо Терещенко. От следующего удара он уклоняется, но тут же получает кулаком в лицо, хватается за щеку.
Маргарит вскрикивает, отшатнувшись от окна и натыкается на препятствие.
Обернувшись – кричит в голос.
Перед ней четверо – трое солдат и один в матросском бушлате. Нетрезвые, с ухмылками на лицах.
– Ты ба, – говорит один из них, – какая краля! Роскошная, сука-блядь, краля. В жизни еще такую не ебал!
Маргарит бросается бежать, но матрос ловит ее за волосы и швыряет на пол.
– Не так быстро, сучка! Ты нам нужна!
Маргарит кричит, но компания лишь ухмыляется и тащит ее в ближайшую комнату.
Глава десятая
Господа юнкера
Петроград. Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года
Арестованных членов правительства под конвоем ведут по улице. Окруженные вооруженными людьми, министры идут по грязи, стараясь сохранить чувство достоинства. Сверху сыплет мокрая ледяная крошка, с Невы срываются резкие порывы ветра.
Терещенко шагает рядом с Рутенбергом. Глаз у Михаила Ивановича подбит, на залысине слева глубокие царапины от ногтей, рот плотно сжат. Рутенберг, несмотря на ранение, шагает самостоятельно. Правда, пальто пришлось набросить на раненое плечо и в толпе у него оторвали рукав, вместо него торчат куски подкладки. Рутенберг постоянно попадает в глубокие лужи и ругается.
– А ведь говорил! Говорил я Керенскому, чтобы не церемонился с этой сволочью…
Идущий неподалеку Антонов-Овсеенко перепрыгивает через лужи, подбирая полы своего пижонского пальто.
– Вы б, товарищ Рутенберг, попридержали язык, – замечает он не без иронии. – Трибунал такие заявления с удовольствием примет за доказательства!
– Ты, что ли, донесешь? – огрызается Рутенберг через плечо.
– Ну, что ты, Петр Моисеевич, зачем мне на такого знатного революционера доносить? Найдется кому. Сейчас время грядет веселое – все тайное наружу выплывет…
– А что не выплывет? – спрашивает Рутенберг. – То придумаете?
– Обстоятельства диктуют целесообразность, – отвечает Овсеенко. – Господа министры-капиталисты стали поперек горла что левым, что правым. Нам только спасибо скажут, что мы эту слизь убрали.
– Немцы скажут? – отзывается вопросом Терещенко. – Лично герр Людендорф?
– России нужен мир, – говорит Овсеенко. – Это ваша война, Терещенко. Народу она не нужна. Если наши интересы совпадают с интересами немцев, то почему нет?
– Это предательство! – возражает Рутенберг.
– Считайте это военной хитростью, Петр Моисеевич, и старайтесь не говорить лишнего – вы и так запачкали себя сотрудничеством с временщиками. Вам, конечно, нечего бояться – даже мы признаем ваш вклад в дело революции. Как-никак – убийца провокатора Гапона…
– Эх, – в сердцах говорит Рутенберг. – Не Гапона надо было вешать, совсем не Гапона…
– Опоздали, – резонно замечает Антонов. – Ведь сколько раз я вам за эти годы повторял: неправильную сторону вы, Петр Моисеевич, выбираете. Неправильную! А вы? Смеялись и ерничали? Ну, дошутились! Теперь вешать будем мы.
Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Петроград. Зимний дворец. Спальня фрейлин
По ногам Маргарит густо течет кровь.
– От, блядь! – говорит солдат, который курит, ожидая очередного захода. – Ты, что, Серега, ей пизду порвал? Как такое ебать можно?
– Да похуй! – стонет матрос, работая бедрами. – Не бзди, я ее не в пизду ебу! Тебе еще достанется!
Глаза у Маргарит закрыты, она без сознания.
Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Петроград. Набережная
Министров под конвоем ведут в Петропавловскую крепость.
Видимость плохая, фонари едва видны сквозь плотную завесу из клубов тумана и ледяной крупы.
Конвоируемые с охраной подходят к мосту.
Колонна выныривает из тумана прямо на баррикаду, на грузовики с установленными в кузове пулеметами.
– Тревога! – орут на баррикаде.
Резко, словно удар хлыстом, звучит винтовочный выстрел. За открытым задним бортом одного из грузовиков расцветает пулеметное пламя, но, на счастье, пулеметчик берет выше и очередь бьет в фасад дома за пленными министрами.
– Ложись! – кричит Антонов-Овсеенко одновременно с Рутенбергом, прячась за фонарный столб.
– Ложись! – кричит уже с земли опытный адмирал Вердеревский.
Часть арестантов и конвойных выполняют команду сразу, падая где стояли. Малентович пробует бежать, но Рутенберг подбивает ему ноги и тот рушится в грязь. С баррикады начинают беспорядочно палить из винтовок. Пули вспарывают темноту над головами лежащих.
Терещенко прижимается к земле. Он лежит в грязной каше из снега, воды и лошадиного навоза. Рядом с ним вжался в лужу Коновалов. Лицо у него в брызгах грязи, глаза безумные.
– Прекратить огонь, – кричит Антонов. – Я – председатель ВРК!
Стрельба затихает.
– А ну, повтори! Кто ты есть? – отвечают с баррикады.
– Председатель Военно-революционного комитета Антонов-Овсеенко!
– А что это за люди с тобой?
– Арестованных министров веду в Петропавловку.
– Временщиков, што ли? – спрашивают с баррикады уже дружелюбнее.
– Их!
– Жаль, не попали! – отзывается тот же голос. – Отставить огонь! Проходи, товарищ Антонов.
– Подъем, господа министры, – весело командует Антонов и вдруг начинает кашлять, закрывая рот краем шарфа. Кашель нехороший, рокочущий, но он быстро с ним справляется. Отходит на шаг, сгребая с парапета мокрый снег, и вытирает руки и подбородок. Снег становится красным.
Он улыбается, обводя окружающих взглядом.
– Ну что смотрите? Чахотки не видели? А ну, подъем, министры-капиталисты! Построились? Все целы? Вот и отлично! Вас ждут уютные камеры и наше большевистское гостеприимство!
Терещенко встает, пытается стряхнуть с костюма и пальто грязь.
Мимо проходит сохранивший щеголеватость, но белый как мел Антонов.
– Неважно выглядите, Терещенко, – говорит он подмигивая. – Где это вы так изгваздались?
Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Зимний Дворец. Спальня фрейлин
Матрос кончает и отходит в сторону, вытирая член пологом кровати.
– Ну, все… – говорит он. – Уебли барыню.
– Шо, – разочарованно говорит солдат. – Сдохла? А я еще ей присунуть хотел!
– А хуй ее знает! – смеется другой солдат. – Ты присунь, если задергается – живая. А нет – тебе-то что? Еби мертвую!
– Тьфу! Креста на тебе нет!
– Дык хватит с нее! Авось не сдохнет!
– Пусть здесь полежит, – ухмыляется матрос и перебрасывает бесчувственное тело через спинку кровати.
– Пошли мужики! Пошли в погреба, винца еще прихватим.
– Так ты ж бутылку заначил! А ну, открывай, жидовская морда!
– Я тебе, блядь, дам жидовскую морду! Хуйло воронежское! Ты видел, как я заначил? Нет, ты видел?
Они выходят.
Маргарит лежит на кровати в разодранной одежде, с разбитым лицом. Простыни под ее бедрами пропитываются кровью.
Петроград. Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Петропавловская крепость
Конвой вводит арестованных министров и штабных офицеров во двор крепости.
Терещенко, Коновалова, Никитина, Вердеревского, Рутенберга ведут по коридорам каземата, каждого из них заводят в отдельные камеры.
– Терещенко, – говорит заспанный конвоир. – Двенадцатая.
Михаил Иванович шагает в камеру. Дверь за ним захлопывается, с лязгом срабатывает замок.
Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Зимний дворец
По пустому коридору бежит юнкер Смоляков. В руках у него тот же кольт. Он неуклюже топает ботиками по паркету, заглядывает во все двери.
Вдруг он останавливается.
На полу перед ним лежат обрывки кружев, недавно бывшие женскими трусиками. Теперь это окровавленные тряпки.
Смоляков медленно подходит к двери в спальню фрейлин, приоткрывает ее, делает шаг вовнутрь.
Пистолет с грохотом падает на паркет. Смоляков сползает спиной по притолоке и садится на пол. Губы у него дрожат, он с трудом сдерживает рвоту.
Петроград. Той же ночью. Особняк мадам Терещенко на улице Миллионной
В квартире суета. Озираясь на дверь, бегают служанки.
В халате поверх ночной сорочки, в капоте появляется Елизавета Михайловна.
В руках у нее охотничье ружье.
– Что за визг? – спрашивает она. – Что произошло?
– В двери стучат… – объясняет одна из горничных.
– Ну и что?
– Страшно же, Елизавета Михайловна! Всю ночь рядом стреляли! Всю ночь! И пушки стреляли!
– Ну стреляли… – говорит мадам Терещенко. – И что? Кто стучал?
– Мы не открывали!
– Вот это правильно… – кивает Елизавета Михайловна, проверяя есть ли патроны в стволах. – А спросить – спросили?
– Никто к двери не подходил…
– А ну, – приказывает мадам Терещенко, – открывайте!
Сверху раздается детский плач.
– Разбудили ребенка, курицы… Только и делаете, что кудахчете! Двери открывайте, не бойтесь, у меня ружье.
Одна из служанок открывает запоры на дверях особняка и распахивает створку.
В прихожую врывается холодный ветер и снежная крупа.
В дверях никого.
Елизавета Михайловна решительно идет к выходу, не опуская ружья, выглядывает. Лицо ее на секунду вздрагивает – растерянность, ужас, боль, потом снова ледяная маска.
– Быстро сюда! – командует она. – Быстро сюда, клуши! Александра! Звони доктору! Любые деньги – нужен немедленно!
Мадам Терещенко крутит в руках ружье, не зная, что с ним делать. Сует двустволку в руки подбежавшей служанки, а сама с еще одной горничной поднимает Маргарит, без сознания привалившуюся к дверям.
Они заносят Марг. Пальто, которое наброшено на невестку, распахивается, обнажая окровавленный низ живота и покрытые красно-липким загустевшим бедра.
Елизавета Михайловна на миг закусывает нижнюю губу, а потом кричит твердым звонким голосом:
– Александра! Где доктор?!
Снаружи на особняк Терещенко смотрит Смоляков. Он видит, как зажигаются окно за окном, как мелькают за стеклами быстрые тени, а потом уходит в темноту. За плечами у него винтовка.
Петроград. 26 октября 1917 года. Особняк мадам Терещенко
Гостиная второго этажа.
Доктор закрывает саквояж.
– Денег я с вас, Елизавета Михайловна, не возьму. Глупости не говорите… – мягко говорит он мадам Терещенко.
– Буду должна, – отвечает она. – За мной не станет, Илья Иванович, не сомневайтесь. Вот, чаю выпейте…
– Не откажусь, спасибо.
Доктор садится за стол. Служанка наливает ему чаю.
Елизавета Михайловна сидит напротив него с ровной как доска спиной, одетая в темно-серое платье под горло.
– Скажите, насколько все плохо?
– Особо хорошего сказать не могу, – разводит руками врач. – Большая кровопотеря. Разрывы. Возможна инфекция. Переохлаждение. Психическая травма неизбежна. Я сделал все, что мог, Елизавета Михайловна, – зашил, промыл, прижег. Остальное в руках Божьих…
Мадам Терещенко крестится.
– Надеюсь, что Он поможет. А что еще можем сделать мы?
– Ждать, как минимум два дня. Если инфекция ее не убьет, то она жить будет.
– Рожать сможет?
– Сомнительно. Простите, что огорчил вас…
– А вы меня не огорчили, – говорит мадам Терещенко, чуть скривив рот.
26 октября 1917 года. Псков.
Квартира шурина Керенского генерала Барановского
Керенский и Барановский обнялись в прихожей.
– Саша, ты какими судьбами? А то у нас тут уже разные слухи ходят! Что в Петрограде?
– Когда я уезжал, Володенька, большевики готовились к штурму Зимнего. Пока ничего больше не знаю. Я за помощью приехал…
– Проходи.
Мужчины входят в комнату.
– Ты голоден? – спрашивает Барановский.
– Не откажусь. Я обедал в Луге в последний раз. Мне срочно нужен Чемерисов!
– Он в городе, в Ставке.
– Можешь пригласить его к себе?
– Владимира Андреевича? Наверное, могу… – улыбается Барановский. – Могу, конечно, Саша! Что ты от него хочешь?
– Позови его, – повторяет Керенский. – Только не говори, что я здесь.
– Хорошо… А чего ты боишься?
– Сейчас все изменилось, Володенька. Я боюсь предательства, ареста… Там без меня люди погибнут! А здесь у вас… Столько корниловцев! Ты же понимаешь, что они меня ненавидят? А сейчас, когда большевики… Пойми, это не страх! Это разумная предосторожность!
– Хорошо. Давай я пошлю за ним! А пока – садись, поешь. Вот холодная телятина, вот хрен, вот хлеб…
Керенский садится и ест. Видно, что делает он это автоматически – взгляд его обращен куда-то внутрь. Глаза остановившиеся.
В столовую снова входит Барановский.
– Обещал приехать. Сильно удивился моей скрытности.
– Спасибо, Володенька, – говорит Керенский, продолжая жевать.
– Погоди, я распоряжусь, чтобы Прохор нам чаю сделал… Как раз к приезду Чемерисова самовар поспеет.
26 октября 1917 года. Псков. Квартира генерала Барановского
Генерал Черемисов явно не пышет дружелюбием.
Чай он едва пригубил. Сидит ровно, поставив шашку между колен, опирается на эфес рукой. Он старше Барановского, ровесник Керенскому, строг лицом, усат, на носу пенсне.
– Да, – говорит он. – Я распорядился погрузить войска в вагоны и назначил ответственным за операцию генерала Краснова, и я же приказал остановить составы.
– Зачем? – спрашивает Керенский с надрывом в голосе. – Петроград, Россия, все свободные люди России ждали вашей помощи, генерал!
– Давайте оставим подобный тон, – говорит тот с раздражением. – Вы сами распорядились задержать отправку…
– Это не так! – восклицает Керенский. – Я не давал такого распоряжения!
– Значит, кто-то из ваших дал, – говорит Черемисов резко. – Я не обязан перед вами отчитываться. Здесь, товарищ Керенский, Северный фронт. Здесь война, если вы еще не заметили…
– Судьба этой войны решается в Петрограде, генерал, – отвечает Керенский на повышенных тонах. – Если временное правительство падет – падет фронт. Задача большевиков – сдать все немцам!
– Я не сочувствую большевикам, – морщится Черемисов. – Постарайтесь воздержаться от пафосных высказываний, Александр Федорович! – Но и вашему Временному правительству я не сопереживаю. Я тем, кто умирает в окопах, сочувствую и сопереживаю, а не упырям, что делают политическую карьеру на наших трупах.
– Это вы обо мне? – возмущается Керенский. – Мы – эти упыри? Да вы знаете, как мы ждали обещанной вами помощи?
– Значит, не дождались, – резюмирует генерал. – Взяли Зимний уже или еще не взяли – роли не играет. Ваше правительство, Керенский, вышло в тираж. Помогать ему – это пытаться оживить покойника. Вы обречены. Моя задача – держать фронт и, по возможности, бить противника. Простите, товарищи, мне пора на заседание фронтового комитета.
– Генерал, – говорит Керенский ему в спину. – Вы предали свободную Россию…
– Если бы умение красиво говорить могло победить армию, вы, Александр Федорович, были бы великим полководцем… Разрешите откланяться.
26 октября 1917 года. Псков. Ставка главнокомандующего
Генерал Краснов входит в кабинет Чемерисова. Тот пишет что-то, поднимает на вошедшего взгляд, кивает и продолжает работать.
– Владимир Андреевич, разрешите?
– Входите, генерал… Слушаю.
– Части, которые должны были идти на Петроград, больше суток в вагонах…
– Выгружайте эшелоны, Петр Николаевич.
– Простите, Владимир Андреевич… Я давал присягу Временному правительству!
– Выгружайте эшелоны, генерал Краснов. Временного правительства больше нет. Зимний взят. Министры арестованы. Я вам искренне советую – выгружайтесь и оставайтесь в Острове. Ничего не делать в этой ситуации – самое правильное решение. Поверьте, так будет лучше…
– Могу я получить письменное распоряжение?
– Нет, не можете. Не занимайтесь глупостями, Петр Николаевич. Забудьте.
Краснов выходит из кабинета в растерянности. К нему подходит полковник штаба Попов.
– Распорядился?
– Слушать не стал.
– С утра не в настроении.
– Были вести из Петрограда?
– Ну, да… Дело политическое, Петр Николаевич. Давайте-ка к Войтинскому сходим. Он все-таки комиссар, меньшевик, интеллигент, большевиков на дух не переносит, с политическими делами – это к нему…
– А как же вы?
– Меня подменят. Да и по делу зовут меня редко. У меня с Владимиром Андреевичем достаточно сложные отношения. Не сошлись характерами. Пойдемте?
– Я на авто…
– Не стоит привлекать внимание. Давайте-ка пешочком. Благо, погода позволяет.
Квартира Войтинского. Ночь
Краснов и Попов ждут хозяина, попивая чай. Судя по всему – давно.
Войтинский входит, сначала хмурится, а потом расплывается в улыбке.
– Рад вас видеть, товарищи! Несмотря на поздний час…
Комиссар смотрит на часы.
– Господи! Полчетвертого уже! Давно ждете?
– С полуночи, – говорит Краснов. – Если кто-то из ваших адъютантов предложит мне еще стакан чаю, я его убью! Простите за поздний визит. Но дело не терпит отлагательств…
– Догадываюсь. Проходите в кабинет.
В кабинете на столе мягко светит лампа, обстановка похожа на домашнюю.
– Слушаю вас…
– Только что, – говорит Краснов, – я имел разговор с Главковерхом. Он не позволил мне выдвинуться на помощь Временному правительству. Без письменного распоряжения, но не позволил.
Войтинский кивает.
– Я не знаю, поставил ли вас в известность Владимир Андреевич, но по нашей информации, а она весьма достоверна, Зимний взят вчера ночью, Временное правительство арестовано вместе с частью штаба округа. Так что Главковерх прав. Помощь правительству несколько запоздала. То, что предлагаете вы, генерал, это, скорее, поход на Петроград, занятый большевиками…
– Этим сбродом? – резко произносит Краснов. – Да мы их в порошок сотрем!
– Возможно, – осторожно соглашается комиссар. – Я бы на вашем месте, Петр Николаевич, не стал бы пренебрежительно относиться к противнику. У них сформировано вполне боеспособное ядро, дисциплинированное и мобильное, а, как вы изволили выразиться, сбродом они пользуются для решения других задач. Верите, что я знаком с их тактикой и стратегией? С тех пор как к Ленину присоединился Троцкий, большевики стали реальной силой. Я полагаю, что вы, генерал, справитесь с ситуацией в Петрограде, но шапкозакидательство здесь не поможет.
– Согласен, Владимир Савельевич, – лаконично отвечает Краснов.
– Надеюсь, вы умеете хранить тайну, товарищи, – продолжает Войтинский, чуть подумав. – Дело в том, что Александр Федорович Керенский сейчас здесь, во Пскове, на квартире Барановского. Думаю, что он будет рад встрече с вами…
26 октября 1917 года. Псков. Дом генерала Барановского
– Проходите, товарищи…
Барановский в кителе, хоть и с расстегнутым воротничком. Видать, ждал гостей.