– Это министры-капиталисты тебе товарищи, сволочь очкастая? – спрашивает матрос, выступая вперед. – Это кто тебе, падла, товарищи? А ежели я тебя, тварь, сейчас пристрелю?
Карабин в руках матроса пляшет, лязгает затвор.
Прокопович прижимает к груди фонарь, словно тот может защитить его от пули. Колонна "по четыре в ряд" за его спиной начинает превращаться в толпу.
– Погоди-ка, товарищ Кулагин, – говорит старший патруля, придерживая матроса рукой. – Дай-ка мне сказать… Успеешь еще… Значится так, слушайте меня, члены Городской думы. Внимательно слушайте, бо дважды повторять не буду. Быстренько выполняете команду "кругом", и пиздуете к себе в Думу дальше думать. Кто хочет выражать участие Временному правительству, выходят из строя на два шага. У товарища Кулагина к ним дело есть. Все ясно?
Шествие молчит.
Старший тянет из кобуры револьвер.
– Кру-гом! – командует он.
Прокопович и первые ряды колонны исполняют команду. Вслед за ними поворачиваются и остальные.
– Шаааагом арш! – выкрикивает старший.
Шествие трогается с места в обратном направлении. Идут молча, подавленные.
Один из депутатов, шагающих рядом с Прокоповичем, зло говорит:
– Умереть не умерла, только время провела…
Никто не смеется.
Патруль смотрит вслед уходящим депутатам.
– Это ж надо… – матрос харкает на мостовую. – Поддержку они оказывают… Блядь, гниды…
Старший улыбается.
– Чо ругаешься, Кулагин? Эт хорошо, что они такие. Были бы без страха – было б хуево. Пусть, блядь, боятся! Пусть, суки, дрожат перед народом…
25 октября 1917 года. Зимний дворец.
Временные казарменные помещения на первом этаже
Кишкин, Терещенко, Коновалов, Багратуни, Рутенберг разговаривают с представителями казачьей сотни.
Сотник, солидный мужчина – бородатый, рассудительный, неторопливый. За ним – вертлявый чернявый казачок с хитрыми близко посаженными глазенками и второй – средних лет, русый, со шрамом от резаной раны на щеке.
Говорить поставлен сотник.
– Мы, вашевысоко… товарищи- министры, решение приняли. Уходить будем.
– Вы же военный человек… – упрекает его Кишкин.
– Человек-то я военный, – отвечает сотник, – но, когда мы сюда шли, нам сказок наговорили… Врали с три короба, мол, тут чуть ли не весь город с образами на защиту стал, все военные училища, артиллерия… Мы и пришли. Мы за народ пришли стоять!
– А тут только жиды да бабы! – выскакивает из-за спины у сотника чернявый. – Да и правительство наполовину из жидов!
– Погодь! – отодвигает его сотник. – Я доскажу. Нету тут народа, товарищи-министры. Народ не с вами. Русский народ-то там, с Лениным остался…
25 октября 1917 года. Зимний дворец.
Казарменные помещения на первом этаже
Казаки ушли, министры и Багратуни с адъютантами остались.
Вокруг загаженный, заплеванный пол, мусор, грязь, втоптанные в дорогой паркет окурки.
– И что теперь? – спрашивает Коновалов у Багратуни.
Тот пожимает плечами.
– У нас не так много возможностей. Первый этаж оставлять без охраны нельзя. Поставим сюда увечных воинов и ударниц…
– Дожились, – зло говорит Рутенберг. – Вы уж простите меня за резкость, господа, но это ж надо было все так эпически проебать! Ну, просто – все! Армию, флот… Они нас голыми руками возьмут!
– Оставьте, Петр Моисеевич, – отвечает Кишкин. – Они нас и так и так возьмут голыми руками. Если Керенский не успеет вернуться в Петроград со своими самокатчиками, то этой ночи нам не пережить…
Рутенберг и Терещенко обмениваются взглядами.
25 октября 1917 года. Дворцовая площадь
За дровяными баррикадами все больше и больше людей с оружием. Это уже не одна и не две сотни человек. Солдаты, матросы, рабочие – кого тут только нет. Все вооружены.
Над подъездами Зимнего, забаррикадированными мешками, горят яркие фонари. Охраняющие юнкера видны, как актеры у рампы. Сияют электричеством огромные окна дворца.
Перед главным входом в Зимний обложены мешками и дровами – три оставшихся орудия. Возле них – замерзшие расчеты. Стволы наставлены на толпу, но ее, похоже, это не смущает.
Со стороны площади слышатся одиночные выстрелы. Несколько пуль попадает в мешки баррикад. Звенят выбитые стекла. Юнкера на стрельбу не отвечают.
Внезапно безо всякой команды толпа срывается с места и начинает бежать в сторону дворца. Что кричат люди – не разобрать. Слышен глухой страшный рев, словно на баррикады надвигается кровожадное дикое животное. Со стороны бегущих беспорядочно палят в сторону Зимнего. Теперь уже пули свистят густо, брызгают во все стороны выбитые стекла огромных окон.
25 октября 1917 года. Казарменные помещения на первом этаже
Защитники занимают позиции у окон, защищенных мешками с песком. Пули влетают через разбитые стекла, калеча мраморные вазы, дырявя стенные панели и висящие по стенам картины.
Кабинет генерала Левицкого.
– Началось, – говорит Багратуни, прислушиваясь. – Господи, помоги…
Терещенко быстрым шагом выходит из кабинета.
– Куда это он? – спрашивает адмирал Вердеревский у Рутенберга.
– У него здесь жена… – поясняет тот.
– А вот это зря… – качает головой Вердеревский. – Этой ночью самое безопасное место для женщин – Смольный…
25 октября 1917 года. Дворцовая площадь
Атака продолжается.
Юнкера в ответ стреляют жиденько. Не в толпу – над головами. Возле пушек идет осмысленное шевеление, и вдруг маленькая батарея выплевывает огонь и клуб дыма. Один, второй, третий… Раскаты пушечного залпа несутся над площадью. Стреляют холостыми: залп шрапнелью с такой дистанции выкосил бы три четверти нападающих.
Толпа разворачивается и мчится в обратном направлении – к арке Генерального штаба, оставляя на брусчатке несколько тел затоптанных при бегстве дружинников.
25 октября 1917 года. Небольшая комната для прислуги под самой крышей Зимнего дворца
В комнате Маргарит. Она сидит, глядя в стену. Входит Терещенко. Он взволнован куда больше, чем жена. Маргарит ведет себя спокойно, хотя, если приглядеться, то видно, что это стоит ей немалых усилий.
– Как ты? – спрашивает Терещенко.
– Бывало лучше…
– Не бойся, штурм отбили. Хватило одного залпа.
– Я не боюсь, Мишель. Видишь – сижу, читаю. Не волнуйся.
– Я должен быть там…
– Я знаю.
– У меня к тебе просьба, Марг…
– Да?
– Будет еще штурм… И не один, понимаешь? Я прошу тебя, когда они прорвутся – спрячься. Спрячься куда угодно! В шкаф, на антресоли, в каминный ход… Неважно. Постарайся сделать так, чтобы тебя не нашли. Это дворец, здесь полно укромных мест. Пока тихо – осмотри этаж. Спустись ниже. Осмотри спальни фрейлин, только не подходи к окнам, ради Бога. Стреляют. Спрячься, любимая. Тут не до гордости, и твоя смелость никому не нужна. Забейся в щель, испарись, но не дай им себя найти. Хорошо?
– Все так плохо, Мишель?
– Я проклинаю себя за то, что привез тебя сюда.
Маргарит обнимает его.
– Не волнуйся. Со мной все будет хорошо. Я сделаю, как ты сказал. Стану тенью…
– Я люблю тебя… – шепчет Терещенко с жаром. – Я клянусь тебе, что если мы переживем эту ночь, то ты станешь моей женой не только перед людьми, но и перед Богом. И никто, слышишь, никто не сможет этому помешать!
– Спасибо, милый, – отвечает Маргарит, целуя мужа. – Мы сделаем так, как ты захочешь… Иди, не волнуйся. Делай, что должен.
Терещенко выходит, дверь за ним закрывается.
– И будь что будет… – добавляет мадмуазель Ноэ.
25 октября 1917 года. Петроград. Река Нева. Крейсер "Аврора"
В боевую рубку вбегает сигнальщик.
– Товарищ Белышев! С берега сигналят – открыть огонь из главного калибра по Зимнему.
– Чем будете стрелять, Белышев? – спрашивает Эриксон с серьезным выражением лица. – У нас ни одного боевого на борту нет…
– А что есть – тем и буду, – парирует Белышев. – Потом будем разбираться. Я б тебя, падлу, в ствол зарядил, но, боюсь, целиком не влезешь… Открыть огонь из носового орудия! Холостым!
Носовое орудие "Авроры".
– Заряжай!
Заряжающий подает заряд в казенник, с лязгом закрывается затвор.
– Готов! – кричит комендор в трубу.
– Огонь!
Шестидюймовое орудие выплевывает молнию. Грохот выстрела в тесных для железной махины берегах такой, что дрожат стекла во всей округе, а по невской воде расходятся круги.
25 октября 1917 года. Петроград. Зимний дворец
Кабинет генерала Левицкого.
Слышен страшный низкий звук, от которого дрожат стекла и стены.
Все находящиеся в комнате невольно пригибаются или втягивают голову в плечи.
– Что это? – спрашивает Кишкин испуганно.
– А вот это называется – началось, – спокойно говорит Вердеревский, раскуривая папиросу. – Это "Аврора", товарищи… Судя по тому, что нас еще не завалило, – холостой или пристрелочный.
В кабинет вбегает Рутенберг – в руках у него револьвер, за ним Терещенко.
– Они теперь штурмуют не в лоб, – сообщает Рутенберг, задыхаясь от бега. – Действуют небольшими отрядами. Заходят со стороны Набережной и Миллионной. Они уже на втором этаже, в госпитале… В коридорах стрельба…
25 октября 1917 года. Зимний дворец. Второй этаж.
Лестница, ведущая наверх
Идет перестрелка.
Разобраться, кто и где, невозможно. Взрываются ручные гранаты, в воздухе пороховой дым. Кто-то кричит пронзительно. На полу тело, из-под которого выползает лужа крови. Вспышки выстрелов. В коридоре начинает строчить пулемет, снова рвутся гранаты, пулемет захлебывается. Раненым зайцем верещит еще один искалеченный.
Тут же схватились на штыках – слышен мат, крики, хруст входящего в плоть железа. Лающий револьверный звук. Воздух наполнен пылью от штукатурки, сквозь него, как сквозь туман, светят электрические шары пока еще уцелевших ламп.
На лестнице вперемешку тела юнкеров, дружинников. Атакующие, стреляя, поднимаются вверх по ступеням.
25 октября 1917 года. Зимний дворец.
Подъезды со стороны Миллионной
Сотни людей, которые с высоты птичьего полета смотрятся как муравьи, вбегают в подъезд. Если скользнуть взглядом по громадным, все еще освещенным окнам Зимнего – за ними вспышки выстрелов, пляшущие тени, разрывы гранат. Вылетают наружу огромные стекла. Вспыхивают огнем шторы, но кто-то изнутри срывает горящую ткань и топчет, поднимая искры.
Снова взгляд сверху – Зимний, в который тараканами вливается толпа, серая лента Невы, мосты, застывший на реке крейсер, город, который вовсе не смотрится как место сражения – освещенный центр, бегущие по рельсам коробочки трамваев, едущие автомобили. Но вокруг центра – тьма. Густая, непроницаемая, укрытая сверху плотными серыми облаками.
Блевотина войны – октябрьское веселье!
От этого зловонного вина
Как омерзительно твое похмелье,
О, бедная, о, грешная страна!Какому дьяволу, какому псу в угоду,
Каким кошмарным обуянный сном,
Народ, безумствуя, убил свою свободу,
И, даже не убил – засек кнутом?Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой.
Смеются пушки, разевая рты…
И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,
Народ, не уважающий святынь.
На то, что творится в коридорах, надо смотреть не отворачиваясь. Это толпа. Она еще трезвая, не добравшая до погребов со столетними винами. Там, где бой закончился, началось мародерство и вандализм. Летят на пол картины, вазы, их колют штыками, вырезают из рам, топчут. Тут же двое в шинелях тычут штыками в раненого защитника дворца. Он пытается ползти, пока один из солдат не вгоняет в него штык так, что острие входит в паркетный пол. Юнкер еще жив и корчится, словно приколотый булавкой к картону жук.
Под лестницей – очередь. Насилуют двух стриженных наголо женщин- ударниц из батальона охраны. Женщины кричат, но их крики не слышны из-за матерных криков и хохота. Мелькают колени, окровавленные бедра, раззявленные в крике рты, бородатые гнилозубые морды. Один из насильников встает с жертвы и с размаху бьет ее пряжкой ремня по поднятой для защиты руке. Брызжет кровь, насильника оттаскивают свои же, а на женщину уже взгромождается следующий.
По лестнице вверх толпа пытается прорваться, но сверху стреляют – на площадке выше засели юнкера, и засели удачно, не выкурить с налету. И гранату бросить не получается, и попасть трудно.
Зато если спуститься вниз, то можно увидеть, как взламывают дверь в винные погреба. Нападающим никто не мешает, замки не выдерживают, и захватчики входят в подвал, заставленный стеллажами с вином. Тут царит полумрак и прохлада, на некоторых горлышках паутина. От неожиданности, увидев десятки тысяч бутылок спиртного, толпа замирает в молчании и предвкушении, а спустя несколько мгновений с радостным воплем бросается внутрь.
В нетерпении у бутылок отбивают горлышки, режут себе лица стеклом и пьют, пьют, пьют, пьют и пьют… Драгоценные французские вина, столетнюю мадеру и древние коньяки, водки на травах, подарочные сливовицы… Все, что пьется и горит. Бутылки выносят из погреба, роняя их на ступенях. Почти мгновенно образуется множество пьяных, несмотря на тысячи бутылок вокруг, люди дерутся, в ход идет огнестрельное и холодное оружие, кулаки. Вот уже лежат в пьяном угаре несколько тел. Уже и в подвал затащили одну из пулеметчиц, и к ее израненному телу тут же выстроилась очередь.
А по коридору первого этажа уже идет щеголеватый, одетый в длинное пальто и фетровую шляпу Антонов-Овсеенко – тонкие черты, круглые очки в железной оправе, ну точно поэт на прогулке. Длинный шарф, обвязанный вокруг шеи, дополняет романтический портрет. А вот окружают его совершенно другие люди – вооруженные матросы, несколько солдат, мужчины в кожанках с револьверами. Они идут плотно, словно взяв Антонова в кольцо – охрана и одновременно командиры своих небольших отрядов.
– Мародерство прекратить, – командует Антонов. – Не давайте ничего вынести – тут полно картин и статуй старых мастеров, посуда, серебро… Взять под охрану входы и выходы. Караул на каждый подъезд. Все ценное изымать. Кто сопротивляется – расстреливать.
От его отряда отделяется несколько человек – бегут исполнять приказ.
– Проследить, чтобы не было пожара. Сожгут дворец к чертовой матери!
Он перешагивает через лежащий на полу труп и видит еще одно тело, заблеванное, с пустой бутылкой под боком. Из-за пазухи торчат несколько горлышек.
– Закрыть погреба, – говорит Антонов брезгливо. – Животное.
Он достает из-за пазухи шинели пьяного бутылку и смотрит на этикетку.
Качает головой. Это "Мадера" 1817 года.
– Возле винного подвала поставить двойную охрану из проверенных кадров. И контролировать ее каждые два… нет, каждый час.
25 октября 1917 года. Зимний дворец. Ночь.
Кабинет генерала Левицкого
Комната полна людей. Накурено, но не шумно. Лица у всех как на похоронах. В кабинете превосходно слышны выстрелы, крики, шум.
Дверь распахивается и в комнату вваливается Рутенберг, в руке у него револьвер, он ранен в плечо и прижимает ладонью рану. С ним юнкер Смоляков – испуганный, вооруженный армейским кольтом. Он помогает Рутенбергу идти.
– Товарищи, – говорит юнкер юношеским звонким срывающимся голосом. – Во дворце большевики! Что прикажет Временное правительство? Защищаться до последнего человека? Мы готовы, если прикажет Временное правительство!
Кольт в его руках прыгает.
– Шансов нет, – Рутенберг морщится от боли в плече. – Итак намолотили изрядно. Жаль ребят… Все пропало, товарищи…
– Не надо больше крови, – выдавливает из себя Коновалов.
– Довольно, – поддерживает его Терещенко. – Передайте защитникам, чтобы сдавались. Незачем умирать без толку… Помощи не будет.
– Сдавайтесь, – подтверждает Кишкин. – Это мой приказ!
– Опять под арест, – недовольно цедит Вердеревский, закуривая очередную папиросу. – Надоело уже. Вы сажали, эти теперь посадят.
– Ну вот, – негромко говорит Пальчевский. – Все завершилось… Приятно было работать с вами, товарищи.
Шум за дверями нарастает, снова распахиваются створки, и в комнату вваливаются вооруженные люди, их много, и они заполняют помещение полностью, сгоняя министров и военных в центр кабинета, словно собаки – отару овец. У раненого Рутенберга выбивают из рук револьвер.
Рассекая толпу, словно крейсер волны, перед Временным правительством встает щеголь в фетровой шляпе, длинном шарфе и расстегнутом длиннополом пальто.
– Где здесь члены Временного правительства? – говорит он весело.
– Временное правительство здесь, – отвечает Коновалов. – Что вам угодно?
– Объявляю вам, что вы арестованы. Я – председатель Военно-революционного комитета Антонов.
25 октября 1917 года. Зимний дворец
Шкаф в одной из мансардных комнат для прислуги. В нем Маргарит Ноэ.
Она сидит, забившись в угол шкафа, закрытая от посторонних взглядов висящими платьями и пальто. Дверца чуть приоткрыта, и Маргарит в щелку может видеть происходящее в комнате.
Она слышит звуки перестрелки, глухие взрывы гранат, а потом все затихает. Выстрелы становятся одиночными, редкими. Крики, правда, продолжаются. Слышны звуки шагов, по этажу несколько раз пробегает кто-то, громко топая сапожищами.
Потом слышны радостные крики. Это ревет толпа под окнами.
– Что, суки? Попались?
– Министры сраные!
– Наели себе морды!
– Бей блядей! Предатели! Немецкие подстилки!
Маргарит зажимает себе уши руками, но не выдерживает, выбирается из шкафа и выбегает из комнаты, к окнам, выходящим на Дворцовую.
Там беснуется толпа.
Через толпу, под присмотром жиденькой охраны, ведут арестованных министров. Люди из толпы бьют их – кто руками, кто ногами, кто прикладами.
– Повесить блядей!
– Расстрелять!
– Что, суки, допрыгались!
– Против народа! На фонарь их! На фонарь!
Маргарит видит среди арестованных Мишеля. Его тоже бьют и пинают. Он в легком пальто, без головного убора.
Толпа колышется вокруг министров, сжимая их в людской массе.
Тянутся к ним десятки рук, их пытаются затянуть в толпу, чтобы там прикончить. Удары сыплются со всех сторон один за одним.
– Аааа! Кровопийцы!
– Вы, суки, нас в окопах бросили!
– Сдохните, гады! Сдохните!
– Где Керенский? Куда Керенского спрятали? На фонарь его, блядину! Повесить!
Шагающий рядом с арестованными Антонов-Овсеенко несколько раз стреляет вверх из револьвера.
– Не трогать! – кричит он – Их судьбу решит революционный суд! Отставить самосуд, товарищи!
От револьверного лая толпа отступает, но задние ряды снова толкают передние и строй смыкается.
У некоторых министров разорвана одежда, у некоторых разбиты лица. Они испуганы до смерти, но в основном сохраняют человеческое достоинство.