Юнкера молчат и глядят на Куропаткина – сотни глаз, вся лестница заполнена ими. Никто из юнкеров не трогается с места.
Куропаткин ждет. Тихо. Ни слова, ни звука.
– Спасибо, мальчики… – говорит полковник негромко.
И тут же в полный голос.
– Юнкера! Занять позиции! Пулеметным расчетам – приготовиться.
Толпа приходит в движение. Грохочут по паркетным полам сапоги. Спины в серых шинелях замирают возле загороженных оконных проемов. Заградительный отряд с примкнутыми штыками становится на позиции у главного входа.
– Храни вас Бог, – шепчет Куропаткин и крестится.
Муравьев подходит к своему автомобилю, срывает со штыка платок и отдает винтовку ожидающему ее солдату.
– Гренадерский полк здесь? – спрашивает он второго военного.
– Здесь.
– Броневики готовы?
– Так точно – "Слава" и "Ярославль". Экипажи ждут приказаний.
– Атаковать начинайте со всех сторон – Большая Гребецкая, малая Гребецкая, Музыкантский переулок, Громов переулок. Посмотрим, где у них слабые места. Броневики пусть ведут огонь по пулеметным гнездам – их надо подавить в первую очередь.
– А капитуляция? – спрашивает помощник.
– Они не станут капитулировать, – говорит Муравьев, садясь в автомобиль и глядя на наручные часы. – Через пять минут начинайте.
Начинается атака.
Пулеметы, расположенные в окнах первого этажа, выкашивают десятки нападающих. Но за первой атакой следует вторая. Вышедшие на позиции броневики ведут огонь по станковым пулеметам обороняющихся, но окна хорошо защищены и подавить расчеты не удается.
Силы РВК снова отходят.
Автомобиль Муравьева едет по Петрограду.
29 октября 1917 года. Инженерный замок
Части Красной гвардии окружают здание.
Уже утро, серое, неприветливое, холодное. Но дождя нет, хотя с Невы несет клочья тумана.
Солдаты Павловского полка, дружинники-красногвардейцы, четыре трехдюймовых орудия, пулеметные расчеты. Никто не стреляет, но Инженерный замок обложен по всем правилам осадного искусства.
29 октября 1917 года. Большая Морская.
Центральная телефонная станция
И здесь здание плотно окружено силами РВК.
Идет бой. Захватившие телефонную станцию юнкера успешно отстреливаются. Стоящий у входа броневик, поливает из пулемета пытающуюся подойти пехоту большевиков. На мостовой валяются мертвые тела атакующих. Пули щелкают по металлу брони и рикошетируют, не нанося вреда экипажу.
29 октября 1917 года. Смольный. Кабинет Ленина
В кабинете Ленин, Троцкий, Свердлов, Луначарский.
– Войска Краснова остаются в Царском Селе, – говорит Троцкий. – Ничего не пойму… Он не собирается сегодня начинать наступление? Бросает восставших на произвол судьбы?
– Тем лучше, – улыбается Ленин. – Значит, нам нужно все закончить за сегодня, пока они с Керенским не успели опомниться. Как вы думаете, Яков Михайлович, Муравьев справится до вечера?
– Уверен, – говорит Свердлов. – Справится…
– Не сомневаюсь, – подтверждает Троцкий. – Как известно, самые большие фанатики – это новообращенные…
Владимирское училище
Идет настоящий бой. На мостовых лежат десятки трупов, все стены вокруг окон в отметках от пуль, грохот выстрелов заполнил все улицы и переулки. В защищенный от огня переулок въезжает машина Антонова-Овсеенко.
К ней подбегает тот самый военный, что был с Муравьевым.
– Я смотрю, успехи невелики? – спрашивает Антонов.
– Без артиллерии не справимся быстро, – говорит военный. – У них патронов много.
– Везут, везут тебе орудие, – успокаивает его Антонов. – Будет им сейчас артиллерия.
29 октября 1917 года. Царское Село. Расположение частей генерала Краснова
Савинков вбегает в штаб к Краснову.
– Петр Николаевич! Только что прибыл курьер из Петрограда. Там началось восстание. Большевики обложили Владимирское училище, Полковников в осаде в Инженерном. Юнкера удерживают телефонную станцию, гостиницу "Асторию" и банк. Идут бои, генерал…
– Ну, и что прикажете делать, Борис Викторович? – спрашивает Краснов. – Вы же понимаете, что я не смогу выступить до завтрашнего утра. Между нами и Петроградом больше 25 верст и Дыбенко со своими головорезами-балтийцами.
– Дайте мне две сотни казаков…
– Вы с ума сошли, Савинков, – говорит генерал устало. – Придите в себя! Конная атака на Петроград – что за глупость! Вы же умный человек, с военным опытом… Нельзя же так. Вы думаете, мне не жаль юнкеров? Жаль. Но тем, что я положу своих солдат, мы им никак не поможем. Если у нас и есть шанс прорваться в город и разбить силы ВРК, то не сегодня. Они должны были выступить тридцатого. Ничего не могу поделать…
– Проклятье! – рычит Савинков и выходит из кабинета, сжимая кулаки.
В коридоре он сталкивается с Керенским.
– Борис!
Савинков свирепо смотрит на Керенского.
– В Петрограде сейчас гибнут мальчишки, – говорит он, едва сдерживая крик. – Гибнут из-за того, что ты все бездарно просрал, Саша. Несчастья не преследуют тебя, Керенский, ты сам – несчастье. Говорил я Краснову, что тебя надо арестовать. Что ты вышел в тираж. Что ты давно уже не герой революции, а ее позор. Перевернутая страница. Но он меня не послушал. Каждый, кто сегодня умрет там от пуль большевиков – на твоей совести. Ты мог выкорчевать эту заразу с корнем, но испугался, что Корнилов превзойдет тебя… Тьфу! Я проклинаю тот день, когда поверил твоим лживым словам!
Керенский стоит, прижавшись к стене. Он бледен, лоб покрыт испариной. Глаза безумные, больные. В коридоре полно штабных офицеров, которые слышат все сказанное. На их лицах нет ни капли сочувствия.
– Борис…
– Не попадайся мне на глаза, Саша. Я понимаю тех, кто хотел тебя убить…
Савинков уходит прочь.
Керенский идет по коридору, как сквозь строй.
Офицеры красновского штаба отворачиваются от него.
29 октября 1917 года. Петроград. Владимирское училище
Трехдюймовую пушку устанавливают во дворе дома, за дровяными сараями. Суетится расчет, орудие наводят, заряжают…
Выстрел.
Внутренние помещения второго этажа.
Снаряд проламывает стену. Летят осколки камней, столбом дым и пыль от разбитой штукатурки. Испуганные крики.
Куропаткин бежит по коридору.
Навстречу ему прапорщик – молодой парень, весь засыпанный мелом.
– Убитые есть? – говорит полковник.
Прапорщик машет головой, показывает на уши.
– Убитые есть? – орет Куропаткин.
– Нет! – орет прапорщик. – Меня контузило, и Сидорова с Бабочкиным кирпичной крошкой посекло. Живы все.
Куропаткин вбегает в комнату, разбитую снарядом. Осторожно выглядывает в пролом.
– У них орудие во дворе. Вот там… В четвертом доме. – подсказывает полковнику юнкер с исцарапанным лицом.
– Вижу.
Куропаткин быстро выходит в коридор.
Снаружи снова грохочет пушка.
Чуть дальше по коридору взрывом выбивает дверь, летит битый кирпич и пыль.
– Юнкера, мне нужен десяток метких стрелков, – командует полковник. – Две пятерки с самыми лучшими результатами… Быстро. Занять позиции во втором и восьмом кабинете. Кто-нибудь, дайте мне карабин… Спокойно, мальчики…Чтоб как на стрельбище!
Он занимает позицию. Рядом с ним Смоляков заряжает винтовку и кладет ствол на подоконник, приникая к трубке прицела.
Двор дома № 4 по Малой Разночинной
Расчет заряжает орудие.
Наводчик наклоняется к трубке. Пуля попадает ему в голову.
Заряжающий со снарядом в руках поворачивается к орудию и падает на спину с простреленной грудью. Пули свистят по двору, попадают в пушку, рикошетируют. Расчет разбегается. Последним отходит командир орудия. Он, пригибаясь, пытается скрыться за дровяными сараями.
Владимирское училище
Внутренние помещения.
Куропаткин глядит за бегущим через прицел карабина, ведет стволом. Выстрел. Командир расчета падает мертвым.
– Ну что, господа большевики? – говорит полковник, передергивая затвор. – Помолясь, начнем?
Позиция войск ВРК
К комиссару с красной повязкой подбегает боец.
– Товарищ комиссар, орудийный расчет расстреляли, суки…
– Поменяйте позицию…
– Так стреляют они. Я уже с десяток бойцов положил! Не могу забрать пушку, не подпускают.
– Нам нужно орудие, – говорит комиссар. – Мне все равно, как ты это сделаешь.
Дом двора № 4 по ул. Малой Разночинной
Во дворе минимум два десятка трупов и несколько раненых.
Пушку на руках выталкивают из двора, оставив раскрытый ящик со снарядами.
Юнкера бьют метко – красногвардейцы оставляют во дворе еще нескольких убитых. Но пушку…
…катят по улице и располагают на углу переулка Геслеровского и Большой Гребецкой, прямо рядом с булочной Хлюстова. Теперь орудие смотрит на боковой фасад училища, против него всего шесть окон, по которым большевики открывают ураганный огонь из винтовок и пулемета, не давая юнкерам прицелиться. Стрелять же со стороны главного фасада невозможно. Высунуться из окна равносильно смерти.
29 октября 1917 года. Владимирское училище. Внутренние помещения
– Отойдите от боковых окон, – приказывает Куропаткин. Он снова в коридоре, весь обсыпанный пылью, с карабинов в руках. – Сейчас…
Снаряд проламывает стену. Вспышка. Грохот. Летят осколки кирпича. Над забаррикадированным оконным проемом дыра от трехдюймовки.
Полковник встает с пола, отряхиваясь от кирпичной крошки.
– Убитые? – кричит он.
Дым рассеивается.
– Трое, – отвечает ему прапорщик. Он сидит под проломом, держась за раненое плечо. Рядом с ним на осколках битого камня мертвые юнкера.
Еще один снаряд пробивает стену рядом с первым.
Артиллерийская позиция большевиков
– Заряжай!
– Целься!
– Пли!
Пушка подпрыгивает, плюет пламенем.
Снаряд попадает в стену училища, рядом с окном на первом этаже.
Владимирское училище. Внутренние помещения
Куропаткин рядом с телефоном.
– Да! Расстреливают из орудия! Прямой наводкой! Прошу помощи! Мы не продержимся до подхода войск… Я понимаю, что вы сами в окружении, подполковник. Но у вас там тихо, а меня из трехдюймовки херячат! Если их не выбить с позиции, то через час тут будет некого хоронить!
29 октября 1917 года. Петроград. Ул. Большая Морская. Центральная телефонная станция
Бой. Броневик по-прежнему прикрывает центральный вход в здание станции.
Очередная атака ВРК захлебывается. Затишье. Из броневика выбирается поручик Дубов, пригибаясь, перебегает к дверям и скрывается за ними.
Там его встречают осажденные.
– Ребята, – говорит Дубов. – У нас с боеприпасом беда – несколько коробок осталось. Что в штабе? Подвезут патроны?
– Штаб в окружении.
– Значит, патронов не будет. Ну так сами съездим – до манежа и обратно! – улыбается поручик. – Нам не привыкать. Как закончатся, придется на прорыв идти. Продержитесь часик без нас?
– Попробуем.
– Ну и ладненько, – улыбается Дубов. Лицо у него черное от пороховой гари, а улыбка хорошая, белозубая. Вокруг глаз следы от очков-консервов. – Я обратно, за инструмент! Сыграем большевичкам "железную фугу"! Жаль, нот маловато!
29 октября 1917 года. Инженерный замок
Полковник Полковников, комиссар Комитета Спасения Мартьянов глядят из окна на окружившие здание отряды солдат Павловского полка и дружинников-красногвардейцев. Прямо перед фасадом установлены четыре трехдюймовых орудия. На флангах стоят бронемашины.
– Ну, комиссар, – говорит Полковников, закуривая, – решать придется: сейчас или никогда.
Он бледен, но рука, держащая папиросу, не дрожит. Глаза злые, рот сжат.
– Боюсь, что раздавать прокламации поздновато. Вы их хотели разагитировать? Переманить на нашу сторону?
– Вы видели другой выход? – спрашивает Мартьянов. – Я верю в силу пропаганды. Начните стрелять в них, и нас раздавят – снесут замок до фундамента.
– Вы, комиссар, как и я, верите в силу оружия. Зачем себя обманывать? Пропаганда, агитация – это все хорошо до того, как начали стрелять. Что делаем, комиссар? Умираем или сдаемся?
– Не хотите принимать решение самостоятельно?
– Не хочу, – кивает Полковников. – Поражение – всегда сирота.
Мартьянов гасит окурок в пепельнице.
– Какие шансы у нас дождаться помощи Краснова?
– Павловский полк, дружинники, два броневика, четыре трехдюймовки? Нулевые.
– Уйти с боем? На воссоединение с Владимирским училищем?
Полковников грустно качает головой.
– Нет шансов. Нас перестреляют. Мне не себя и не вас жалко, комиссар. Мне ребят жалко. Вы или я?
Он тоже гасит папиросу в пепельнице.
– Пойдемте вместе, – говорит Мартьянов.
– Господа юнкера! – кричит на лестнице Полковников. – Нами принято решение о капитуляции, идем на переговоры с большевиками. Это не трусость с нашей стороны, это попытка сохранить вам жизнь в совершенно безнадежной ситуации. Прошу не стрелять и ничего не предпринимать до нашего с комиссаром возвращения. Сказанное мной передать дальше.
Полковников и Мартьянов выходят из дверей Инженерного замка и идут к шеренге солдат Павловского полка, из-за которой появляется Муравьев.
– Мы пришли обсудить условия капитуляции, – говорит Полковников.
– Разумно, – отвечает Муравьев. – Хотя я ожидал от вас большего мужества, полковник.
Полковников проглатывает оскорбление молча, только желваки ходят на запавших щеках.
– Замок освободить, сопротивление прекратить. Организаторы и руководители восстания будут арестованы.
– Что ждет юнкеров? – спрашивает Полковников.
– Разоружение, – говорит Муравьев. – И пусть идут по домам. Тех, кто откажется сдать оружие или окажет сопротивление, я расстреляю. Условия удобоваримые?
– Да.
– Послушайте, Муравьев, – обращается к нему Мартьянов. – Вы же, кажется, эсер?
– Я уже четыре дня большевик, – отвечает Муравьев. – И мне это, черт побери, нравится…
29 октября 1917 года. Владимирское училище
Возле главных ворот дымит перекособоченный броневик.
Дымится здание – боковой фасад разбит, внутри что-то тлеет.
На мостовых, на проезжей части лежат трупы атаковавших. Мертвых много.
Со стороны большевиков появляется человек с белым флагом.
– Не стрелять! – раздается команда внутри училища. – Парламентер!
Парламентер выходит на середину улицы, неподалеку от ворот и кричит:
– Юнкера! Только что капитулировал штаб восстания в Инженерном. Полковник Полковников арестован! Члены штаба арестованы! Ваши товарищи – юнкера – разоружились добровольно и отправлены по домам! Руководство Военно-революционного комитета и Совет Народных Комиссаров в последний раз предлагает вам сдаться! Виновные в организации заговора будут наказаны. Остальным – ничего не угрожает.
Внутри училища речь парламентера слушают юнкера и офицеры, среди них много раненых и убитых. Здание сильно пострадало изнутри – выбитые взрывами двери, разрушенные перегородки.
– Даем вас пять минут на то, чтобы открыть ворота и капитулировать!
По лестнице бежит молоденький юнкер.
– Ну, – спрашивает Куропаткин. – Дозвонился.
– Дозвонился, товарищ полковник. Ответили, что штаба там больше нет…
– Не врут, значит… Ну, что, ребятушки? – кричит Куропаткин громко. – Сдадимся? Или будем драться до конца?
Позиции отряда ВРК
Антонов смотрит на часы.
Пожимает плечами.
Машет рукой, начиная атаку.
К зданию училища снова двигаются пешие бойцы. Из окон начинают огрызаться пулеметы, хлестко бьют винтовки.
Звучит орудийный выстрел.
Снаряд влетает в пролом на боковом фасаде и взрывается внутри здания.
Снаружи видно, как из окон вылетают плотные клубы пыли и дыма.
Внутри крики, кровь, разорванные тела.
Что-то кричит, командуя, Куропаткин.
Стреляет орудие.
Еще один снаряд рвется внутри. Куропаткина сметает огненным вихрем.
Еще взрыв.
Влетающие внутрь училища осколочные заряды разносят в клочья все живое и неживое.
Каждое новое попадание сотрясает здание до основания. Рушатся перегородки. Уцелевшие юнкера бегут прочь от бокового фасада, оставив в комнатах и коридорах со обстрелянной стороны не менее полусотни убитых.
Большевики занимают позиции для штурма ворот.
По улице катится последний из броневиков ВРК. В это время из окна училища вывешивают простыню, как белый флаг.
С криками атакующие врываются в незащищенные ворота.
У входа с десяток юнкеров с поднятыми руками. По ним открывают огонь, раненых добивают штыками и прикладами. Озверевшая от вида крови толпа врывается в здание училища, продолжая убивать раненых и безоружных.
Внутри училища и так творится ад. Снаряды перемешали полсотни человек с осколками кирпича, дранкой и досками, но нападающих это не останавливает. В ход идут шашки, кортики, штыки.
Муравьев и Антонов входят в здание и видят лежащие у входа обезображенные тела. Тела лежат на лестнице, в коридорах. Слышны крики ужаса, предсмертные стоны, яростный рев убийц.
Один из победителей видит еще шевелящееся тело и переворачивает его ударом ноги. Это Смоляков. Осколками ему разворотило грудь, лицо в кирпичной крошке, разбито до неузнаваемости. Он хрипит. Убийца стреляет ему в голову из нагана и отворачивается.
Муравьев, обходя поле боя, нарочито спокоен. Он перешагивает через разорванные трупы, не меняясь в лице. Антонов же бледен и явно не в своей тарелке. И вправду, человек, имеющий хоть какое-то подобие души, не может без содрогания смотреть на такое зрелище.
– Не пора ли это остановить? – спрашивает Антонов.
– Хотите рискнуть? – отвечает вопросом на вопрос Муравьев. – Там, на улице, лежит около двухсот мертвецов, которых настругали вот эти мальчики. Я не могу приказать людям не мстить. Они остановятся, когда почувствуют, что – хватит…
– А если не почувствуют?
– Значит, не остановятся. Вы же военный человек, Владимир Александрович. Все сами понимаете. Вам же товарищ Троцкий сказал – с максимальной жестокостью. Не нужно самому казнить, вам достаточно отвернуться… О, старый знакомый!
Муравьев останавливается и ногой перекатывает какой-то предмет, попавшийся ему под ноги, садится перед ним на корточки – это оторванная голова Куропаткина. Лицо изуродовано взрывом, но узнать его все-таки можно.
– Ну, здравствуй, Куропаткин… – говорит Муравьев, ухмыляясь. – Вот и снова свиделись. Честь, говоришь, я потерял? А по мне – лучше честь, чем голову…
Он встает и отталкивает мертвую голову пинком ноги.
– Написали бы о таком в репортаже, Владимир Александрович? Нет? И правильно… Не надо.