– Пойдем к нам. У нас в фольварке четыре женщины. Спрячем тебя и кормить будем. А тут и наши скоро придут.
– Да, пойми ты: если меня у вас найдут, вас же всех к стенке поставят. Себя не жалко, других пожалей!
Вот тут Белка попала в точку, и Сергей подумал, что она права, что он не имеет права рисковать Ириной, дочуркой, да и все всеми остальными. Но ведь и эту радистку хотелось спасти. Но как?!
– Идея! – он стащил с себя куртку с белой надписью "Оst" на спине. – Надевай! И вот тебе корзина. Собирала желуди для фольварка "Теодор" да оступилась – ногу сломала. Хозяина Иоганн зовут. Его тут все знают. А я тебе старое платье принесу… Снимай комбез свой!
– Да как я его сниму?! У меня нога…
– Давай, помогу.
Под комбинезоном у Белки оказался коричневый армейский свитер и шерстяные рейтузы, которые плотно обтягивали красивые ноги.
– Комбез надо закопать или лучше сжечь. Хочешь, я тебе костерок разведу?
– Ага, тут они все на огонек и нагрянут!
– Ну, тогда подожди меня. Я мигом. Платье принесу и еды.
– Воды принеси. Пить хочу – умираю… – она протянула ему пустую фляжку.
– Принесу! – повеселел Сергей. – Только ты тут того… Не балуй!
– Да, ладно, гражданин начальник, иди уже.
Сергей вскинул рюкзак, подхватил одну из корзин и быстро зашагал к фольварку. Он невольно прислушивался, ожидая услышать глухой пистолетный выстрел, но ничто не нарушало тишины осенней дубравы.
Дома он высыпал свиньям желуди, сунул в корзину затрапезный халат, в котором мыл йоркширов, чью-то забытую косынку, набрал воды во фляжку. Потом заглянул к Дануте на кухню и завернул в посудное полотенце кусок хлеба, вареную брюкву, пару луковиц и три яблока. Все это он благополучно переправил в дубраву. С замиранием сердца подходил он к знакомому месту, отгоняя мысли, что вот-вот и увидит распростертое тело девушки. Но Белка его дождалась и жадно припала к фляжке с холодной водой.
– Спасибо! – выдохнула она.
Сергей по пути подобрал сук, из которого можно было сделать костыль.
– Ну-ка, обопрись! А другой рукой – на меня. Пошли…
– Куда?
– Тут рядом – охотничий схрон. Это как домик такой…
– Охотники придут, а там их такая дичь поджидает.
– Охотники придут. Но только весной. Сейчас сезона нет. Кстати, надень еще вот этот халат.
– Вот эту мерзость?! И чтобы меня потом в ней хоронили?! Ни за что!
– Считай, что это маскировочный халат. Тебя и так сапоги выдают. Я потом тебе что-нибудь из обуви принесу.
– Представляю, что это будет… Ой, как больно!
– Сейчас доберемся, я тебе шину наложу.
– А ты умеешь?
– Я все умею.
– С такими талантами только на немцев работать…
– Бьешь ниже пояса…
– Прости. Вырвалось.
Охотничий схрон – жердяной домик под дранкой тепла не держал, но из него хорошо было видно во все стороны. Внутри обнаружился небольшой столик и сиденье. Немцы любят охотиться с комфортом. Сергей отбил от столика две дощечки и примотал их к сломанной лодыжке полотнищами отвергнутого халата.
– Спасибо тебе, добрый молодец! – улыбнулась Белка. – Теперь по всем сказочным законом ты должен жениться на спасенной принцессе.
– Добрый молодец уже женат.
– Жаль. Ну, подождем другого, – Белка положила на столик пистолет, чтобы он был под рукой, а Сергей выложил рядом еду. Еще он нарубил лапника и дубовых веток, постелил в углу схрона.
– Ночи пока теплые, не замерзнешь. Завтра одеяло принесу.
– Нет, нет, я спать не буду!
– Ну, как знаешь. Главное – с оружием не балуй.
– Повтори мамин адрес!
– Москва, Солянка и все по семеркам. А что за название такое вкусное? Эх, я бы сейчас тарелку соляночки навернул!
– Солянка – это потому, что в старину там соль продавали. Война кончится, заходи к нам в гости. Если жена отпустит.
– Мы вместе придем.
– Договорились. А я сама вам солянку приготовлю.
– Ну, мне пора. А то хватятся – искать начнут. Я когда сюда буду подходить, вот эту песенку услышишь.
И Сергей насвистел мелодию "Трех танкистов".
– Три танкиста, три веселых друга, – пропела Белка в полголоса, – экипаж машины боевой.
– Вот-вот! Ладно, Белка, не скучай. Я тебе орешков принесу.
* * *
О своей встрече в дубраве Сергей не сказал никому, даже Ирине. Разумеется, он не знал да и знать не мог, что в августе-сентябре 1944 года советское командование забросило на территорию Восточной Пруссии около ста пятидесяти разведывательно-диверсионных групп. Почти все они были обнаружены и погибли за редчайшим исключением.
Много позже представитель разведуправления Генерального штаба полковник Никольский честно признает: "С самого начала стало ясно, что операция пошла наперекосяк. Многие парашютисты были расстреляны еще в воздухе, другие попали в плен, третьи нарвались на засаду и погибли сразу после высадки.
Наши спецподразделения были слишком малочисленны, чтобы защитить себя и вести разведку, и слишком велики для маскировки и укрытия в искусственно насаженных аккуратных лесах Восточной Пруссии. Широкие просеки, разветвлённая система лесных объездчиков, совершенные средства связи с телефонами не только в квартирах, но и на дорогах, покрывающих густой сетью всю страну, давали возможность по малейшему сигналу любого немца о появлении советских парашютистов направлять моторизованные карательные отряды полицейских и эсэсовцев с собаками в любой пункт, где могли скрываться наши люди. Следует признать, что с нашей стороны это была настоящая авантюра".
Белка была одной из тех немногих, кому повезло выжить в этом "аду для разведчиков".
Глава четвертая
"Фильтровка"
В конце сентября, когда в фольварк стали доноситься отголоски артиллерийской канонады, Иоганн, оставив хозяйство на попечении Василия, уехал к дочери в Бремен. Он обещал вернуться через месяц, но, конечно же, не вернулся, так как 16 октября по дороге Кибартау – Инстенбург промчались советские танки. Нутром старого солдата Иоганн почувствовал, что пора вовремя уносить ноги. Уложив самое ценное в чемодан и два рюкзака, он водрузил поклажу в коляску мотоцикла и был таков. С его отъездом фольварк зажил почти свободной жизнью. На другой же день после исчезновения Иоганна Василий передал Дануте на кухню парочку молочных поросят. Поросят зажарили и устроили небывалое пиршество с пивом из заветной хозяйской бочки. Дали и маленькой Машутке нежнейший кусочек поросятины. Впервые в жизни девочка узнала, что такое мясо.
А через три дня в фольварк заглянула полковая разведка одного из стрелковых полков 3-го Белорусского фронта. И старший сержант, и три его бойца-автоматчика были зацелованы девчатами и накормлены Данутой до отвала. Они ушли дальше, на запад, а Василий запряг мерина, а все остальные погрузили в телегу нехитрые пожитки, и самое главное – узлы с кастрюлями, набитыми кусками жареной свинины и отварной картошкой, посадили Ирину с Машуткой посреди скарба, к ним пристроилась прихрамывающая Белка, и пошли-поехали в Кибартау, где стояли советские войска. В городе им объяснили, куда ехать и что делать дальше. Все, кто освободился от принудительных работ, а также из лагерей, должны были пройти через проверочно-фильтрационный пункт, а уж потом, с документами, возвращаться на родину. Фильтрационный пункт находился недалеко от вокзала – в здании монастыря бернардинцев. Сергей полагал, что это чисто формальная процедура и много времени не займет. Ирина с Машуткой и Белкой отправились в здание, где "фильтровали" женщин, а Лобов с Василием вошли в подъезд, где проверяли мужчин.
Знал бы Сергей, что он проведет за этими мрачными краснокирпичными стенами почти месяц… Во дворе монастыря стояло бомбоубежище – массивная бетонная коробка в три этажа, каждый из которых обозначался редкими узкими прорезями-оконцами. В отличие от наших – подземных бомбоубежищ – немцы строили наземные бункеры, маскируя их фальшивыми крышами и нарисованными окнами. Их инженеры полагали, что вероятность попадания авиабомбы в подобное сооружение весьма мала; грунт же хорошо передает ударную волну, и потому подземный взрыв – камуфлет – рядом с подземным укрытием убьет всех, кто в нем спасается, да еще и завалит выход. Воздушная ударная волна в этом плане менее разрушительная и ею не так-то просто сокрушить железобетонную стену. Так или иначе, но вся Германия и Австрия были застроены именно такими убежищами, и даже в Вольфшанце – полевой ставке Гитлера – бункер фюрера, как и бункеры остальных его бонз, были построены на земле, а не под землей. Они и поныне стоят еще в виде массивных усеченных железобетонных пирамид.
Когда Сергей поднялся по винтовой лестнице на третий этаж, где размещалось офицерское отделение ПФП, ему показалось, что он попал в средневековую тюрьму, разве что узники не были прикованы ржавыми цепями к сырым стенам. Скудный свет, пробивавшийся сквозь прорези-амбразуры, выхватывал двухъярусные деревянные нары, грубо сколоченные скамьи, тумбочку с баком для питьевой воды да выгородку отхожего места. Именно возле "параши" и нашлось свободное место для новичка. Конюшня в фольварке "Теодор" казалась отсюда комфортабельным дворцом. Такой темноты и вони, как здесь, не было даже в свинарнике Цубербиллера. Добрая сотня людей в военных обносках и в полугражданском рванье, людей, которые когда-то были лейтенантами, капитанами, майорами, – ютились, теснились, прозябали в этой бетонной коробке, рассчитанной душ на тридцать, не более. Все они томились тут не день и не два, ожидая решения своей судьбы. Разговаривали мало и только о самом насущном: как избавиться от вшей, какую баланду принесут на обед и какая "статья" на сколько лет "тянет". Чекисты-проверяльщики требовали от каждого военнопленного свидетелей, которые бы могли подтвердить его показания: при каких обстоятельствах попал к противнику, не сдался ли сам, выбросив оружие, не сотрудничал ли с лагерной администрацией, не служил ли в армии Власова, и вообще, "не ронял ли честь и достоинство советского гражданина в немецком плену". Мало кто мог сказать что-либо в свое оправдание или найти свидетеля. Большая часть проверяемых собралась здесь из разных лагерей, и уж тем более разных полков, дивизий, армий. Если офицер мог показать следы ранений, ему могли поверить, что он попал в плен в беспомощном состоянии. У такого счастливчика был шанс либо вернуться в строй, либо уехать домой – в зависимости от тяжести увечья. Некоторых отправляли в штрафные роты. А всех "темных лошадок" и прежде всего тех, кого определяли как "пособников немецко-фашистских оккупантов", и, конечно же, "власовцев", ждали заполярные лагеря на срок от 10 лет или на "всю катушку" – на четверть века.
Сергей вспомнил про пулевой шрам на ноге, и очень надеялся, что это ему зачтут. Но наслушавшись за трое суток разговоров бывалых людей, стал готовиться к худшему. Рана на ноге – это не ранение в грудь или в голову. Но все же и она была сейчас спасительной соломинкой, за которую он готов был ухватиться. Самое печальное в его положении было то, что он попал сюда не из лагеря военнопленных, а из сельских работников.
– Это тебе, браток, пришьют "пособничество", – поучал его сосед по нарам, пожилой лейтенант-ополченец. – Это почти что "измена Родине". Лет пятнадцать дадут, не меньше…
От таких предречений у Лобова пробегал по телу холодный озноб. Он даже представить себе не мог всю длительность этого чудовищного срока.
– Скажи лучше, что ты из лагеря, из шталага десять дробь сто десять. А я подтвержу, что мы вместе сидели.
– Спасибо…
Но про себя решил говорить все как было, чтобы не запутаться и не навлечь лишних подозрений.
Это было царство недоверия. Здесь никто никому не верил, не доверял, не откровенничал… Все, как по известному зэковскому присловью: не верь, не бойся, не проси. Здесь не верили, но боялись друг друга и пытались выпросить смягчение судьбы.
Сергея вызвали на третьи сутки пребывания в "отстойнике". Замотанный донельзя бесконечным людским конвейером, старший лейтенант с энкавэдэшными погонами взглянул на Лобова мельком и стал задавать набившие оскомину вопросы:
– Фамилия, имя, отчество, звание… Номер части… Где и при каких обстоятельствах попал в плен?
– А я в плен и не попадал.
– Как это "не попадал"? Добровольно пришел?
– Никак нет. Меня в облаве взяли и отправили на сельхозработы.
– Ну, а до облавы ты кем был?
– Заместителем командира разведывательно-диверсионной группы "Кобра".
– "Кобра", говоришь? Сейчас проверим… – старший лейтенант снял трубку и связался с начальством. Пока ждал ответа, долго тер опухшие от бессонницы глаза, теребил под носом желтые жесткие усики.
– Не проходит "Кобра" по сорок первому году? И по сорок второму тоже? Ладно. Спасибо.
Проверяльщик положил трубку и хмуро взглянул на Лобова:
– Нет и не было у нас никакой "Кобры". Если ты с самого начала мне врешь, то как я могу тебе верить дальше?
Тем не менее он терпеливо выслушал всю непростую историю Лобова – весь его путь – от Бреста до Кибартау. Осмотрел рубец от раны на ноге.
– И почему я должен верить тебе, что это след от немецкой пули, а не от советской? Кто может подтвердить? Так и запишем – свидетелей нет… Ну, хорошо, два года ты работал на немца-хозяина. А почему не сбежал, не ушел в леса к партизанам? Не связался с подпольем? Ты же политработник, офицер, коммунист, а батрачил, как простая сявка.
– Леса здесь такие, что все на просвет видно. Тут не Беларусь, тут не скроешься. Мысли о побеге вынашивал, но со мной была и беременная жена. Не мог я ее бросить вместе с новорожденным, оставить у немцев одну.
– У всех беременная жена. И все воевали. И дети рождались и вырастали, и ждали, когда папа вернется домой с орденами на груди.
– Но так они у себя на родине ждали, а здесь, на чужбине, в Германии, на кого было оставить?
– Ты мне вопросы не задавай. Вопросы я буду задавать. А твое дело – отвечать. Передо мной, перед судом, перед Родиной.
Не помог и рассказ о спасенной радистке Белке. Старший лейтенант привычно оформлял проверочное дело.
– Из уважения к твоей неизвестно где и как полученной ране пишу тебе не "измену Родине", а "пособничество немецко-фашистским оккупантам". Считай, что я тебе пять лет скостил: получишь не пятнадцать годков, а только десять. Порубаешь лес на северах и приедешь домой молодым и красивым.
Сергей вернулся в бункер и рухнул на нары, убитый обрушившейся на него карой. В глубине души он считал себя виноватым. Но ведь не до такой же степени, не до пособничества же, в самом деле, немецко-фашистским оккупантам? И что теперь будет с Ириной? Неужели ей тоже пришьют такое же обвинение и такой же срок? А Машутка? Было отчего застонать, закусив воротник брошенной на нары шинели.
На другой день суд скорый и суровый утвердил выводы старшего лейтенанта и определил – десять лет лагерей. Единственное, что удалось узнать от сотрудников ПФП, это то, что Ирину с дочкой отправили после проверки в Минск – "на постоянное место жительство". И на том спасибо судьбе и судье…
Глава пятая
Ваза саксонского фарфора
Привокзальная площадь Кибартау была забита бывшими невольниками. Всем не терпелось побыстрее покинуть чужую враждебную землю и домой! Домой! Домой! Но никто никаких поездов им не обещал. Блуждали смутные слухи, что завтра-послезавтра будет подан специальный состав, который пойдет через Минск до Смоленска. А пока привыкшие к невзгодам люди, большей частью женщины с мешочками, узелками, котомками устраивались для долгого ожидания кто, где мог и как смог – лишь бы укрыться от моросящего осеннего дождика и не проворонить тот момент, когда все в одночасье поднимутся и ринутся штурмовать вагоны. Народ прятался в руинах окрестных домов, под кронами еще не облетевших лип, кто-то натягивал над головой обрывки брезента. Ирина с Машуткой тщетно искали пристанище. На них косились, смотрели с неодобрением, и однажды Ирина услышала за спиной чей-то язвительный голос:
– Ишь, нагуляла байстрючку, немецкая подстилка!
Она не сразу поняла, что эти мерзкие слова относятся к ней. А когда дошло – чуть не разрыдалась от обиды, но лишь покрепче прижала дочурку к себе. Не найдя для себя никакого угла, она решительно направилась к зданию вокзала с полусорванной крышей. У входа стоял солдат в шинели и с винтовкой наперевес и никого из гражданского люда в здание не пускал, поскольку у перронов стояли два воинских эшелона паровозами в разные стороны.
– Куда? – преградил путь Ирине солдат.
– В комнату матери и ребенка, – уверенно заявила женщина.
– Куда, куда? – опешил боец.
– В комнату матери и ребенка!
– Нет тут у нас такой!
– Везде есть, а у вас нет?! – наступала Ирина.
– Везде, может быть, и есть, – отвечал боец, – а у нас тут Германия. Не положено!
К ним подошел подполковник с толстым кожаным портфелем. На его погонах Ирина заметила эмблемы административной службы – серп с молотом.
– В чем дело? – строго спросил он.
– Да вот тут гражданочка рвется, а не положено! – пояснил охранник, скорчив обиженно-жалостливую гримасу.
– Вы куда едете? – спросил подполковник, оглядывая Ирину совсем не строгим взглядом.
– Нам в Минск. Мы там живем!
– Девочка ваша?
– Это дочь младшего политрука Лобова, – затараторила Ирина, боясь, как бы подполковник не принял ее за "немецкую подстилку". – Нас на работы угнали. А папа пока в фильтрационном лагере, и, говорят, его нескоро выпустят… А нам домой надо – девочка уже и так приболела, кашляет…
– Следуйте за мной, – сказал подполковник. – Что-нибудь придумаем.
И они пошли за своим спасителем. Ирина с трудом удержалась, чтобы не обернуться и не показать язык зануде-охраннику.
Вокзальный перрон был забит военными: одни бежали с котелками за кипятком и продовольствием, другие что-то грузили на платформы и в распахнутые теплушки, третьи, сбившись в кучки, отчаянно дымили, балагурили и хохотали, оценивающе поглядывая на стройную фигурку молодой женщины; кто-то кого-то отчитывал, кто-то куда-то несся сломя голову… Вскоре эшелон, следовавший на фронт, двинулся на запад, и внимание всех переключилось на состав, уходивший в тыл.