Все это было не очень весело, но уж так и быть, я на все решился. Читатели уже видели, что я не труслив, и притом меня тянуло любопытство, столь свойственное молодым людям. Я прикрыл свой мичманский кортик, надел платье и покрывало, и в этом костюме, скрадывающем все формы, походил как две капли воды на ту, которая уступила мне свою одежду. Это я угадал по взгляду, которым мы с Моисеем обменялись.
– Ну, а теперь что мне делать? – спросил я, нетерпеливо желая узнать, к чему все это меня поведет.
– Пойдемте со мной, – отвечал Моисей, – и только ради бога…
Он приложил палец к губам.
Я кивнул, отворил дверь и, сойдя с лестницы, очутился в магазине.
Там ждал нас черный невольник. Обманутый моим нарядом, он сразу же побежал отвязать осла. Турчанки обыкновенно ездят на ослах. Моисей почтительно проводил меня до дверей, помог мне сесть в седло, и я пустился в путь, не зная, куда меня везут.
Глава XVI
Мое путешествие продолжалось минут десять, я не узнавал ни одной из улиц, по которым ехал. Наконец мы остановились у довольно большого дома. Провожатый мой отворил ворота, я въехал, и он опять их запер. Я очутился на квадратном дворе, видно хорошо знакомом моему ослу, потому что он сам пошел прямо к двери, напротив ворот. Я хотел было соскочить, но невольник стал на одно колено, чтобы другое послужило мне вместо ступеньки, и подставил мне голову, чтобы опереться на нее рукой. Я последовал принятому порядку, потом, видя, что невольник хочет ограничить этим свои услуги и собирается вести осла в конюшню, я показал ему повелительным жестом, чтобы он шел вперед. Он сразу же повиновался с почтительностью, доказывавшей его привычку к языку жестов.
Предосторожность была не лишней. Я бы никогда не выпутался из лабиринта комнат и коридоров, по которым вел меня невольник. Между тем я посматривал вокруг себя, чтобы опознаться, в случае, если придется поспешно удаляться, и по множеству слуг и стражей, которые мелькали мимо меня, как тени, или стояли неподвижно, как статуи, я догадался, что нахожусь в доме какого-то знатного турецкого барина. Наконец отворилась дверь в комнату, светлее и лучше убранную, чем все прочие. Проводник мой впустил меня туда, затворил двери, и я очутился перед девушкой лет четырнадцати или пятнадцати, которая показалась мне совершенной красавицей.
Прежде всего я запер дверь позолоченной задвижкой, повернулся и стоял несколько секунд неподвижно, вне себя от удивления и радости, пожирая глазами фею, которая как бы волшебным жезлом отворила мне двери этого очарованного дворца. Она лежала на шелковых подушках, на ней был кафтан из розовой шелковой ткани с серебряными цветочками и верхнее платье из белого штофа с золотыми цветочками, стянутое в талии и вырезанное на груди, длинные рукава этой ферязи висели позади, и под ними – рукава белой шелковой газовой рубашки, которая была застегнута на груди бриллиантовой запонкой. На голове у девушки был колпак, прелестный головной убор турчанок, который состоит из бархатной шапочки алого цвета с золотой кистью и надевается набекрень. Волосы на виске, выбивавшиеся из-под колпака, были приглажены, и в них заткнут букет из драгоценных камней, сделанных в виде цветов, жемчужины изображали померанцевые цветы, рубины – розы, бриллианты – жасмины, а топазы – жонкили. Волосы красавицы длинные, каких у нас никогда не видно, падали бесчисленными косичками до вышитых золотых туфель. Что касается лица, то ее черты были совершенно правильными: это была греческая красота во всем своем строгом и прелестном величии: лицо с большими черными глазами, носом Аполлона и коралловыми губами.
Само собой разумеется, что я рассмотрел все это одним взглядом.
Красавица между тем протянула вперед головку, согнув шею, как лебедь, и устремив на меня беспокойный взор. Я вспомнил о странном своем наряде и догадался, что она сомневается, точно ли я тот, кого она ждала. Я в ту же минуту разорвал, сбросил с себя платье и покрывало и очутился в своем мичманском мундире.
Прекрасная гречанка встала, пошатываясь, и, протянув ко мне руки, вскричала:
– Ради бога, спасите меня!
– Скажите мне, кто вы и от какой опасности я должен спасти вас? – вскричал я, подбегая, чтобы поддержать ее.
– Кто я? – сказала она. – Я дочь того, кого вы встретили, когда его вели на казнь, и вы можете спасти меня от опасности быть любовницей того, кто причиной смерти отца моего.
– Скажите только, что я должен делать? Я на все готов.
– Прежде всего вам надо знать, чего я боюсь и на что надеюсь. Я вам расскажу это в нескольких словах.
– Но не напрасно ли мы будем терять драгоценное время? Вы молоды, прекрасны, несчастны. Вы понадеялись на мое мужество и благородство, иначе бы вы меня не призвали. Чего же мне более?
– Теперь пока нам бояться нечего. Голова ичогланов по случаю праздника – в Серале, а в доме не спят, и бежать нам еще нельзя.
– Так говорите.
– Отец мой был грек, царской крови и богат. Это три преступления, которые в Константинополе стоят смертной казни. Голова ичогланов донес на него. Его взяли под стражу, меня продали, его отвели в тюрьму, меня – сюда, его приговорили к смерти, меня – к жизни. Одну матушку пощадили.
– О, я ее видел! – вскричал я. – Это, верно, она стерегла труп вашего несчастного батюшки?
– Да, да, – отвечала девушка, ломая в отчаянии руки. – Да, это наверняка была она!
– Мужайтесь! – сказал я.
– О, вы увидите при случае, что я мужественна! – сказала она с улыбкой, ужаснее слез. – Меня отвели к моему господину, к убийце отца моего, он запер меня в эту комнату. На другой день я услышала шум. Все еще надеясь, сама не знаю на что, я подбежала к окну: то отца моего вели на казнь!
– Ах, так это вы схватились за решетку, вы испустили горестный крик, который раздался в моем сердце.
– Да, это я, – отвечала она, – я видела, как вы при этом крике подняли голову и схватились за кинжал. Я угадала, что вы человек великодушный и спасете меня, если только сможете.
– О, конечно!.. Приказывайте, я сделаю все, что только возможно.
– Но для этого надо было как-нибудь вступить в сношения с вами. Я решилась сносить пока присутствие моего господина. Да, я без гнева смотрела на человека, запятнанного кровью отца моего, я говорила с ним и не проклинала его. Он считал уже себя счастливым и вздумал наградить меня этими богатыми платьями и великолепными вещами. Однажды утром ко мне привели Моисея, богатейшего ювелира во всем Константинополе.
– Как, этот жалкий еврей – богатый ювелир?
– Да. Я его давно знаю. У батюшки, кроме меня, детей не было, он меня баловал и покупал иногда у Моисея ткани и драгоценные вещи на огромные суммы. Я показала ему знаками, что мне нужно поговорить с ним. Догадливый еврей сказал голове, что с ним нет ничего, что мне нужно, и что он придет завтра. На другой день голова ичогланов должен был оставаться в Серале, но приказал, чтобы Моисея и без него впустили ко мне, но чтобы при этом были двое его сторожей. Между тем я все стояла у окна, надеясь, что как-нибудь увижу вас. И точно, я увидела, что вы идете. Тут мне пришло в голову бросить свой перстень, и вы подняли его с такой радостью, что с тех пор я уже полагаюсь на вас, как на друга. На другой день Моисей пришел, сторожа были тут, но я сказала ему все, что нужно было, по-итальянски. Я описала вас всего, от цвета ваших волос до формы вашего кинжала. Я все заметила! Моисей сказал, что он, кажется, вас знает. Вообразите мою радость! Не зная, удастся ли нам еще раз увидеться, мы приготовили все на нынешний день, потому что в Серале праздник, и голова должен быть там. Кормилица моя, которую оставили при мне, не из сострадания, а скорее по равнодушию, должна была, по обыкновению, ехать с капыджи к Моисею за духáми; он обещал, что вы будете в это время у него и приедете ко мне в ее платье. Между тем она пошла сказать матушке, чтоб у Галатской Башни был готов ялик. Моисей сказал, что пришлет мне гитару, если вы согласитесь идти на свидание… Он прислал мне ее… Вот она… А теперь и вы здесь… Хотите ли вы помочь мне? До сих пор все шло хорошо. Остальное зависит от вас.
– Скажите только, что я должен делать?
– Пройти через все эти комнаты – вещь невозможная. Но мы можем спуститься из окна этого кабинета.
– Однако от окна до земли будет футов двенадцать.
– Это бы еще ничего: вы можете спустить меня на моем шелковом поясе. Но за деревянной решеткой есть железная решетка.
– Я выломаю одну из перекладин кинжалом.
– Так принимайтесь же за работу, пора.
Я вошел в кабинет и за шелковыми занавесками будуара увидел тюремную решетку. Взглянул на улицу и заметил, что прямо против дома, за углом, стоят какие-то два человека. Несмотря на это, я молча принялся за работу в твердой уверенности, что они тут по своим делам, а не для того, чтобы присматривать за нами.
Камень был довольно мягкий, но между тем я при каждом ударе мог отделять только небольшой кусочек. Гречанка смотрела на мою работу со всем любопытством и надеждой. Моя роль оказалась совсем не той, о которой я мечтал. Несмотря на это, я гордился тем, что девушка дивной красоты избрала меня в избавители, еще больше, чем если бы я был ее любовником. Таким образом, в моем приключении было много рыцарского благородства и я решился действовать с величайшим бескорыстием.
Работа моя шла успешно, я добрался уже до основания перекладины, как вдруг девушка положила одну ручку на мою руку, а другую протянула в сторону, где послышался легкий шум. Она стояла таким образом с минуту, безмолвно и неподвижно, как статуя, и только более и более судорожно сжимая мою руку. Пот выступил у меня на лице.
– Он вернулся, – сказала она наконец.
– Что нам теперь делать? – спросил я.
– Посмотрим. Может быть, он не придет сюда, тогда не страшно, что он вернулся!..
Она снова принялась слушать и через минуту сказала:
– Идет!
Я хотел было броситься в другую комнату, чтобы встретить его лицом к лицу, когда он отворит дверь.
– Ни слова! Ни с места! – сказала она. – Или мы оба погибли.
– Но я не могу прятаться! Это было бы низко и подло!
– Молчите! Ради бога!.. Молчите и дайте мне волю! – сказала она, прикрыв одной ручкой мне губы и вырвав другой мой кортик.
Она бросилась в другую комнату и спрятала кортик под подушки, на которых лежала, когда я вошел. В эту самую минуту постучались у дверей.
– Кто там? – спросила гречанка, поправив подушку.
– Я, – отвечал мужской голос, сильный, но который явно старались смягчить.
– Сейчас отопру, – сказала девушка. – Раба ваша всегда рада своему господину.
При этих словах она подошла к кабинету, затворила дверь и заперла задвижкой, и я мог если не видеть, то, по крайней мере, слышать, что будет тут происходить.
Много опасностей испытал я во время моей жизни, но ни одна из них не производила на меня такого тягостного впечатления, как та, которой я подвергался в эту минуту. Я был без оружия, не мог защищать ни самого себя, ни женщины, которая призвала меня на помощь, и принужден был предоставить дело, от которого зависела жизнь моя, существу слабому, не имеющему никакого оружия, кроме врожденной у греков хитрости. Если бы она проиграла дело, я был бы в кабинете как волк в западне, не в состоянии ни вырваться, ни защищаться, если бы выиграла, тогда она бы встречала опасность смело, как следует мужчине, а я бы прятался, как женщина. Я искал вокруг себя какую-нибудь мебель, которую мог бы употребить как оружие, но тут не было ничего, кроме подушек, тростниковых табуретов и горшков с цветами. Я подошел к дверям и стал прислушиваться.
Они говорили по-турецки, и я, не видя их телодвижений, не мог понимать. Между тем, по выражению голоса мужчины я догадался, что он не грозит, а молит. Через несколько минут мне послышались звуки гитары, потом чистый мелодический голос гречанки и пение, которое казалось и мольбой рабыни, и гимном любви, – так оно было заунывно и нежно. Я был вне себя от удивления. Эта девушка, не старше пятнадцати лет, несколько минут назад, ломая руки, оплакивала смерть отца, свое собственное рабство и гибель своего семейства, ей помешали, когда она готовилась к бегству и пленница уже заранее наслаждалась мыслью о свободе, она знала, что я тут, подле, знала, что вся надежда ее в кинжале, лежащем под подушками, на которых она сидит, – и между тем эта девушка пела голосом, по-видимому, столь же спокойным, как некогда, сидя между отцом и матерью, под чинаром, у дверей родительского дома!
Все это казалось мне сновидением. Я слушал и ждал. Наконец пение прекратилось. Разговор, который за ним последовал, казался еще нежнее прежнего, потом наступило молчание, и вдруг раздался болезненный, приглушенный крик. Я не смел дышать и смотрел на дверь, как будто стараясь проникнуть сквозь нее взором. Послышался еще глухой стон, потом воцарилось мертвое молчание. Вскоре легкие шаги, которые я едва различал при сильном биении моего сердца, приблизились к кабинету, задвижка щелкнула, дверь отворилась, и свет луны, проникавший сквозь окошко, упал прямо на гречанку. Она была в длинном нижнем платье, бела и бледна, как привидение, и из всего своего убранства сохранила один только бриллиантовый букет, который был у нее в волосах. Я хотел заглянуть в ту комнату, но там было темно, и я ничего не мог различить.
– Где ты? – сказала она, потому что я стоял в тени.
– Здесь, – сказал я, подвинувшись вперед и став на то место, куда светила луна.
– Я закончила свое дело, теперь твоя очередь, – сказала она, подавая мне кортик.
Она держала его за рукоятку, я взял за лезвие. Оно было теплым и мокрым, я раскрыл руки и при свете луны увидел, что оно в крови.
В первый раз дотронулся я до человеческой крови! Волосы мои встали дыбом, и дрожь пробежала по всему телу, но я сразу же понял, что времени терять нельзя, и принялся за работу. Два человека, которых я уже видел, по-прежнему стояли у угла, но я не обращал на них внимания и продолжал выламывать перекладину, хотя, слыша шум, они часто посматривали на окно. Наконец перекладина была выломана, а отверстие так велико, что мы могли пролезть в него. Оставалась одна наружная решетка, но мне стоило только толкнуть ее, и она упала. В ту же минуту один из людей, стоявших у угла, выбежал на середину улицы.
– Это ты, Джон? – сказал он. – Помощь нужна? Мы с Бобом к твоим услугам.
– Джеймс! Боб! – вскричал я. Потом, обратившись к гречанке, которая не понимала того, что мы говорили, я сказал:
– Теперь мы спасены! Нет, нет, – продолжал я, говоря с Джеймсом, – помощи мне не нужно. А нет ли у вас веревки?
– У нас есть лестница, это еще лучше, – сказал Джеймс. – Поди-ка сюда, Боб, стань к стене.
Матрос сразу же подошел, Джеймс взлез к нему на плечи, подал мне веревочную лестницу, и я привязал ее к перекладинам. Джеймс соскочил на землю и взял лестницу за нижний конец, чтобы она не качалась. Подруга моя сразу же взлезла на окно и через минуту очутилась на улице, к великому удовольствию Джеймса и Боба, которые не могли понять, что это значит. Я тоже сразу же спустился к ним.
– Скажи, ради бога, что это с тобой сделалось? Ты бледен, как смерть, и весь в крови. За тобой гонятся?
– Гнаться некому, кроме привидения, – отвечал я. – Но я тебе расскажу это после. Теперь не время. Где же вас ждет лодка? – спросил я гречанку по-итальянски.
– У Галатской Башни, – отвечала она, – но я не в состоянии вести вас. Я не знаю дороги.
– Найдем, – сказал я, схватив ее за руку, чтобы вести. Но тут только заметил, что у нее босые ноги и что она не в состоянии идти. Я хотел было взять ее на руки, но Боб, угадав мое намерение, предупредил меня, поднял ее, как ветер перышко, и побежал к берегу. Джеймс подал мне пару пистолетов и, вынув из-за пояса другую, сделал мне знак, чтобы я шел с правой стороны Боба, а сам пошел с левой.
Мы шли таким образом, не встречая никаких препятствий. В конце улицы нам представилось огромное синее зеркало Мраморного моря. Тут мы повернули влево и пошли по берегу: множество лодок переезжало из Константинополя в Галату и из Галаты в Константинополь.
Одна только лодка стояла неподвижно на некотором расстоянии от берега. Мы остановились перед ней, и гречанка пристально на нее смотрела, потому что она была, по-видимому, пуста. Но вдруг из нее поднялся какой-то призрак.
– Матушка! – вскричала девушка трепещущим голосом.
– Милая моя! – отвечал голос, от которого все мы вздрогнули. – Дитя мое! Ты ли это?
В ту же минуту четверо гребцов, которые лежали на дне барки, сели на свои места, лодка полетела, как ласточка, и через минуту причалила к берегу, мать и дочь бросились друг другу в объятия, потом старуха кинулась к ногам нашим и спросила, чьи колена ей обнимать. Я поднял ее и сказал:
– Ступайте, ступайте, ради бога, не теряйте времени, иначе вы погибли!
– Прощайте, – сказала девушка, пожав мне руку, – одному Богу известно, увидимся ли мы с вами когда-нибудь. Мы отправимся в Кардикию, в Эпир: там у нас есть родные. Скажите мне, как вас зовут, чтобы я могла каждый день вспоминать ваше имя в своих молитвах.
– Меня зовут Джон Девис, – сказал я. – Очень жалею, что я мало для вас сделал, но я сделал все, что мог.
– А меня зовут Василика. Бог милостив, может быть, мы еще и увидимся.
При этих словах она прыгнула в лодку и, сорвав с головы букет, сказала:
– Возьмите. Это награда, которую я обещала Моисею. А вас один Бог в состоянии наградить за все, что вы для меня делали.
Букет упал к моим ногам, лодка быстро удалилась от берега. Белые платья матери и дочери еще некоторое время мелькали, как покровы двух привидений, потом лодка, гребцы, белые покрывала – все исчезло, как легкое видение, и погрузилось во мрак ночи.
Я стоял с минуту неподвижно на берегу и верно бы принял все это за сновидение, если бы в руках у меня не осталось драгоценного букета, а в памяти имени Василики.
Глава XVII
Когда лодка исчезла, мы опомнились и стали думать о себе. Положение наше было очень незавидное. Во-первых, мы были на берегу, в полночь, без позволения, во-вторых, нам надо было идти от Галаты до Топхане берегом, а тут голодные собаки бродили целыми стаями, они легко узнавали, что мы иностранцы, и потому считали себя вправе терзать нас. Притом у меня не выходило из головы, что хоть я и не участвовал в убийстве, однако же все-таки убит был поклонник Магомета, и этот поклонник был важный сановник, голова пажей султана.
Мы знали, что на корабле нам не миновать наказания, но две последние причины побуждали нас вернуться туда как можно скорее. Мы пустились в путь, прижавшись друг к другу, за нами шло целое стадо голодных собак, глаза которых сверкали в темноте, как горящие уголья. Время от времени они так близко подходили к нам, и притом со столь явными неприязненными намерениями, что мы принуждены были останавливаться и оборачиваться, чтобы испугать их. Боб пускал в дело палку, которая была у него в руках и которой он действовал очень ловко; преследователи наши отступали, мы продолжали путь, но потом собаки опять нас нагоняли и чуть не хватали за пятки. Если бы кто из нас отстал или упал, то ему, верно бы, несдобровать, да и остальным тоже, потому что как только собаки попробуют крови, их уже не отогнать.