Собаки провожали нас таким образом до самой Топхане, где стояла лодка Джеймса и Боба. Джеймс первый вошел в нее, я за ним, Боб прикрывал наше отступление, а это было не легко. Противники наши, догадываясь, что мы ускользнем от них, подступили так близко, что Боб, махнув палкой, убил собаку, которая была посмелее, прочие в ту же минуту бросились на труп и растерзали его. Боб воспользовался этой минутой, отпер замок цепи, которой лодка была причалена к берегу, и прыгнул в нее; мы с Джеймсом налегли на весла и быстро удалились от берега, сопровождаемые воем, который показывал, как собакам жаль, что не удалось с нами покороче познакомиться. Футах в ста от берега Боб взял у нас весла и начал грести сильнее нас двоих.
Кому не случалось наслаждаться тихой, улыбающейся восточной ночью, тот не может составить себе о ней ни малейшего понятия. При свете луны Константинополь, со своими расписанными домами, золотоверхими дворцами, деревьями, рассеянными повсюду в живописном беспорядке, казался настоящим волшебным садом, небо было чисто, без малейшего облачка, море спокойно и похоже на огромное зеркало, в котором отражались все звезды. Корабль наш стоял чуть поодаль скутарийского дворца, за ним, на мысе Халкедонского порта, виднелся маяк. Красивые мачты и ванты "Трезубца", подобно нитям паутины, вырисовывались темным цветом на огне маяка. Красота зрелища, которое представлялось глазам нашим, заставила было нас забыть о нашем положении, но вид корабля напомнил нам о нем. Мы были уже близко и потому велели Бобу грести потише, чтобы весла не выбивали столько огня из фосфористого моря и не делали такого шума. Мы надеялись, что нам удастся подойти к кораблю так, что вахтенный нас не заметит или, если он из наших, по крайней мере, соизволит показать, будто не видел. Тогда мы бы пробрались в корабль через одно из тех отверстий, которые никогда не закрываются на боках судна, улеглись бы потихоньку в свои койки, а на другой день вышли бы на вахту как ни в чем не бывало. К несчастью, против нас приняты были всевозможные предосторожности. Когда мы приблизились шагов на тридцать к "Трезубцу", часовой, которого только голова виднелась из-за борта, встал на бак и закричал изо всей силы:
– Эй, на лодке, что надо?
– Мы хотим на корабль, – отвечал я, держа руки перед ртом, чтобы не так громко было.
– Кто вы такие?
– Мичманы Больвер и Девис и матрос Боб.
– Прочь!
Мы переглянулись вне себя от удивления, тем более что вахтенный матрос был близкий приятель Боба и, верно, очень бы желал скрыть нашу неисправность. Думая, что он, может быть, не расслышал, я сказал ему:
– Ты, верно, не слыхал, Патрик. Говорят тебе, что это мы, Больвер, Девис и Боб, и что мы возвращаемся на корабль. Неужели ты не узнаешь моего голоса?
– Прочь! – завопил опять Патрик таким громким и повелительным голосом, что, вскрикнув в третий раз, он, верно, разбудил бы весь корабль, поэтому Боб, не дожидаясь третьего крика, начал грести прочь.
Мы поняли его намерение и, в знак согласия, кивнули ему. Он хотел выйти из вида корабля и потом, сделав круг, подойти еще с большими предосторожностями с другого бока, в надежде, что, может быть, там посчастливится. Удалившись на некоторое расстояние от корабля, мы остановились на минуту, обвернули весла своими носовыми платками и небольшим парусом, который разодрали надвое, потом Боб снова начал грести, но так тихо, что мы сами не слыхали шума весел, и один только фосфорический след, который мы оставляли за собой, мог обличить нас.
Мы радовались своей хитрости, были почти уверены, что проберемся на корабль, но, подойдя к нему футов на двадцать, увидели, что часовой, морской солдат, ходивший по палубе, остановился. Через минуту опять послышался крик:
– Эй, на лодке! Что надо?
– Да черт вас возьми! Ведь вам только говорят, что мы хотим вернуться на корабль, – сказал Джеймс, который, подобно мне, выходил уже из терпения.
– Прочь! – закричал часовой.
– Да что с вами сделалось? Ведь мы не пираты! – сказал я.
– Прочь! – повторил часовой.
Мы не послушались и велели Бобу грести к кораблю.
– Прочь! – закричал опять часовой, опустив ружье к нам дулом. – Прочь, или я выстрелю!
– Тут какая-то чертовщина, – пробормотал Боб. – Я думаю, ваше благородие, что всего лучше теперь послушаться.
– Да когда же мы попадем на корабль? – спросил я.
– В утреннюю вахту, когда уже будет светло.
До утренней вахты оставалось еще часа четыре, но делать было нечего: мы решились ждать и отошли от корабля на положенное расстояние. Боб предлагал было съехать на берег, потому что там удобнее было бы отдохнуть, чем в лодке, но собаки отбили у нас охоту гулять ночью по Константинополю. Мы остались посереди Босфора. Если бы наказание наше этим и ограничилось, было бы еще сносно, потому что ночь была прекрасной и воздух теплым, но прием, какой нам сделали, не обещал ничего доброго, и немудрено, что это нас беспокоило, потому что мы хорошо знали характер Борка. Несмотря на красоту зари, которая начинала заниматься, и великолепное зрелище, которое представилось нам при восходе солнца и в другое время привело бы меня в восторг, эти четыре часа показались нам ужасно долгими, почти невыносимыми. Наконец свисток возвестил, что вахту сменяют. Мы снова приближались к кораблю. В этот раз нас уже не окликали.
Войдя на палубу, мы увидели, что лейтенант Борк в полном мундире стоит перед всем корпусом офицеров, которые были собраны как будто на военный совет. За такой проступок, в каком мы провинились, мичманов наказывают обыкновенно арестом, а матросов несколькими ударами, и потому мы представить себе не могли, чтобы вся эта церемония делалась для нас. Но мы скоро разуверились и догадались, что Борк хочет выдать нас перед капитаном за дезертиров. Как только мы вошли на палубу, он сложил руки на груди, посмотрел на нас глазами, в которых надежда наказать кого-нибудь всегда сверкала каким-то странным блеском, и сказал:
– Откуда вы?
– Мы были на берегу, лейтенант, – отвечал я.
– С чьего позволения?
– Вы знаете, что я был с капитаном.
– Знаю, но все другие вернулись в десять часов, а вы нет.
– Мы вернулись в двенадцать часов, да нас не пустили.
– А разве кого-нибудь пускают на военный корабль в полночь?
– Я знаю, что обыкновенно в такое время не возвращаются, но есть обстоятельства, которые могут задержать против воли. Я был с капитаном, разлучился с ним случайно, и ему только обязан отчетом во всем. Кроме капитана, никто не может вмешиваться в это дело.
Борк с досадой заметил, что ему не удалось поддеть меня. Он отпустил офицеров и стал ходить один по палубе, поглядывая на меня злобным, хитрым и подозрительным взглядом.
Я много сносил от Борка, но не знаю, отчего эти взгляды до того меня взбесили, что я подошел к нему и решительно попросил его объяснить мне причину столь оскорбительного поведения. Слово за слово, у нас произошла страшная ссора. Борк до того разгорячился, что совершенно вышел из себя и назвал меня "дрянным мальчишкой, которого он, если бы был отцом моим, велел высечь розгами".
Что я в эту минуту почувствовал, я выразить не сумею. Вся моя кровь, которая за минуту перед тем прилила к сердцу, бросилась в голову.
Прибежав в каюту, я схватился обеими руками за волосы, кинулся ничком на пол и некоторое время оставался таким образом неподвижно, как бы уничтоженный, не подавая никаких признаков жизни, кроме какого-то хрипения, выходившего из глубины моей груди. Потом, не знаю через сколько времени, потому что в тогдашнем моем состоянии я его не замечал, я медленно поднялся и улыбнулся в свою очередь.
Мысль о мщении до такой степени меня целый день занимала, что я сделался больным, слег в постель, не дотрагивался до пищи, которую мне приносили, и всю ночь просидел на стуле. Между тем я казался спокойным, и матрос, который принес мне на другой день завтрак, конечно, не догадался, что во мне происходит. Чтобы не подать ему подозрения, я начал есть при нем и спросил, вернулся ли капитан. Матрос отвечал мне, что капитан приехал еще накануне, что мне и Джеймсу объявлен месячный арест за несвоевременное возвращение на судно, что презрительный отзыв обо мне, произнесенный лейтенантом, возбудил негодование у всех офицеров, и они, чтобы сколько можно отплатить ему, "наложили на него карантин". Это меня обрадовало как доказательство, что весь экипаж одинаково со мной смотрит на поступки Борка. И я еще больше утвердился в моем намерении.
Теперь я должен объяснить тем из моих читателей, которые незнакомы с английской морской жизнью, что значит наложить на кого-нибудь карантин.
Когда кто-нибудь из офицеров несправедливо обидит своего товарища или совершит неблагородный поступок, все прочие составляют из себя род совета и объявляют, что этот офицер будет столько-то времени в карантине. Но такое решение должно быть принято единогласно, потому что все до одного должны содействовать его исполнению.
Теперь вот в чем состоит наказание.
Как только офицер в карантине, он словно пария, прокаженный или зачумленный. Никто не подходит к нему, иначе как по делам службы, если он спрашивает, ему отвечают как можно короче, если он протягивает руку, ему не подают руки, если он предлагает сигару, никто не берет, если он идет на носовую часть, офицеры переходят на корму. За обедом никто ему ничего не подает, соседей его потчуют – его никогда, он должен или просить, чтобы ему подали, или сам взять. Жизнь на море и без того не слишком разнообразна, и потому подобное наказание настоящая мука, можно с ума сойти. Зато наказанный обыкновенно покоряется, исправляется. Тогда он сразу же снова становится человеком, добрым малым, и наслаждается всеми правами хорошего товарища, перестает быть исключением и подходит под общее правило. Но если он не покоряется, никто ни на минуту не нарушает определения, и, пока он упрямится, до тех пор продолжается карантин.
По характеру Борка легко было предвидеть, что он никогда не изменится. Притом эта мера и не производила большой перемены в обыкновенном его образе жизни. Он всегда был один, а теперь стал, если такое возможно, еще мрачнее и строже прежнего.
Что касается меня, то одиночество только укрепляло меня в моем намерении. Время от времени, при воспоминании об обиде, нанесенной мне лейтенантом, сердце мое сжималось и кровь поднималась в голову, бывали, однако же, и такие минуты, когда решимость моя ослабевала и я старался оправдать в собственных глазах его наглое, ненавистное поведение. Но однажды Патрик, принесший еду, сообщил мне по секрету, что Борк произнес на палубе перед офицерами новые оскорбления и угрозы в мой адрес, обещаясь, доколе он будет жив, гнать и унижать "этого дрянного мальчишку, Девиса". Дело конченное, нам с Борком нельзя было больше жить на одном судне. Мне оставалось выбрать одно из двух: или совсем оставить службу, или просить о переводе. Второе было бы безуспешнее, да и не повело бы ни к чему в случае успеха. Отомстить Борку я мог только на свободе, не на борту корабля.
Глава XVIII
Я сразу же начал готовиться. Я пересчитал свою казну: в ней было деньгами и векселями около пятисот фунтов стерлингов – больше чем достаточно, чтобы прожить без нужды два года, а два года в то время казались мне двумя веками. Я написал батюшке и матушке длинное письмо, в котором говорил им о своих чувствах и рассказал все, что случилось со мной с тех пор, как я поступил на "Трезубец". Письмо оканчивалось тем, что я решился вызвать Борка на дуэль.
Мне стало как-то легче, когда я окончил эти главные приготовления, мне казалось уже, что мщение мое началось и что теперь оставить мое предприятие невозможно. Вызывать Борка на дуэль на корабле было бы безрассудно, я расположил план свой совсем иначе.
Борк ездил иногда к послу по делам капитана и по своим собственным. Людей он не очень любил, о природе и не думал, потому всегда ходил туда по самой короткой дороге. Эта дорога шла через одно из самых больших и прекраснейших константинопольских кладбищ. Чтобы никого не компрометировать, я решился ждать его там один и непременно заставить со мной драться, на чем он хочет: у обоих у нас были шпаги, а сверх того я хотел взять с собой пару пистолетов.
Между тем пришла очередь Боба прислуживать мне. Как только он вошел, я бросился к нему и спросил о Моисее. Еврей несколько раз был на корабле и хотел меня видеть, но ему сказывали, что я под арестом и что ко мне не пускают. Я понимал, как он должен был беспокоиться, потому что не получил еще букета, который Василика обещала ему за труды. Я велел Бобу сказать ему, что сам отнесу ему букет, как только выйду из-под ареста, что мне тоже нужны его услуги и что я за них щедро заплачу ему.
День моего освобождения приближался, и я приготовил все, чтобы при первом удобном случае выполнить свое намерение. Наконец ровно через месяц, час в час, арест мой кончился.
Прежде всего пошел я к капитану. Он был так же добр и ласков со мной, как прежде, побранил меня за то, что я не попросил позволения, в котором бы он, конечно, не отказал мне, и подробно расспрашивал о моем приключении с молодой гречанкой, о великодушном поступке Джеймса и Боба, о возвращении нашем на корабль и сцене, которую устроил мне лейтенант. Я рассказал все с величайшей откровенностью, потому что глубоко уважал Стенбау, и притом он был другом моего отца.
При смене вечерней вахты Борк вышел на палубу, и я увидел его в первый раз после нашей ссоры. В сердце моем закипели все те страсти, которые он во мне возбудил. Мне казалось, что блаженнейшей минутой моей жизни будет та, когда я отомщу ему.
На другой день Борк объявил капитану, что ему надо побывать в посольском доме и что он вернется после вечерней вахты. Эта весть должна бы меня обрадовать, но между тем сердце у меня замерло, когда я ее услышал. Дело в том, что как бы ни было твердо намерение человека, но, когда речь идет о его судьбе, между его выгодами и страстями всегда происходит борьба. Конечно, мне выгоднее было бы снести обиду и продолжать карьеру, которая при обширных знакомствах моего отца и при помощи мистера Стенбау могла бы повести меня к высшим морским чинам. Но страсти мои были совершенно противоположны моей выгоде.
Весь день провел я в размышлениях, но как они ни были мрачны, а ни на минуту не поколебали моего намерения. Я мало спал, однако провел ночь довольно спокойно. Утром я пошел к капитану проситься на берег.
Мне надо было сделать два визита: один к Моисею, а другой к лорду Байрону. Первому я отдал букет Василики и прибавил к этому двадцать пять гиней, потом дал ему еще столько же, чтобы он спросил, нет ли на рейде какого-нибудь корабля, который шел бы в Архипелаг, Малую Азию или в Египет, а ежели есть, чтобы он взял место для пассажира, какой бы нации этот корабль ни был. Моисей обещал мне это сделать в тот же вечер, оно, впрочем, было и немудрено, потому что каждый день какой-нибудь корабль отходил в Дарданеллы. Кроме того, я велел Моисею купить для меня полный греческий костюм.
Лорд Байрон принял меня как всегда весьма любезно. Не находя мою персону так долго, он ездил к мистеру Стенбау узнать обо мне. Я был под арестом, и потому он не мог видеться со мной. Я сказал ему, что так как мы, может быть, еще долго будем стоять в Босфоре, то я намерен отправиться в отпуск, чтобы посетить Грецию, и пришел за рекомендательным письмом к паше янинскому, которое он прежде сам предлагал мне. Он сразу же сел к бюро, написал письмо по-английски, чтобы я мог понимать его, и потом велел перевести его греку, которого дал ему Али-паша и который был у него вместе и камердинером, и секретарем, наконец он подписал письмо и приложил рядом с подписью свою гербовую печать.
Мне пора уже было на корабль, я простился с лордом Байроном, не сказав ему ничего; впрочем, я надеялся еще раз с ним увидеться.
На "Трезубце" был праздник, все перегородки были сняты, как во время сражения, и во всю длину столовой был накрыт стол на двадцать приборов.
За десертом, по английскому обыкновению, были провозглашены тосты, между прочим, один о дружбе, и при этом Джеймс обнял меня за всех, все это было как бы нарочно, и, обнимая его, я со слезами на глазах мысленно простился с ним.
Часы пробили шесть, мне было пора, я сказал, что мне нужно по важному делу на берег, позволение удалиться дано было мне с обыкновенными шутками. Я принимал их сколько можно с веселым видом и ушел в свою каюту, так что никто и не подозревал моих намерений. Дорóгой я велел Бобу приготовить шлюпку.
Когда мы отошли от корабля шагов на тридцать, Джеймс увидел меня и вызвал всех на борт. Тут раздались такие громкие "ура"" что Стенбау вышел из своей каюты.
Не могу выразить, что почувствовал я, увидев посреди всех этих молодых людей доброго старика, который был общим нашим отцом и которого я видел в последний раз. Слезы навернулись мне на глаза, я было поколебался, но мне стоило только вспомнить Борка и оскорбительный отзыв его, и я дал знак матросам, чтобы гребли сильнее.
Мы вышли на берег у ворот Топхане. Я выскочил на землю, при этом у меня выпал из кармана пистолет. Боб, который во все время был очень задумчив, поднял его и подал мне, таким образом он один очутился со мной на берегу.
– Мистер Джон, – сказал он, – вы не имеете доверия к Бобу, потому что он простой матрос, и, право, напрасно.
– С чего ты это взял, любезный друг?
– Да я ведь, ваше благородие, не разиня, сразу угадаю характер человека, и я уверен, что вы теперь идете не на любовное свидание.
– Кто же это тебе сказал?
– Никто. Во всяком случае, если Боб вам на что-нибудь сгодится, так не забудьте меня, мистер Джон, я всегда готов к вашим услугам, днем и ночью, душой и телом, на жизнь и на смерть.
– Спасибо тебе, спасибо, любезный друг. Я не думаю, чтоб ты знал, зачем я приехал на берег, но коль в самом деле угадал, то, если завтра утром ни я, ни Борк не вернемся, скажи Джеймсу, чтобы он отпросился, и приезжайте вместе на Галатское кладбище, может быть, что-нибудь и узнаете о нас.
Я подал ему руку, и он поцеловал ее так скоро, что я не успел ее вырвать. Потом, вскочив в шлюпку, он закричал:
– Ну, ребята, за весла! Прощайте, мистер Джон, то есть до свидания! Будьте осторожны!
Я кивнул ему и пошел по дороге в посольский дом через Галатское кладбище.