Услышав это отрывистое, строгое, повелительное восклицание, экипаж в ту же минуту затих и остановился.
– Слушай! – продолжал я через минуту, когда увидел, что все готовы. – Плотники в каюту! Приделать подставные порты! Руль вправо весь! Реи с носа обрасопить! Грот-стаксель прикрепить внизу на ветер!
Я продолжал командовать, и каждое приказание исполнялось быстро и точно, так что корабль мало-помалу стал поворачиваться, как будто морская богиня тянула его лентой, стал в настоящее положение и пошел носом вперед, оставив главный свой якорь в добычу тому, кто пожелает его вытащить. Впрочем, за исключением денежной потери, беда была невелика, потому что на судне находилось еще два якоря.
Однако же я не отдавал рупора и продолжал командовать, пока все паруса не были как следует обрасоплены, канаты натянуты, палубы выметены. Потом я подошел к шкиперу, который все это время стоял, не трогаясь с места, и с удивлением смотрел на меня.
– Извините, капитан, что я вмешался не в свое дело, – сказал я, – но, судя по тому, как вы распоряжались, мы подумали, что вы подрядились поставить нас на пищу рыбам. Теперь мы идем хорошо, вот ваш рупор.
Шкипер не мог еще прийти в себя и взял рупор, не сказав ни слова, а я пошел к моему молодому греку, который уселся на пушке, потому что не мог долго стоять на ногах.
Мы были с ним примерно одного возраста, оба печальны, потому что он болен, а я в изгнании, притом я оказал экипажу услугу, которая расположила ко мне всех пассажиров корабля, все это нас сблизило, и мы скоро подружились.
Этот молодой грек оказался сыном богатого смирненского купца, который три года назад умер. Мать, видя, что сын слаб, и, думая, что ему нужно немного развеяться, отправила его в Константинополь управлять конторой, которую муж ее завел там в последние годы своей жизни. Но молодой человек пробыл там только два месяца и, чувствуя себя все хуже, решился вернуться к родным. Что касается его болезни, которую он называл на французском наречии il sottile malo, то я сразу же увидел, что это легочная чахотка, достигшая уже второго периода. Мы проговорили с ним с четверть часа, и я уже знал все подробности его жизни. Я со своей стороны рассказал ему то, что мне уже не нужно было скрывать, потому что я был вне опасности, то есть мою ссору с Борком, нашу дуэль и его смерть, которая заставила меня покинуть службу. Грек сразу же с милой доверчивостью юности предложил мне пожить некоторое время у них в доме, уверяя, что после услуги, которую я оказал ему, меня примут там как родного. Я принял это предложение с таким же простодушием, с каким оно было сделано, и тогда только мы наконец вздумали спросить друг у друга, как кого зовут. Его звали Эммануил Апостоли.
Во время этого разговора я заметил по разным признакам, что положение моего нового приятеля гораздо хуже, чем он сам полагает. Беспрерывное давление в груди, сухой кашель, время от времени харканье кровью, а больше всего инстинктивная печаль на лице его и красные пятна на скулах обличали страшную болезнь. Эти признаки не могли скрыться от меня – в Уильямс-Хаузе я почти всегда бывал с бедной моей матушкой при ее медицинских посещениях и очень часто с доктором. Наблюдая за их действиями, я приобрел столько познаний в медицине и хирургии, что мог лечить некоторые известные болезни, умел пускать кровь, перевязывать и залечивать раны. Врача на корабле не было, но был, как заведено, ящик с медикаментами, и я принялся лечить Апостоли. Конечно, я и не думал вернуть ему здоровье, но надеялся, по крайней мере, поддержать его и облегчить страдания несчастного. Это было не так сложно: в чахотке нужны не лекарства, а советы, как держать себя. Расспросив, что он чувствует и как его врачевали ранее, я советовал ему питаться только легкими отварами и овощами и надеть фланель, и прибавил, что пущу ему кровь, если давление в груди не пройдет. Бедняга Апостоли был твердо убежден, что я так же сведущ во врачебной науке, как и по морской части, печально улыбнулся и обещал во всем меня слушаться.
Не могу выразить, как мне приятно было в тогдашнем моем расположении духа встретить молодого человека, в чистую душу которого я мог изливать все, чем была наполнена моя душа. Апостоли говорил мне о своей сестре, по его словам, хорошенькой, как ангел, о своей матери, которая любила его без памяти, потому что другого сына у нее не было, потом о своем отечестве, которое стонало тогда под игом турок. Я со своей стороны рассказывал ему о Уильямс-Хаузе и его обитателях, о батюшке, о матушке, Томе, даже о старом докторе, уроками которого я теперь, через десять лет, в двух тысячах миль воспользовался, и мне легче было снести изгнание, которому я добровольно подвергался, и угрызения совести, которые всегда терзают убийцу, как бы его ни оправдывали обстоятельства.
Ветер в течение всего дня был очень слабый, и потому мы шли тихо, не теряя берегов из вида ни справа, ни слева. Под вечер мы проскользнули мимо Кало-Лимно, который, как часовой, стоит при входе в залив Моданиа. Апостоли вышел на палубу, чтобы полюбоваться на солнце, которое садилось за Румелийскими горами, но, как только начало смеркаться, я посоветовал ему идти в каюту. Он послушался меня с покорностью ребенка, я уселся у его койки, запретил ему говорить и для развлечения рассказывал ему историю своей жизни. Услышав, как я спас Василику, Апостоли со слезами на глазах бросился мне на шею. Тут мы уже непременно положили, что я остановлюсь в Смирне в доме Апостоли, потом мы вместе поедем в Иос, через Теос, город Анакреона, гостеприимную Клазомену, где Симонид, благодаря стихам своим, был так хорошо принят после кораблекрушения, и, наконец, через Эретрию, родину сивиллы Эритреи, которая возвестила падение Трои, и прорицательницы Афенаиды, которая предсказала победы Александра.
Мы проговорили половину ночи. Не только Апостоли, но и я забыли, что мы строим замок на песке, я уже мечтал о том, как буду обозревать древнюю Грецию с ученым чичероне, которого послало мне Провидение, как вдруг почувствовал, что рука Апостоли покрылась лихорадочным потом, и, пощупав пульс его, заметил, что артерия бьется неправильно, как идут часы, которые бегут и в которых невидимое и неисправимое повреждение сокращает время. Это напомнило мне, что больному вредно не спать так долго. Я пошел в свою каюту, но долго не мог сомкнуть глаз, думая о бедном страдальце, а он, не зная своего положения, заснул в веселых мечтах.
Рано утром я вышел на палубу, вслед за мной вышел и Апостоли. Несмотря на небольшую лихорадку, он провел ночь довольно хорошо, а душой был совершенно здоров и даже довольно весел.
Ночью и на следующий день мы прошли пролив, отделяющий остров Мармару от полуострова Артаки, и пространство между этим островом и мысом, на котором стоит Азиатский замок. С помощью течения мы вошли в Эгейское море, когда последние лучи заходящего солнца окрашивали розовым цветом вершины гор Иуды. В это время дул довольно холодный северный ветер, и потому, несмотря на прелесть зрелища, я заставил Апостоли уйти в каюту и обещал явиться туда вслед за ним. У него целый день было сильное давление в груди, и я решился пустить ему кровь. Как только я пришел, он, в полной уверенности в моих познаниях, засучил рукав и протянул ко мне свою исхудавшую руку. Видно, воспоминания о древней славе отечества взволновали кровь Апостоли, или, может быть, он раздражил грудь тем, что слишком много говорил, только красные пятна на лице его были еще багровее обыкновенного, глаза лихорадочно блестели, и потому я сразу же открыл ему кровь. Это произвело самое благотворное действие: выпустив три или четыре унции крови, я заметил, что он уже дышит свободнее и лихорадка его утихла. Он ослабел и скоро заснул. Я прислушивался некоторое время к его дыханию: оно было тихо и ровно. Надеясь, что он проведет ночь спокойно, я пошел на палубу подышать свежим вечерним воздухом.
У дверей каюты встретился мне вахтенный матрос, которого штурман прислал просить il signor Inglese выйти на минуту на палубу.
Глава XXI
Штурман наш был сицилийцем, из деревни близ Мессины. Я уже имел случай заметить его мужество и хладнокровие, когда мы выходили из Халкедонского порта. Он, со своей стороны, кажется, тоже уважал меня: когда я вывел корабль из опасности, штурман подошел ко мне и хвалил меня с искренностью старого моряка, с тех пор мы всегда с ним раскланивались и разговаривали, когда нам случалось встретиться.
Он сидел на корме, облокотившись о борт, и, когда я подошел, подал мне ночную зрительную трубу, в которую перед тем смотрел.
– Извините, – сказал он, – что я вас побеспокоил, но мне хотелось бы знать, что вы думаете об этом белом пятнышке, которое виднеется на северо-западе? Мне как-то сдается, что это – судно, которое, когда солнце садилось, вышло из-за мыса Колгино и показалось мне очень подозрительным. Оно или идет по одному пути с нами, или за нами гонится, а в таком случае мне гораздо приятнее было бы повиноваться вам, чем нашему шкиперу.
– Разве у вас нет боцмана?
– Есть, но он захворал в Скутари, и мы принуждены были его там оставить. Жаль, шкипер наш ничего не смыслит, а тот был человек знающий, мы, я думаю, скоро будем в таких обстоятельствах, что его совет очень бы пригодился. Впрочем, – продолжал штурман, – если вы приметесь за дело, так это будет ничуть не хуже, даже лучше.
– Вы оказываете мне честь, – сказал я, улыбаясь, – посмотрим.
Я направил зрительную трубу на то место, которое указал мне штурман. Луна ярко озаряла все море, и при свете ее я очень хорошо рассмотрел греческую фелуку, которая шла на всех парусах, она была милях в трех от нас и, по-видимому, шла скорее, чем мы, в это время ее можно уже было различить простыми глазами, и вахтенный на грот-марсе закричал:
– Судно!
– Ну да, разумеется, судно!.. Он что думает, мы спим, что ли, или ослепли? – пробормотал штурман. – Да, да, судно, и хорошо бы, если бы мы теперь были миль на двадцать западнее, в стороне Митилена.
– Однако же, не другое ли судно он видит?
– А что вы думаете, ведь немудрено!.. Эти негодяи пираты, как шакалы, подчас охотятся и не в одиночку.
Потом он закричал:
– Эй, вахтенный! В которой стороне судно?
– На северо-западе, прямо у нас под ветром.
– Это хорошо, – сказал я штурману, – по крайней мере, если придется бежать или огрызаться, так мы будем иметь дело с одним неприятелем. Однако же не худо бы, я думаю, разбудить шкипера.
– Конечно, придется разбудить, а жаль, пусть бы его себе спал, а вы бы стали командовать. Между тем все же, я думаю, не мешало бы прибавить несколько парусов.
– Да, недурно бы, и шкипер, верно, то же велел бы. Притом, – продолжал я, снова поглядывая в трубу, – мешкать некогда, потому что фелука идет гораздо скорее нас. Пошлите разбудить вашего капитана, да велите, чтобы вахтенные были готовы к работе. Вы знаете, где мы теперь?
– Я эти места знаю, как наш город Мессину, то есть я, зажмурившись, проведу корабль от Тенедоса до Чериго.
– Как "Прекрасная Левантийка" носит паруса?
– Прекрасно. Словно как испанка свою мантилью. Распускай хоть до последнего, ей, голубушке, все мало.
– По крайней мере, это хорошо, – сказал я.
– Оно, конечно, хорошо, да этого мало.
– Отчего вы так думаете? Опасаетесь, что разбойничья фелука догонит нас?
– Если простая фелука, так куда ей!.. Да только по бокам этого проклятого судна я заметил пену, которая мне очень не нравится.
– Да, видно, у этой фелуки, кроме крыльев, есть еще и лапы, а тогда уж от нее не уйти.
– Ага, немудрено, что она идет так скоро, – сказал я, поняв, что хотел сказать штурман, и разделяя его опасения.
Я снова приставил зрительную трубу к глазу: фелука была, по-видимому, уже не более как милях в двух от нас и я мог явственно рассмотреть ее.
– Точно, вы угадали! – вскричал я. – Теперь и я уже вижу движения весел. Мешкать нечего. Эй, за работу!.. Готово?
– Есть! – отвечали матросы.
– Спустить паруса грота и бизань-мачты и поднять парус крюйсель!
– Кто здесь без меня распоряжается? – спросил шкипер, между тем как матросы исполняли команду.
– Тот, кто заботится о корабле, когда вы спите, – сказал я. – Теперь извольте распоряжаться сами. Только нельзя ли получше, чем в тот раз?
Я отдал зрительную трубу штурману, ушел и сел у левого борта.
– Что случилось? – спросил с беспокойством шкипер.
– За нами гонится греческий пират, больше ничего. А если вы этого не боитесь, так можете идти спать, капитан.
– В самом деле? – вскричал бедняга, вне себя от страха.
– Поглядите сами, – отвечал штурман, подавая ему зрительную трубу.
Шкипер посмотрел и спросил:
– И ты думаешь, что он пират?
– Да, если б я так же верно знал, что попаду в рай, тогда бы легко было умирать.
– Что же нам делать? – сказал шкипер.
– Послушаетесь ли вы меня, старика, капитан? – спросил рулевой.
– Говори.
– Вы хоть знаете, что нам делать?
– Ну…
– Так спросите вот у этого англичанина, что сидит там, как будто ему и дела нет.
– Позвольте вас спросить, – сказал шкипер, подойдя ко мне, – что бы вы стали делать на моем месте?
– Я бы сразу же разбудил вахту, которая спит, и созвал бы пассажиров на совет.
– Все на палубу! – закричал шкипер с такой силой, что ее можно было бы принять за выражение решительности, а не трусости.
Так как боцмана не было, то вместо него один из старших матросов закричал, как обыкновенно кричат, чтобы вызвать людей, вахта которых кончилась, на помощь к товарищам. Я уже говорил, что экипаж этого судна состоял из добрых моряков, они разом соскочили с коек и, полуодетые, выбежали на палубу, шкипер опять обратился ко мне, как бы ожидая приказаний.
– Вы должны знать, сколько ваш корабль может снести парусов. Так и делайте, – сказал я, – простыми глазами видно, что фелука нагоняет нас.
– Поднять лиселя, бизань-мачты, грот и фор-марсель! – закричал шкипер. – Больше, я думаю, нельзя, – сказал он, обращаясь ко мне, пока матросы исполняли команду. – Вы видите, марс гнется, как тростинка.
– Разве у вас нет запасных мачт?
– Как не быть! Да ведь если мачта сломается, так это большой убыток для хозяев судна.
– А вы, чтобы избавить их от этого убытка, хотите, чтобы судно попалось в руки пиратам? Вы человек расчетливый, и, право, ваши хозяева очень счастливы, что у них такой бережливый шкипер.
– Притом, – отвечал шкипер, догадавшись, что сказал глупость, – я всегда замечал, что на нашем корабле появляется течь, когда парусов поднято слишком много.
– У вас есть помпы?
– Есть.
– Ну так велите поднять парус малого крюйселя, а после посмотрим, понадобится ли поднять и его лиселя.
Шкипер был вне себя от изумления, слыша, как я хочу поступить с его судном. Между тем пассажиры стали один за другим выходить на палубу. Они только было разоспались, зная, что пассажиров даром тревожить не станут, и потому почти у всех на лице было такое забавное выражение страха, что в другое время я бы расхохотался. Апостоли, увидев меня, подошел прямо ко мне.
– Что это такое? – спросил он с обыкновенной своей печальной улыбкой. – По вашей милости я было заснул так, как уж месяца два не спал, и меня без жалости разбудили.
– Дело в том, любезный Апостоли, – сказал я, – что мы теперь убегаем от потомков ваших знаменитых предков, и что если у вас ноги не проворны, так нам понадобятся сильные руки.
– Разве пираты за нами гонятся?
– Да. Посмотрите вот в эту сторону, вы сами увидите.
– Да, точно, – сказал Апостоли. – Но разве нам нельзя прибавить парусов?
– Можно, да все будет мало.
– Все равно надо попытаться, а если они нас нагонят, так мы станем драться.
– Э, любезный друг! – сказал я. – Это ваша душа говорит, не спросясь у тела, да притом кто еще знает, согласится ли шкипер.
– Да мы его принудим, настоящий наш капитан вы, синьор Джон, вы уже раз спасли корабль, спасите и в другой раз.
Я покачал головой с видом сомнения.
– Постойте, – сказал Апостоли и побежал к группе пассажиров, которым шкипер рассказывал, в каком мы положении.
– Господа! – вскричал Апостоли, как только мог громко, продравшись в середину группы. – Господа, мы теперь в таком положении, что должны принять скорое и твердое решение. Наша жизнь, свобода, достояние – все теперь зависит от распоряжений начальника и усердия подчиненных. Капитан, поклянитесь честью, что вы в состоянии спасти нас и за все отвечаете.
Шкипер пробормотал несколько невнятных слов.
– Но, – сказал один из пассажиров, – вы знаете, что боцман захворал в Скутари и что теперь здесь один шкипер в состоянии командовать.
– Плохая у вас память, Гаэтано! – вскричал Апостоли. – Неужели вы уже забыли, кто несколькими словами вывел нас из опасности, не меньше этой? В решительные минуты единственный спаситель, настоящий капитан тот, у кого больше мужества и знания, в мужестве у нас у всех нет недостатка, а дело знает только вот он один, – сказал Апостоли, указывая на меня.
– Да, да, правда! – закричали пассажиры. – Пусть английский офицер будет нашим капитаном.
– Господа, – отвечал я, – так как теперь не до учтивости, а дело о жизни или смерти, то я принимаю ваше предложение, но прежде должен сказать вам, что я намерен делать.
– Говорите, говорите! – закричали все в один голос.
– Я буду уходить, сколько можно, и, судя по легкости судна, надеюсь, приведу вас в Скиро или Митилену, пока фелука нас еще не нагнала.
– Прекрасно! – закричали пассажиры.
– Но если это не удастся и пираты нас нагонят, то я стану драться до последней возможности и лучше взорву корабль, чем сдамся.
– Да, что же, – сказал Апостоли, – уж если умирать, то, конечно, лучше умирать сражаясь, чем когда бы нас повесили или побросали в море.
– Мы будем драться до последней капли крови! – закричали матросы. – Дайте нам только оружие!
– Молчать! – вскричал я. – Не вам решать, а тем, у кого тут двойная выгода. Вы слышали, господа, что я сказал. Даю вам пять минут на размышление.
Я снова сел на прежнее место.
Пассажиры начали советоваться между собой, через несколько мгновений Апостоли привел их ко мне.
– Брат, – сказал он, – ты единогласно выбран в капитаны. Теперь наши руки, наше достояние, наша жизнь – все твое. Располагай ими, как хочешь.
– А меня, – сказал шкипер, подходя ко мне, – примите в лейтенанты и позвольте мне передавать ваши приказания, если только вы думаете, что я на это гожусь, а не то прикажите мне делать что угодно, я готов работать наравне с последним матросом.
– Браво! – закричали пассажиры и экипаж. – Ура, английскому офицеру! Ура, капитану!
– Хорошо, господа, я согласен, – сказал я, подав руку шкиперу. – Теперь: смирно!
Все в минуту умолкли, ожидая моих приказаний.
– Подшкипер, – сказал я, обращаясь к штурману, который отправлял обе эти должности на "Прекрасной Левантийке", – разглядите, как далеко от нас пират.
Подшкипер сделал свой расчет и сказал:
– В двух милях ровнехонько.
– Точно так. Теперь мы посмотрим, как поведет себя "Прекрасная Левантийка" во время опасности. Слушай! Поднять парус грот-брам-стеньги, малый крюйсель и лиселя, по крайней мере, у нас не останется ни лоскутика, который бы не был на ветру.