– Я вам сказал, что меня зовут Бернардо, а мою фамилию – хорошую и очень известную в Италии – я имею причины скрывать от врагов, которые причинили большое несчастье моей семье и мне самому готовы были бы вредить. Для истинной подруги моя фамилия не была бы тайной, и я приехал спросить: хотите ли вы быть мне такой подругой?
– Подругой… неизвестному? – спросила она.
– Не неизвестному, Фиоретта, а тому, кто любит вас, как никто другой любить не может… Я предлагаю вам руку, чтобы ввести вас в свет, о роскоши и блеске которого вы и представления не имеете. Вы не созданы для этого жалкого одиночества или чтобы быть жертвою лицемерия и измены. Многие, конечно, будут говорить вам о любви, но вас обманут, и вы горько будете оплакивать ваше разочарование, я же предлагаю вам руку и имя, вы будете моей женой перед светом. Поэтому доверьтесь мне, а любовь разгорится в вашем сердце от моей любви… Дайте мне вашу руку, а когда мы будем стоять перед алтарем, вы узнаете и мою фамилию…
Фиоретта, краснея и бледнея, слушала его горячую речь, она отступила перед его страстным взглядом, но когда он хотел взять ее руку, она отдернула ее и резко прервала его:
– Довольно! Я не хочу и не должна слушать ваши слова, в правдивость которых не верю. Я прощаю вас. Вы думали, что имеете право так говорить со мной, но каждое лишнее слово ваше будет мне оскорблением. Вот Жакопо возвращается домой, и я принуждена буду его позвать, если вы не перестанете.
– Фиоретта! – почти с угрозой воскликнул он. – Вы не хотите слушать меня и верить мне, а верите другим!
– Уходите! – крикнула она, гордо выпрямляясь. – И не возвращайтесь никогда, так как я даже не окажу вам гостеприимства, которым вы злоупотребили.
Она вдруг замолчала, покраснела, и счастливая улыбка появилась у нее на губах.
Бернардо посмотрел по направлению ее взгляда: вдали на дороге из Флоренции виднелась группа всадников.
Его лицо исказилось от раздражения.
– Я ухожу, но вернусь опять, и вы, может быть, скоро убедитесь, что я был искренним вашим другом и больше достоин доверия, чем другие.
Он отвязал лошадь, прыгнул в седло и, проскакав по полевой дороге к Сан-Донино, скоро скрылся в чаще деревьев.
Фиоретта смотрела на дорогу с сияющими глазами и сильно бьющимся сердцем.
Она вошла в дом. С пригорка спустился старик в крестьянской одежде. Он не видел Бернардо, уже скрывшегося за деревьями, но заметил, конечно, всадников на большой дороге, мрачно покачал головой, ворча, вошел в дом и поставил в угол свои инструменты.
Всадники быстро приближались, Джулиано во весь дух скакал впереди. У калитки сада он спрыгнул, отдав повод лошади подоспевшему слуге, мимоходом подал руку Жакопо и вошел в комнату.
Тут ему представилась такая прелестная картина, что он в восторге остановился на пороге.
У окна на низком стуле, освещенная лучами заходящего солнца, сидела Фиоретта, держа на коленях годовалого ребенка, который обернулся, заслышав шум.
Джулиано подбежал к молодой женщине, нежно обнял ее и взял на руки ребенка, весело протянувшего ему ручки.
– Я приехал за тобой и за нашим Джулио, как уже давно обещал тебе, моя Фиоретта. Ты найдешь верный и мирный приют в доме нашего друга Антонио до тех пор, пока нам можно будет всему свету объявить о нашем браке. Там будет более достойная тебя обстановка, чем этот дом, где ты живешь одна и без защиты.
– Более достойная? – повторила молодая женщина. – Не говори так, Джулиано, не презирай этот домик, где я счастливо росла с моими родителями и где познакомилась с тобой, когда ты заехал с охоты попросить стакан вина. Поверь, я не желала бы большего счастья, как жить здесь с тобой, вдали от света. Но это невозможно, как ты говоришь, ты богат и знатен и твоих родных надо подготовить к твоему браку с бедной девушкой… Ты так хочешь, и я повинуюсь тебе. Пусть это останется тайною, пока нужно, но богатства твоего мне не надо. И если бы я думала только о себе, то желала бы, чтобы ты был беден, как я… Для нашего Джулио я тоже не желаю богатства, я посвятила его Богу в часы тоскливого одиночества, чтобы искупить мой грех, когда я тайно обвенчалась с тобой!
– Нет, нет, Фиоретта, – воскликнул Джулиано, крепче прижимая к себе мальчика, – так нельзя, наш Джулио должен носить шпагу и подняться высоко, на радость и счастье тебе.
– Господь убережет его от земной гордости и тщеславия. Разве есть лучшее призвание, чем служить церкви? Он будет замаливать грехи матери, так как это все-таки был грех – тайно повенчаться с тобой и внести горе и раздор в твою семью. Ведь я даже имени твоего не знаю, и если бы с тобой случилось несчастье или ты забыл бы меня, я не могла бы моему сыну назвать его отца.
– Фиоретта, Фиоретта, как могут приходить тебе в голову подобные мысли? – вскричал Джулиано, целуя ее. – Ты жена моя перед Богом, и Джулиано – имя, данное мне при святом крещении, тогда как другое принадлежит свету. Ты не узнаешь его, пока я не введу тебя в мой дом. Я люблю и уважаю моих родных, и ты узнаешь, кто они, только когда они с радостью примут тебя.
– О, не придавай дурного значения моим словам, не думай, что мое доверие к тебе может поколебаться! Для меня ты всегда останешься Джулиано, даже если бы голову твою украшала княжеская корона, – добавила она с детским, простодушным смехом.
Солнце почти скрылось.
Антонио, разговаривавший в саду с Жакопо, вошел, почтительно поздоровался с Фиоретгой и стал торопить с отъездом. Молодая женщина вздохнула, опустилась на колени перед распятием и тихо молилась, пока Антонио держал мальчика, весело игравшего его длинными кудрями.
Потом она встала и сказала, утирая слезы:
– Я готова. Куда ты меня поведешь, там будет мое счастье. А ты, Жакопо, береги дом и могилы моих родителей.
– Об этом не беспокойся, Фиоретта, – ответил старик и обратился к Джулиано: – Мне следовало бы питать к вам злобу, синьор, за то, что вы уводите Фиоретту из ее дома, но она будет счастлива только с вами, и я буду молить Бога, чтобы ее счастье никогда не омрачалось. Но я также буду молить Бога наказать вас, если вы когда-нибудь бросите ее, так слепо доверившуюся вам.
– Будь спокоен, Жакопо, – сказал Джулиано, пожимая его загрубевшую руку, – она мне дороже жизни, и я обещаю, что ты скоро ее опять увидишь и будешь радоваться ее счастью. Дом остается на твоем попечении, а что тебе нужно…
– Синьор Антонио дал мне даже слишком много денег. Я буду держать в порядке сад и виноградники, чтобы Фиоретта порадовалась, когда приедет взглянуть на дом, на могилы родителей и на старого Жакопо. Пусть она не делает так, как сестра ее Клодина. которая бросила отца, мать, родину и меня, старика, и ушла с чужим воином, околдовавшим ее сердце. Она больше не вернулась, бедная Клодина, и, может быть, уже погибла.
– Что ты говоришь? – спросил Джулиано. – У Фиоретты была сестра… Она ушла из дома?
– Спросите ее, – мрачно ответил старик. – Клодина была четырьмя годами старше, такая же красивая, свежая и веселая, пока не явился этот военный, вербовавший солдат для Сфорца. Он остановился на день в Сан-Донино, а остался на неделю, потому что встретил Клодину… Он околдовал ее сердце, и она ушла с ним, как Фиоретта уходит с вами, только не так свободно и открыто. Она таяла на глазах и ушла ночью. Он, верно, посылал ей известия тайно, чтобы заманить ее… Фиоретта свободна, она вольна делать, что хочет… Я не имею права удерживать ее, я могу только молить Бога, чтобы Он хранил ее.
Фиоретта закрыла лицо руками, а потом выпрямилась и сказала со слезами на глазах:
– Нехорошо, Жакопо, что ты сегодня вспоминаешь старое горе и говоришь про мою бедную сестру. Ты не справедлив к ней. Она любила своего Баггиста, и он был достоин ее любви… Разве он не просил ее руки у отца, а тот резко отказал ему, хотя мать хотела согласиться? Тогда она ушла, а мне сказала об этом ночью, хотя я была еще ребенком. Она плакала, прощаясь, и велела молчать. Она говорила, что иначе поступить не может… Я не понимала этого тогда и горько плакала, а теперь понимаю, что она была права.
При этом она обняла Джулиано и, рыдая, склонила голову к нему на плечо.
– Мы будем искать твою сестру, – сказал Джулиано, целуя ее мокрые от слез глаза, – обыщем все уголки Италии и найдем ее. А ты, Жакопо, будь спокоен за Фиоретту. Клянусь тебе, она будет счастлива, и мы вместе придем сюда, чтобы навестить тебя и помолиться у могил ее родителей.
– Я должен вам верить, синьор, и изменить ничего не могу, но, повторяю, Бог накажет вас, если вы обманете ее доверие.
Голос Жакопо дрожал, он почти грубо взял ребенка из рук Джулиано и нежно прижал его к груди.
– Будь счастлив, мой Джулио, да хранят тебя Господь и все святые!
Фиоретта молча пожала ему руку и взяла ребенка. Джулиано закутал ее в меховой плащ, посадил на иноходца, и всадники быстро скрылись в темноте.
Пока Жакопо стоял в мрачном раздумье у двери осиротелого дома, со стороны Сан-Донино подъехал всадник. Он был в широком сером плаще, в надвинутой на глаза мягкой войлочной шляпе, так что лицо его почти нельзя было разглядеть.
– Это дом Говини? – спросил он, останавливая лошадь.
– Говини уже два года как померли, – нехотя ответил старик. – Если вы их ищете, то опоздали.
– Но осталась дочь, как мне сказали в Сан-Донино. Мне хотелось бы купить дом, сад, виноградники.
– Дом не продается…
– Так разве дочь хочет одна вести хозяйство? Я хотел бы поговорить с ней, может быть, она примет мое предложение.
– Ее нет, а даже если бы она была здесь, это не повело бы ни к чему.
– Ее нет? Так это, верно, она уехала с всадниками? Я слышал конский топот.
– Ее нет, и этого вам достаточно, – проворчал старик; – Я вам опять повторяю, этот дом не продается.
Он вошел в дом и резко захлопнул дверь.
– Я был прав, – проговорил всадник. – Это был Джулиано – он похитил крестьянку, которая красивее всех аристократок. Надо проследить, куда он ее спрячет. Хороший охотник не должен терять следа.
Он медленно поехал прочь, прислушиваясь к стуку копыт.
Антонио подъехал со своими спутниками к задней части парка и отпер маленькую калитку. Все сошли с лошадей и прошли через парк в помещение, которое он показывал утром Джулиано.
Комнаты были еще уютнее при вечернем освещении, и Фиоретта радостно вскрикнула, увидев свое убежище – оно превосходило все ее представления о роскоши.
– И я тут буду жить, мой дорогой Джулиано? О, как восхитительно! И как я счастлива буду здесь, если буду видеть тебя чаще, чем ты мог приезжать ко мне за город.
– Ты будешь видеть меня каждый день, – отвечал Джулиано, целуя ее со счастливой улыбкой.
Женевра вышла из спальни, почтительно поклонилась и взяла у нее из рук ребенка.
– Дайте мне его, сударыня, я буду заботиться о нем. Я вырастила уже многих детей. Какой он красивый и ласковый! Вы будете радоваться на него, когда он будет расти и крепнуть.
Маленький Джулио вовсе не боялся нового лица и спокойно дал уложить себя в люльку.
Фиоретта пошла за Женеврой и опять вскрикнула от радости, увидев спальню. Вернувшись, она обняла Джулиано и молча поглядела на него с выражением счастья и благодарности.
– Вот друг, устроивший нам это уютное гнездышко, – сказал ей Джулиано. – Здесь ты под его кровом и под его защитой и будешь жить беззаботно, пока я введу тебя в твой собственный дом.
Она молча протянула руку Антонио, а он велел преданному слуге принести уже накрытый для ужина стол, и они сидели втроем, дружески беседуя, а из спальни слышалась колыбельная песня, которую Женевра напевала маленькому Джулио. Фиоретта иногда оглядывалась как во сне, будучи не в состоянии соединить этот блеск и красоту со своими понятиями о тихой, скромной жизни.
Так прошел час, и Джулиано поспешно встал.
– Мне нужно ехать, моя Фиоретта, а завтра я опять буду у тебя. Завтра и каждый день.
Он простился с Фиореттой и подошел к люльке сына, а потом Антонио провел его через потайную дверь в свою комнату, так что и слуги не могли ничего заподозрить.
Ужин был окончен, когда Джулиано приехал к брату.
Общество было невелико: родители Козимо – Бернардо Ручеллаи и донна Наннина, сестра Джулиано, маркиз де Маляспини, высокий, статный вельможа в богатом рыцарском костюме, с выхоленной клинообразной бородой и длинными седеющими локонами, и молодой, но уже знаменитый ученый Полициано, собиравшийся читать стихи.
– Пожалуйста, не смущайтесь, Полициано, – вскричал маркиз при появлении Джулиано, – а вы, Джулиано, слушайте внимательно, вам будет поучительно знать, как судит о вас свет. Все думают так, как это прекрасно выразил Полициано.
В стихотворении заключалось восхваление Джулиано. В изысканных выражениях превозносились его качества и геройские подвиги, которые предстояло совершить в будущем молодому Медичи.
При особенно выразительных стихах Лоренцо аплодировал, и другие следовали его примеру.
Джулиано же сконфуженно и с неудовольствием опускал голову. Его страшили все высокие подвиги, возложенные на него стихами Полициано и одобренные Лоренцо. Он со вздохом думал о Фиоретте, маленьком Джулио, о своем мирном счастье, которое ему придется горячо и трудно отстаивать. Наконец Полициано объявил, что его труд еще не окончен и он прочтет продолжение в другой раз.
– Посмотри на счастливца, Джулиано, – сказал Лоренцо, указывая на Козимо, сидевшего рядом с матерью. – И он предназначается для высоких целей и не обманет наших ожиданий, так как будущее улыбается ему. По моей просьбе маркиз Габриэль согласился отдать ему руку дочери, и он покажет себя достойным этого союза, желательного и почетного для нашего дома.
Джулиано от души пожелал счастья Козимо, но в его словах невольно звучала грусть, так как радость Лоренцо по поводу блестящего брака племянника доставила ему боль.
Долго не засиживались, так как Козимо на другой день уезжал в Рим.
Глава 7
В первые дни путешествия Козимо так торопился, как только позволяли лошади и его собственные силы.
Он рано выезжал и останавливался только к ночи, так что через несколько дней миновал уже Витербо и маленький городок Ветралло, древний форум Кассии.
В это утро на заре он ехал по горной дороге за Капраникой, окруженной дремучими лесами, мало проезжей в это время года и пользующейся дурной славой, так как тут часто совершали нападение разбойники, скрывавшиеся в оврагах около озера Браччиано.
Козимо не думал об опасности, его люди были хорошо вооружены, и он мечтал только о счастье, которое ожидало его в Риме, когда он привезет Джованне радостное известие. Дорога становилась все мрачнее и лесистее. Когда Козимо миновал местечко Капраника и подъезжал к подошве Рокка Романа со скалистыми обрывами, его лошадь вдруг шарахнулась в сторону, а из леса, у поворота дороги, послышались грозные голоса, лязг оружия и женский голос, взывающий о помощи.
Козимо сейчас же велел привязать вьючных лошадей к деревьям, а своих слуг послал частью верхом, частью пешими по направлению голосов.
Недалеко от опушки леса они увидели человек десять богато одетых слуг, окруженных дикими разбойниками.
В середине этой группы на великолепном коне сидела дама в черном бархатном платье, закутанная меховым плащом. Разбойник атлетического сложения, схватив лошадь под уздцы, тянул ее на тропинку, ведущую в горное ущелье.
Дама то громко угрожала, то обещала крупное вознаграждение, если ее отпустят на свободу. Разбойник не обращал на нее никакого внимания и уже довел лошадь до опушки леса, когда Козимо подскочил с обнаженной шпагой. Разбойник с проклятием бросился на него, но Козимо сильно ударил его по руке, и он выронил кинжал. Слуги Козимо бросились на других разбойников, которым пришлось выпустить из рук своих пленников.
После короткой схватки, при которой один из разбойников был тяжело ранен, их атаман счел себя побежденным и издал резкий свист. Разбойники собрались около него и исчезли в горном ущелье.
Слуги Козимо хотели было их преследовать, но он запретил им пускаться в опасную, незнакомую местность и подъехал к даме, которая дрожала от страха, сидя на своей испуганной лошади. Дама была молода, гибкого, стройного сложения и поразительной красоты. Благородные, правильные черты лица выражали гордость и силу воли, большие черные глаза светились чудным огнем, черные локоны выбивались из-под шляпы, и, видя, как она своей маленькой ручкой уверенно сдерживала храпевшую от испуга лошадь, ее можно было принять за воинственную амазонку, если бы не было столько мягкости и женственности в ее улыбке и в очаровательном взгляде, обращенном к избавителю.
Сняв шляпу, Козимо поклонился ей и сказал с рыцарской любезностью:
– Я счастлив, благородная синьора, что избавил вас от разбойников, и прошу позволения проводить вас, пока мы выедем из этой опасной местности.
– Благодарю Бога, что Он вас послал, – ответила дама мягким грудным голосом. – Примите мою искреннюю благодарность и уверение, что я никогда не забуду ваше доброе дело. Я даже сама попросила бы вас проводить меня и надеюсь, что это не особенно стеснит вас, так как, вероятно, нам предстоит одна дорога.
– Даже если бы этого не было, я не дал бы вам снова подвергаться опасности, – сказал Козимо, любуясь ее красотой. – Даже если бы мне пришлось свернуть с моего пути, это с лихвой вознаградилось бы вашим обществом… Я еду в Рим и…
– О, как удачно, и я туда возвращаюсь! Тогда я не буду стесняться навязать вам мое общество.
Она сняла перчатку и протянула ему изящную ручку, которую он почтительно поцеловал.
– Пикколо! – воскликнула она, быстро оборачиваясь. – Ты тут, мой Пикколо! Воображаю, как ты испугался разбойников. Поблагодари этого благородного синьора, избавившего нас от них.
Она нагнулась к подъехавшему к ней на крошечной лошадке карлику, каких держали в то время в знатных домах.
Маленькое странное существо возбуждало смех и вызывало сострадание. Карлик, ростом с семилетнего ребенка, был худ, но довольно пропорционально сложен, только руки были несколько длинны, и голова слишком низко сидела на короткой шее. По маленькому лицу, окаймленному густыми волосами, видно было, что ему не меньше тридцати пяти лет. При этом лицо его своей необыкновенной подвижностью очень напоминало обезьяну. Глубоко впалые глаза смотрели то робко, то надменно и злобно, а тонкие, закрученные кверху усики прикрывали тонкую губу. На карлике был костюм, бросавшийся в глаза своим богатством и пестротой. Дорогие перья украшали его шляпу, на боку висела крошечная шпага, на плечи был накинут плащ, подбитый мехом. Крошечная лошадка, совсем подходящая к его росту, была под чепраком, вышитым золотом, и в дорогой уздечке.
– Действительно, благородная синьора, – отвечал Пикколо хриплым и крикливым голосом, галантно целуя руку своей госпожи, – это была большая опасность для вас, но не для меня, так как я не знаю страха. Разбойники, разбойники… Но ваши слуги жалкие трусы, которые тотчас же испугались, не взявшись даже за оружие. Вам следовало бы их всех прогнать, они недостойны вам служить. Вас я благодарю так же, как и благородная синьора, за содействие, – обратился он к Козимо, подъезжая на своей лошадке, – что, конечно, было нетрудно для вас, так как вы, кажется, имели перевес в численности.
Он вытянул свою длинную руку и высокомерно смотрел ла Козимо, который с улыбкой нагнулся к нему.