– Вы же понимаете, я был управляющим Ссудной палатой, – сказал Левицкий. – Мы давали деньги под заклады. Под уникальные иной раз заклады. Кое-кто просто предпочитал хранить у нас свои драгоценности. – Он извлек из потайного кармана пиджака сложенную вчетверо тоненькую пергаментную бумажку с цифрами и фамилиями, сверился, пояснил: – Вот под сорок первым номером заклад Шаляпина, сто четырнадцать – балерины Спесивцевой… Здесь – Рябушинского Павла Павловича… Рахманинова… Репина… – продолжал перечислять известные фамилии управляющий.
– Вы что же, полагаете, все вернется на круги своя? – уже без всякого сочувствия, довольно сухо спросил Иван Платонович.
– Да не в том дело, не в том дело, уважаемый профессор-товарищ комиссар! – грустно сказал управляющий. – Здесь они хранили выдающиеся вещи. Художники понимали, что надо держать под замком. А главное – я слово дал охранять. Я же потомственный хранитель. Финансист. И отец был финансист, и дед. Дед дослужился до тайного советника, заслужил потомственное дворянство. Герб получил. "Не квид фиделис". То есть "Ничего, кроме верности". Дед, умирая, говорил мне: "Евгений, деньги можно заработать обманом. Это медные деньги, сколько б ни было. Можно – умом. Это деньги серебряные. Но можно – честностью. Это золотые деньги".
Левицкий умолк. Он ожидал от Старцева каких-то ободряющих слов. А Иван Платонович размышлял. Слишком много пришлось узнать за сегодняшний день.
Управляющий истолковал это молчание по-своему.
– Конечно, вы можете доложить обо всем кому нужно. В конце концов, это ваш долг. И пускай мною занимаются в этом… вашем… как это… Трибунале! Мне надоело бояться, надоело дрожать, нести в одиночку этот груз ответственности и вечного страха!..
Старцев молчал.
– И вот еще что доложите! – выкрикнул Левицкий, голос его забился в стенах подвала, полетел по углам – да только кто их мог услышать в этом склепе. – Вот в этом нижнем ряду иконы!
Левицкий перекрестился.
– Редчайшие иконы в дорогих ризах. Шитые жемчугом. Ориентальным, бесценным. В окладах – карбункулы "голубиной крови", по полсотни карат каждый. Нишапурская бирюза. Святыни!
Этот последний выкрик пролетел по подвалу, отражаясь от стальных дверок ящиков, подержался, угасая в воздухе, – и смолк. Наступила тишина. Ни звука не долетало сюда, на семиметровую глубину. Слышно было лишь взволнованное дыхание Левицкого.
– Успокойтесь, – сказал ему Старцев. – Понимаю, вы в трудном положении. Я тоже. Так получается, что я теперь ваш сообщник. Мне даже хуже. Вы разделили свою ношу, она стала вдвое легче. А я-то на себя взвалил…
Управляющий, не скрывая слез благодарности, коснулся руки Старцева.
Глава третья
Обосновался Иван Платонович в Пятом Доме Советов. Это была гостиница-общежитие, которую по привычке называли "Лоскуткой", поскольку прежнее ее название было "Лоскутная". Размещалась она совсем недалеко от Настасьинского переулка, вниз по Тверской, за Страстной площадью и за Елисеевским магазином.
С Бушкиным только вышла неувязка: его не было в разнарядке-ордере, и дежурный, немолодой уже человек в военной форме без знаков различия, не хотел поселять бывшего матроса и бойца знаменитого "поезда Троцкого". Бушкин чуть было не поднял скандал на всю гостиницу, но Старцев, призвав на помощь весь свой профессорский авторитет и нажимая на "комиссарское звание", уговорил дежурного поселить матроса.
Бушкину выдали тяжеленную деревянную раскладушку. "До выяснения". Матрос тут же успокоился и деловито осмотрел раскладушку на предмет клопов.
– Обижаете, товарищ, – сказал дежурный. – У нас раз в десять дней пропарка и уборка с керосином.
Бушкин даже головой замотал. Раз в десять дней. Да еще и с керосином. Ну и ну! И вправду Москва бьет с носка!
Номер был невелик, в нем уже жил какой-то гражданин. Он спал, накрывшись с головой, забивая запах керосина крепким перегаром. Втиснули раскладушку. Закусили старцевским пайком, добавив к нему кусок сала, которое привез с собой Бушкин. И, умывшись, тут же улеглись спать.
Бушкин хотел было поговорить на разные столичные темы, но Иван Платонович молчал. Ему казалось, что от переутомления он сразу провалится в сон, но события дня, крутясь в памяти и наскакивая друг на друга, не давали усталости одолеть профессора. В голову лезла всякая чертовщина.
"Нумизматические коллекции великих князей…" С ума сойти! Старцев знал, что наилучшая коллекция русских монет была у великого князя Георгия Михайловича в Петрограде. Неужели и ее "раскатали"?.. Он старался вспомнить, какие же наиболее ценные монеты были в коллекции Георгия Михайловича…
И узкий, сжатый боковыми стенами гостиничный номер вдруг расширился до пределов дворцового зала, запах керосина сменился ароматом восковых свечей, дорогого обивочного штофа, кожи, духов. Из дверей на сияющий паркет выбежал очень похожий на Бушкина великий князь. Перед собой он катил подпрыгивающую на неровном гурте-ребре большую серебряную монету: так деревенские мальчишки водят по тропинкам обручи.
– Раскатываем! – весело кричал Георгий Михайлович, он же Бушкин. – Раскатываем все как есть!
На великом князе были какой-то драный, с отверстиями, словно от выходных пуль, верблюжий армяк, флотская линялая тельняшка, солдатские бязевые подштанники и опорки на босу ногу.
"Как же это его в гостиницу пропустили?" – подумал Старцев. Но его тут же отвлек тусклый серебряный блеск катящейся монеты. Вечной монеты! Несмотря на ее вращение, профессор успел разглядеть на аверсе профиль императора Петра Первого. Несомненно, это был петровский двухрублевик. И в полусне-полубреду память подсказала Старцеву: известна всего одна подлинная монета. Есть еще несколько новоделов, они находятся в коллекциях у Ротшильда и еще у кого-то… У кого же?
– Раскатываем! – веселился похожий на Бушкина Георгий Михайлович. – Несомненно! Пусть сгинет на веки вечные!
Вслед за серебряным петровским двухрублевиком катились все новые и новые монеты. Серебряные "Анна в цепях", портретный Павел Первый – раритет, уникальнейшая пробная монета. Некрасивый, лобастый, со вздернутым грибочком-носиком, император Павел, встряхивая прусской косичкой, прокричал с аверса профессору: "Не нам, не нам, а имяни твоему!" – и весело, вслед за двухрублевиком, покатился в раскат, в монетное убийство…
А потом по половицам паркета простучал "Константиновский рубль" восемьсот двадцать пятого года, никогда не бывший в обращении вследствие отказа великого князя Константина от престола. Пробная штука, редчайшая, гордость любого, самого знаменитого коллекционера.
Профиль Константина, очень напоминающий Павла, только облагороженный, с бачками, вертелся беззвучно. Несостоявшийся император не вмешивался в монарший хор.
Прокатился золотой двадцатипятирублевик Николая Второго. Он тяжело прогибал лакированные клепки паркета. Гордый профиль императора был залит чем-то красным.
– Ах, извините, не пошел в серию! – хрипло крикнул бывший царь Николай Александрович. Он тоже оказался в дворцовом зале и заискивающе и умоляюще смотрел на Бушкина.
– В раскат, в раскат! – весело кричал теперь уже не Георгий Михайлович, а Бушкин. – Всех Романовых – в раскат! Или нет! Утопить в Неве! В водичку их! В водичку!..
Старцев пришел в себя оттого, что кто-то тряс его за плечо.
– Водички? – спросил Бушкин. – Куда это вы, профессор, так раскатились?
Гостиничная вода в треснутой, тонкого фарфора чашке отдавала керосином. Старцев успокоился, но сна теперь стал бояться. "Как-нибудь долежу до утра, – подумал он. – Утром схожу в ЧК, может, узнаю что-нибудь о Наташе. А потом – в Гохран. Надо там крепко во всем разобраться, обосновать мнение и идти… А к кому, собственно, идти? Дзержинского нет! Да и не Феликса Эдмундовича это дело: куда и как тратят, как обезличивают и вылущивают ценности. Наркомфин? Там Николай Николаевич Крестинский. Но, есть слухи, заворачивают там специалисты, а Николай Николаевич так, для почета, как старый революционер и юрист с законченным образованием, к тому же он теперь еще и секретарь ЦК".
Профессор ворочался с боку на бок и все никак не мог решить, к кому следует идти в первую очередь, чтобы спасти ценности от обезлички. А если бы он к тому же знал, что решение об обезличке ценностей Гохрана утвердил сам Ленин, вождь пролетариата, то и вовсе не смог бы уснуть. А так, хоть перед рассветом, хоть на два часика, все же забылся обморочным, глубоким сном.
С раннего утра Старцев уже был в ЧК, которая, как он знал, работала практически круглосуточно. Во всяком случае, рабочий день начинался здесь еще до рассвета. Но о Наташе так ничего и не узнал. У Кузьмы Мурашко, курировавшего украинское направление, никаких сведений о Наташе не было. Да и то сказать: кто такая Наташа, что за величина? У Мурашко там, на встревоженной, непонятной Украине, тысячи агентов, и многие поважнее Наташи Старцевой, обыкновенной связной. Но и не только в этом дело. На юге Украины, неподалеку от устья Днепра, возле местечка Каховки, разгорались бои, грозящие перерасти в жаркую битву, которая может решить исход Гражданской войны. Это было основное поле деятельности ЧК на сегодняшний день.
Из ЧК он отправился в Гохран.
Было рано, день разгорался мутный. В центре Лубянской площади, у водоразборного фонтана, где высилась чаша, поддерживаемая мраморными нагими юношами, толпились водовозы, извозчики поили лошадей.
За зданием бывшего Дворянского собрания Старцев сел на трамвай. Переполненный вагон пополз вверх по Тверской. Народ был утренний, хмурый, глаза голодные. Ехали на службу. Все где-то служили. Главгвоздь, Главсвеча, Главспички. Говорили, на каждого рабочего теперь приходится по одному служащему, управителю. Забавно…
Утренняя встреча с Левицким почему-то началась с ощущения неловкости. Вчера оба погорячились. Управляющий, похоже, переживал за свое прямодушие, нескрываемое отчаяние. Евгений Евгеньевич смотрел как-то в сторону, лишь один раз бросил прямой взгляд, и в его серых глазах Старцев прочел вопрос: "И впрямь не выдашь? Не посадишь?"
– Давайте-ка разберемся в требованиях, – сказал Старцев, желая избежать ненужных объяснений и сразу перейти к делу. – Куда и кому идут ценности после обезлички?
– Ну очень уж видные камушки пока остаются у нас, – ответил Левицкий. – А остальные…
– Что значит пока?
– Пока – это пока. Временно. Да вы сами все увидите.
В кабинетике Левицкого (бывшей подсобке) все было заставлено антиквариатом. Малахитовая столешница, прибор с позолоченными грифонами, часы с нимфами и сатирами, бювары с инкрустациями и золотыми буковками – это все входило, так сказать, в гохрановский инвентарь.
Старцев сел за малахитовый столик, нежно провел ладонью – красота какая!..
Управляющий придвинул к Старцеву два бювара, заполненных бумагами. Подшитые одна к другой серенькие бумажки революционной эпохи, небрежные, с каракулями и лихими, как сабельный удар, росчерками.
Вначале Иван Платонович даже ахнул, перелистывая требования от всевозможных ведомств о выдаче шуб, сапог, перчаток кожаных, дамских туфель, шиньонов, письменных приборов… даже панталон и чулок.
К нам поначалу все свозили, – пояснил, нависая над профессором массивным телом, Левицкий. – Так сказать, итоги реквизиций у буржуазии. Слава богу, почти все раздали.
"…Три хорьковые (норковые) шубы среднего размера высшего качества для подарков заинтересованным лицам соседней страны… Замнаркоминдел М. Литвинов".
"…Двенадцать пар кавалерийских сапог (вытяжки) для премирования комполков… Комфронта М. Тухачевский".
Старцев не смог сдержать улыбку. Вот она, материальная изнанка романтики.
"…Для поощрения красных латышей – царских червонцев в кол. 28 000 шт. (или пятерок в двойном колич.)… Наркомвоенмор Лев Троцкий".
"…Отгрузить в Петроград на Монетный двор сорок пудов золотого лома, годного для афинажа…"
– Шубы – это когда мирный договор с Эстонией заключили, – комментировал Левицкий. – Царские червонцы мы тоже пока стараемся не отдавать на переплавку. Кое-где они все еще высоко ценятся. Но главным образом у нас в России.
Затем Старцев зарылся в ворох требований, которые касались небольших ("Но желательно чистой воды, или желтых, или фиолетовых в 1–3 карата") бриллиантов.
Похоже, все ведомства помешались именно на таких камнях. Их требовали в Учраспред РКП(б), в Наркомфин, в Наркоминдел, в Реввоенсовет, в Наркомторгпром в количестве, превышающем самое пылкое воображение. Похоже, все занялись ювелирным делом, причем использовали лишь небольшие бриллианты и решительно отказывались от раритетов.
Впрочем, нет! "Для нужд делегации подыскать 5–6 крупных, до 20–30 карат, высшего качества бриллиантов… Наркомторгпром Леонид Красин".
– Это для чего же? – спросил Старцев.
Левицкий покачал головой и сжал губы: мол, догадываюсь, но говорить не желаю. И так наболтал достаточно.
Но больше всего требований поступало от Комитета политического Красного Креста, которым руководил Вениамин Михайлович Свердлов, брат покойного председателя ВЦИКа. Красный Крест поглощал бриллианты совками, лопатами и даже мешками, намного превосходя в этом Исполком Коминтерна .
– Ну Коминтерн, понятно, – пробормотал Иван Платонович. – Коммунистическое движение, мировая революция… Допустим! А Красный Крест? Что, вызволение наших пленных? Обеспечение их условий?
Левицкий молчал. Похоже, он ждал каких-то действий от Ивана Платоновича, сам же решил пока устраниться.
Старцев посмотрел на него с нескрываемым осуждением. "Раз ты финансовый лев, что ж ты не защищаешь свои владения?" – хотел было спросить он.
А Левицкий, внешне уверенный, сановный, в хорошо сшитом, хотя и изрядно осевшем на тощей фигуре костюме, отвернулся и еще долго продолжал молчать. Но потом, тряхнув гривой полуседых волос, тихо пробасил:
– Вы там, наверху, свой человек. Член РКП(б). Вас и арестовать-то не могут. А со мной разговор будет короткий… Да вы ведь еще вроде и одни, без семьи? А мне каково?
Что ж, была правда в его словах. Защищать народное достояние придется в одиночку.
Поразмыслив, Старцев решил, что со всеми сомнениями следует обратиться к Бухарину. Прежде всего, все говорят, Николай Иванович – человек доброжелательный, общительный, свойский. И при этом должности у него – ого-го! Член ЦК, с Лениным видится едва ли не каждый день. Всем известно: Ильич его любит и называет "наш Бухарушка". Как же! Теоретик партии, голова! К тому же он еще и главный редактор "Правды", что тоже немаловажно. И еще он член Исполкома Коминтерна и его так называемого Малого бюро, которое выделено из Большого бюро для непосредственного руководства всей огромной международной организацией революционеров.
Как говорится, высоко сидит Николай Иванович, далеко глядит. Не Старцеву чета.
Да, к Николаю Ивановичу! И немедленно!
Глава четвертая
ЦК партии все еще находился в Кремле. Но уже поговаривали о переезде этого важнейшего органа на Воздвиженку, которую по этому поводу готовились переименовать в улицу Коминтерна.
Старцев пошел в Кремль через Спасские ворота. Ранее, посещая Москву, он привык, проходя в башню, видеть над головой лик Спасителя с вечно горевшей лампадкой. Но сейчас не было уже ни иконы, ни лампадки. Все же, по русскому обычаю, снял свою легкую шляпу, немного стесняясь пристально глядящего на него рослого красноармейца с рябоватым крестьянским лицом, держащего винтовку у ноги.
Предъявил красноармейцу партбилет, служивший пропуском во все, даже самые закрытые учреждения. Шевеля губами, тот неторопливо и внимательно прочитал текст на первой и второй страницах. "Социальное положение: политический работник, специальность: археолог, профессор".
– Вот, образованный человек, а порядки уважаете, – сказал часовой, глянув на шляпу в руке Старцева. – А то прут тут всякие, без понятия. Как барбосы на свадьбу.
Старцеву повезло. Бухарин торопливо шел ему навстречу по коридору Дворца судебных установлений. Старцев сразу его узнал по описаниям и фотографиям в газетах. Был он невысокого роста, с большущим лбом с залысинами. Одет в любимую толстовку, свободно перепоясанную шелковым шнурочком с кистями, коротковатые брюки.
На оклик Старцева сразу откликнулся. Поздоровался, поклонился, расцвел, узнав, что Старцев – ученый, профессор да еще и член партии с большим стажем. Почтительно взял Ивана Платоновича под локоток. Для него пятидесятилетний Старцев, конечно же, был пожилым человеком.
И Бухарин отнесся к посетителю как к старшему коллеге. Он и сам считал себя ученым, хотя полного образования не получил. Да разве в этом дело? Бухарин уже подал заявление в Академию наук – о принятии в члены. Жаль, что Академия все еще оставалась в Петрограде, влиять на нее было трудно. А Зиновьев, председатель Петросовета и по совместительству глава Коминтерна, к Бухарину относился с предубеждением.
– Загорели, профессор! – заметил Бухарин, провожая Старцева к себе на квартиру в Кавалерский корпус, чтобы угостить чашкой чая, а заодно и побеседовать в тиши. – В экспедиции были?
– В экспедиции, – вздохнул Иван Платонович, вспомнив все свои "махновские" приключения.
– Не обижайтесь, товарищ, у меня всего лишь двадцать минут, не больше. Прозаседали пять часов без перерыва – теперь отдых и чай.
Комната у Николая Ивановича была хоть и в Кремле, но совсем убогая. Книги, книги, стол, два стула, кровать с шишечками. Жена, Фира Гурвич, партийка, и дочь Светочка, Козя, жили в соседней комнате, не мешали.
Чай принесла горничная, но Николай Иванович вскочил, взял из ее рук поднос, поблагодарил. Милейший человек. Это обнадеживало.
Внимательно выслушав Старцева, Бухарин отодвинул стакан с недопитым чаем, вскочил и, заложив большой палец правой руки за поясок – то ли Ленину подражал, то ли Толстому, – стал нервно расхаживать по комнате и сыпать быстрым, но четким говорком:
– Дорогой мой Платон Иванович! Я правильно запомнил ваше имя-отчество?
– Это отец у меня был Платоном. А я, извините, Иван.
– Все мы тут, на Руси, Иваны. Ну и немножко Николаи. – Он коротко хохотнул, но тут же лицо его приняло озабоченный вид. – Так вот! По поводу Гохрана! Да, благоглупость. Обезличка, ковыряловка – смех! Но, знаете ли… Вы археолог. Хоть и партиец, но цените вещь. Чем цельнее, чем лучше сохранилась находка, тем лучше, не правда ли? Ваш подход ясен. Но взгляните теперь на ситуацию в мировом, так сказать, масштабе. Вы ищете осколки былой истории, а тут, на наших глазах, творится история новая, небывалая!
Говорить Николай Иванович умел! С тех пор как он был выпущен Московской судебной палатой из тюрьмы под залог две тысячи рублей (партия расплатилась), где сидел за революционную деятельность и побег из ссылки, он тут же срочно эмигрировал за границу. Жил в Австро-Венгрии, Швеции, Англии, Америке. Сиживал и там. В Швеции даже целых полтора месяца, правда, в камере с умывальником и ватерклозетом. И всюду читал, писал и выступал! Читал, писал и выступал!