– Они стихи пишут, – объяснил дворник. – До них разные длинноволосые ходят. Тоже, должно, поэты.
– Стишки – это понятно. А живут-то на что?
– Э, мил-человек! – вздохнул дворник. – Приспосабливаются люди. Не ляжешь же живьем в гроб.
– И то верно! – согласился Бушкин и, еще поговорив с дворником на разные посторонние темы, повернулся и зашагал в сторону гостиницы. По дороге размышлял: "Вот ведь как в жизни устроено. Вокруг война, голод страшенный, а люди стихи пишут, песни поют, диспуты эти разные. Меня вот в театр занесло. Не по принуждению, сам пришел. Значит, есть что-то выше войны и выше голода. Вот установим всемирный коммунизм, тогда во всем этом и разберемся. Тогда вместе песни споем и сыграем. Тогда не надо будет гуталином артиста красить, чтоб этого… чтоб негра Отеллу сыграл. Нужен Отелла? Алле, барышня, вызовите мне из Африки настоящего негра! И все! И играй!
Однако отчего эта барынька Цветаева такая была печальная? Слова не вымолвила. Может, горе какое или голодает? Вот дадут когда гонорар какой, селедку там, воблу или сахар, надо будет отнести".
С этими мыслями Бушкин дошел до гостиницы.
Глава шестая
Ольга Давыдовна Каменева оказалась женщиной премилой, внимательно выслушала Старцева, при этом напоила его чаем и угостила коркуновским печеньем, вкус которого Иван Платонович за эти годы уже даже забыл. Она близко к сердцу приняла заботы профессора, тут же кому-то позвонила и в короткое время решила так мучивший его вопрос. Правда, не забыла попросить для себя "что-либо симпатичненькое фарфоровое – у вас все равно разобьется в суматохе".
В комнаты-мастерские, где ювелиры осуществляли "обезличку" и "вылущивание" бриллиантов, Иван Платонович вошел, чувствуя себя если не победителем, то по крайней мере вестником возможной победы. В кармане у него лежала подписанная заведующей музейным отделом Наркомпроса Ольгой Давыдовной Каменевой индульгенция: "Настоящим поручается комиссару Гохрана профессору Старцеву И.П. осуществлять отбор поступающих в Гохран предметов буржуазной роскоши, имеющих музейное значение, как доказательство высокого мастерства подневольных рабочих, создававших эти ценности. С последующим созданием комиссии для распределения экспонатов по музеям…"
Левицкий пришел следом за Старцевым, сохраняя на своем дородном, благообразном лице выражение некоторого скепсиса.
– Каменева, конечно, фигура, сестра Троцкого и прочее, – выслушав подробный отчет профессора, сказал он, – а только существует инерция катка. Как ее преодолеть?
Черноволосый, жукообразный Пожамчи положил на стол великолепный футляр, длинный, черный, блестящий, с выведенным позолотой замысловатым вензелем. Открыл. На темно-синем сафьяне в продолговатом мягком гнезде лежало свитое замысловатой спиралью жемчужное ожерелье. Жемчужины были правильной сферической формы, крупные, голубоватые, слегка прозрачные. Эта прозрачность странным образом совмещалась с блеском, способностью отражать свет.
– Ориенталь, – прошептал Пожамчи, и его смуглое лицо выразило восхищение. – Из залива Манаар. Только там такие. Великолепный арагонитовый слой. Смотрите, какой блеск! Превосходной воды и игры жемчужины. А между тем три года не ношенные. Промывка нужна и полировка. И тогда… Даже не представляю, какая красота будет тогда!..
Пожамчи посмотрел на Старцева и пояснил:
– Без носки, без соприкосновения с теплым телом жемчуг тускнеет, стареет. В этом случае его следует промыть в специальном растворе и подвергнуть особой полировке отрубями или пробковой мукой. Сейчас же, по правилам обезлички, я обязал изорвать и изрезать даже этот именной футляр с вензелем, своего рода паспорт ожерелья. Затем пустить жемчужины в раскат в общую массу. То есть я должен уничтожить труд талантливого ювелира, который некогда подбирал эти драгоценные зерна одно к одному, составляя неповторимый ансамбль.
– Погодите! – Иван Платонович остановил руку Пожамчи. – Оставьте ожерелье в футляре. Мы его укроем в музейном фонде. Не правда ли, Евгений Евгеньевич?.. А насчет промывки и полировки… – Он усмехнулся. – Мне объяснять не надо. Археологи при раскопках иногда находят и жемчуг.
Шелехес оторвался от своих дел и с любопытством посмотрел на начальство. Такие вольности прежде не допускались. Уж кто-кто, а Яков Савельевич знал, что найдутся в Гохране люди, донесут. Два-три секретных сотрудника наверняка разыгрывают здесь роли рабочих, оценщиков или ювелиров. Родной брат Якова Савельевича Федор был ответственным работником ЧК , так что о методах деятельности этой организации Яков кое-что знал.
– Здесь на вензеле инициалы, – предупредил ювелир Старцева. – Видите? "И. Ю. С. Э.". Княгиня Ирина Юсупова, графиня Сумарокова-Эльстон. Племянница покойного императора. Именная, редкая вещь. А я вынужден ее в обезличку.
– Нет-нет, мы эту вещь обязательно сохраним, – твердо сказал Старцев. – Сделана она на века. А с проблемой собственности пусть разбираются потомки.
– Юсуповы сумели вырваться… то есть я хотел сказать, они за рубежом, – пробормотал Левицкий. – Не попала бы эта вещь туда в целости…
– Упрячем, – весело возразил Старцев.
Пожамчи и Шелехес переглянулись. Треугольные брови Якова Савельевича поползли одна – вверх, другая – вниз, что выражало высшую степень удивления. Он даже причмокнул своими выпяченными губами. Им, друзьям Левицкого, и раньше приходилось припрятывать самые редкие драгоценности, оберегая их от "раската". Но чтобы присланный сверху комиссар благословлял их на такие дела…
– Дай-то боже, – вздохнул Пожамчи. – Такое ожерелье… Ничего подобного прежде не видел.
Его удивляло спокойствие, даже веселье Старцева. С огнем играем, господа-товарищи!
В этот же вечер в Кремле, на квартире у Льва Борисовича Каменева, встретились Вениамин Михайлович Свердлов и известный всей стране инженер, член партии с восемьсот девяностого года, еще с плехановских времен, наркомвнешторг Леонид Борисович Красин.
Красин только что вернулся из поездки по Великобритании, Эстонии, Дании и Швеции с миссией Союза потребительских обществ, первой легальной миссией Республики, допущенной в Европу. Считалось, что миссия эта как бы частная, организованная независимыми российскими кооператорами-предпринимателями. Через неделю Красину предстояло вновь отправиться для продолжения переговоров о снятии блокады и торговле.
Рядом с маленьким, компактным, англизированным Красиным с его полуседой эспаньолкой и полуседым, аккуратно причесанным хохолком на лбу, рядом с его сшитым лондонским портным из манчестерской тонкой шерсти костюмом и Каменев, и Свердлов ощущали некоторую свою мужиковатость и местечковость.
Пили вино голицынских погребов из музейных бокалов. Красин рассказывал кратко, сухо и точно:
– Они на многое готовы закрыть глаза. Ради торговли и возвращения долгов. Подарки, которые я привез, оказались весьма кстати. Особенно тот, голубой воды, в тридцать карат. Лорд Бонхем очень ярко выступил в парламенте. Рисовал пагубность войны и выгоды мирного сосуществования. Это было эффектно на фоне моего заявления. Я сказал, что Россия истощена, но у нее достаточно золота и драгоценностей, чтобы расплатиться за любые товары. Они, конечно, колеблются. И нам придется, как аргументы, выставить им новые вещицы из Гохрана и Оружейной палаты.
Каменев понимающе закивал головой. В девятнадцатом году он уже был вместе с Красиным в Англии. С полулегальной миссией. Им удалось тогда закупить многих влиятельных людей и газетчиков. Англия после этого фактически вышла из войны, ослабила блокаду и перестала оказывать помощь Белой армии. Правда, Каменева тогда арестовали за призывы, обращенные к английскому пролетариату. Но через две недели выпустили. За деньги, конечно.
Красин напомнил об этой поездке.
– Но у них одно условие: никакой революционной пропаганды, никакой подпольной деятельности. И нам придется на это пойти. В разумных пределах, конечно.
Каменев потер пальцами высокий, очень бледный лоб: его мучили головные боли. Тонко звенела под черепом какая-то тревожная и злая струна.
– Но это отказ… перемена всей политики. А мы ведь не заговорщики. Надо обсуждать все это у Ильича.
Он помнил, как в семнадцатом всячески доказывал товарищам по партии, что, взяв власть, не обязательно сразу же переходить к коммунизму, к прямому товарообмену, национализировать все, даже мелкие предприятия, отменять деньги. Он опасался кровавой и беспощадной Гражданской войны. Его объявили оппортунистом, сняли с поста редактора "Правды" и на посту председателя ВЦИК заменили Яковом Свердловым. Каменев испугался дальнейших последствий и примкнул к Ленину и его большинству.
Его простили. Выбрали членом Политбюро и председателем Моссовета. Никто не хотел терять такую личность, как Каменев. Сейчас, осенью двадцатого, он яснее, чем когда бы то ни было, видел, что был прав. Но говорить об этом вслух по-прежнему было опасно.
Красин внимательно смотрел на Каменева.
– Разумеется, – сказал он. – Разумеется, надо обсудить с Ильичем. Нашу мирную политику следует расширять. Захватывать в эту орбиту Францию. Она сейчас очень бедна. Их правящие социалисты отнюдь не миллионеры. И, естественно, падки на хорошие подарки. Это я тоже выяснил. Надо бы направить наш Гохран и в эту сторону.
– Никакой Гохран, никакой золотой запас не выдержит этой борьбы на двух фронтах: за мирное сосуществование и одновременно за мировую революцию, – вмешался Свердлов, до пор молча любовавшийся игрой выдержанного, густого красного вина в бокале. – Наши кладовые катастрофически истощаются. А реквизиции не могут быть бесконечными.
– Вы думаете? – удивленно спросил Красин. – Народ старой России никогда не доверял всяким там акциям, биржевой игре, долговым обязательствам и займовым билетам. Все предпочитали держать и копить денежки и золотце дома, в сундуках. Без процентов, но так оно было надежнее. Кладовые Гохрана можно пополнить.
Подумал, огладил и без того аккуратнейшую бородку.
– Но в целом вы правы. Кавалерийский наскок на Европу не удался. Деньги надо считать. Однако с Францией это серьезно. И траты предстоят большие.
– У нас что ни день, то новые и новые восстания: на Дону, на Волге, в Сибири, – заметил Каменев. – Больше половины армии воюет на внутренних фронтах, в основном с крестьянами. Так что перемирие с Европой – это, конечно, спасение.
Красин и Свердлов согласно кивнули.
Глава седьмая
Кольцов так и остался у Ильницкого. В выгородке у комполка пристроили что-то наподобие кровати, и Павел жил теперь настоящей армейской жизнью, от которой уже порядком поотвык.
Грец тоже пристроился в амбаре, но вел себя тихо, незаметно, боялся, как бы красноармейцы не попросили его отсюда. А это крайне осложнило бы не только его жизнь, но и выполнение порученного задания.
По утрам в синеватой полутьме кашевары полка колдовали у кирпичных печей. Сильно пахло дымом и спящей, ворочающейся на сене, беспрерывно кашляющей человеческой массой, заполонившей амбар.
Дни текли размеренно и спокойно. Грец не досаждал, он с утра до вечера болтался в Особом отделе, хотя никакой нужды в этом не было. Чем он там занимался, Кольцов не знал, да его это и не интересовало. Сам он был занят налаживанием разведки в плавнях, в соседних селах, находившихся под влиянием махновцев, поиском и вербовкой агентов.
Каждый день жизни Правобережья становился насыщеннее, гуще. Во всем чувствовалось, что подготовка к наступлению заканчивается. И вот-вот начнется…
Однажды еще затемно Грец разбудил Кольцова. С трудом переступая через спящих людей и осторожно ставя свои сапоги в узких промежутках между телами, добрался до его дощатого закутка.
– Товарищ Кольцов, вас просят до товарища Кириллова. Срочно.
Павел протер ладонями лицо, распознал Греца в слабом свете нескольких копотных каганцов. Ильницкого на месте не было. Когда он спал и спал ли вообще, Кольцов не знал.
Пробрались к выходу. Красноармейцы чертыхались, что-то зло бубнили сквозь дремоту, когда их задевали сапогами.
Вышли на улицу, в лицо ударило предрассветной августовской свежестью. Грец пояснил:
– Наша разведка бегала через Днепр на ту сторону. На обратном пути в плавнях трех махновцев захватили… Или не махновцев. В общем, "зеленых", из плавней. Товарищ Кириллов сказал, чтоб вы разобрались.
"Дом Зыбина" блестел влажной железной крышей. Солнце еще только готовилось взойти и предупреждало о себе пригасшими звездами и прозрачными розовыми облачками. Часовой, узнав Греца, пропустил их в здание.
Павел разглядел трех махновцев, сидевших на лавке под приглядом особистов с маузерами в руках. Руки у пленных были связаны, но куда они убегут в Бериславе? На каждом шагу часовые.
Кольцов не сразу узнал среди пленных Петра Колодуба, "волчанского хлебороба" с вислыми усами, которого присылал на явочную квартиру Лева Задов. Лица махновцев, хоть и по-мужицки задубелые, были жестоко искусаны комарьем, глаза слезились. Однако Колодуб, посмотрев исподлобья на Кольцова и поворочав массивными плечами, ширину которых не мог скрыть кургузый парусиновый плащ, явно признал комиссара, но не подал виду. Как он оказался здесь, как успел? Впрочем, у махновцев дороги самые короткие.
Двое других Павлу были незнакомы. Простые дядьки, пропахшие дымом костров и горьким самосадом.
– Я буду беседовать с каждым из них отдельно, – сказал Грецу Кольцов. – Если комнаты нет, то на улице.
Особист сбегал к Кириллову, через несколько минут доложил:
– Мы их по одному будем в хате оставлять. Допрашивайте.
Колодуба и еще одного пленного охранники вывели, оставив в комнате высокого, похожего на унылую цаплю дядьку, который то и дело вытирал со своего длинного, нависшего над потрескавшимися губами носа набегавшую каплю. Сидеть в плавнях мало радости. Это не рыбалка на денек-другой.
Грец, похоже, собирался присутствовать при допросе, уселся на скамью напротив, приготовился наслаждаться спектаклем. Особист ответил сумрачным, ненавидящим взглядом.
– Я для охраны, – пояснил он. – Для порядку.
– Выйдите! – скомандовал Павел.
Особист подчинился. "Вот я и приобрел лютого врага, – подумал Кольцов. – Этот пострашнее других будет. Только этого мне не хватало".
Махновец оказался немногословным, мало знающим и мрачным. Ни допросов, ни угроз, ни смерти он не боялся.
– А куда мне бежать, в Турцию? – спросил он. – Все в хозяйстве реквизировали – коней, волов, все запасы… Бедноту на меня натравили. А я кто? Пан?
Он показал корявые, задубевшие, мозолистые руки.
– Все одно с голоду подыхать.
– Ну вот, ты сидишь в плавнях, а семье легче от этого?
– Может, будет легче… А так или ваши мобилизуют, или белые, или Махно – все равно убьют. Совсем худо получится.
Собственно, этот дядька мало интересовал Павла. Обычный селянин. Если такого натравить да оружие дать – пойдет бить красных. От злобы. Но может пойти и белых бить. Сырой материал.
Кольцову не терпелось поговорить с Колодубом. Как и зачем он оказался здесь, под Бериславом? Он допросил второго обитателя плавней и лишь потом приказал ввести последнего. Петро попросил развязать руки, чтобы достать кисет и бумагу. Истосковался по куреву.
– Не могу, – сказал Павел. – С тобой я должен вести ceбя, как со всеми. Еще покуришь, потерпи.
– Перед смертью, что ль?
– Ну помереть я тебе, положим, не дам. Нужный ты человек, Петро. А где Задов?
– Меня Лева послал поперед себя. Сам он пока не может. Батька не отпускает. Нога у батьки все хуже и хуже, хвилюется он, переживает, шо инвалидом сделается.
– И что же? Не можете привезти батьке хорошего хирурга?
– Гнидоту всякую привозили. Больше – знахарей. А хорошего не получается. Бо хороших власти доглядают. Без их дозволения не увезешь.
Кольцов задумался.
– Это плохо, что Задова здесь нет. Дела тут сложные. А ну как ваши выступят в поддержку Врангеля?.. А насчет хирурга вот мой совет. Надо вам передать письмо Манцеву. Попросите его помочь батьке. И для переговоров будет повод.
Колодуб кивнул соглашаясь. Потом сказал:
– Я так думаю, шо Лева скоро тут объявится. А без его дозволения хлопцы хоть и бузят, но не выступят. Тут такой оборот получается: ваши вот-вот схватятся с Врангелем, а наши, как я сейчас понял, воевать не очень хочут. Ни за ваших, ни против. У наших батек сильная охота красные тылы почистить, склады. Амуницию всякую. То есть, как бы сказать, маленько большевиков выпотрошить. Как рыбешку.
– И получится то, что я тебе еще в Харькове обещал. Весь наш уговор, все наше перемирие пойдет коту под хвост.
– Лева тоже об этом сильно беспокоится. Бо получится прямая помощь Врангелю. Какие после этого переговоры?
– А к Врангелю они как относятся, эти самые ваши батьки?
– По-разному. Володин вроде за белых. Видишь ты, Врангель землю обещал утвердить, ту, что селяне у панов забрали. Опять же, с той стороны, от белых, оружие идет, кое-какое другое добро. Вроде поумнели кадеты… Ну а Гнилозуб колышется, как камыш на ветру: то в ту сторону, то – в другую. А этот Задувало-Гроссфаухен, он вообще непонятный. Батька у него колонист, мамка – хохлушка. Редкая птица. В общем, большевиков, скажу тебе по секрету, все не любят за ихнее отношение к селянству. И выходит, я посланный вроде бы как наркомом иностранных дел. И тебе доложить, что договор пока соблюдаем. Картопля есть, рыба водится, соли хватает… А так как я от Задова человек, от Махно, то ко мне тут с уважением, слушают. Но только я так скажу: если белые вас, красных, тут прижмут, если вы слабину дадите, хлопцы на вас навалятся, никто не удержит.
– А они видали, сколько у нас пушек?
– Оно конечно… Хлопцы даже удивляются. Только пушка, она что? Она дура – смотрит в одну сторону, за Днепр. А сзаду она доступная, как… Такое дело!
В глазах кудлатого, топорного и неповоротливого с виду Колодуба светились природный крестьянский ум и хитринка.
Нужный человек.
– Ну вот что! – сказал Кольцов. – Вы с Левой Задовым так эту свою линию и гните. На нейтралитет. Большего и не надо.
Колодуб пошевелил плечами, и чувствовалось, что ему страсть как не терпится достать кисет, свернуть добрую козью ножку. Он даже крякнул с досады.
– Один я могу эту линию не выгнуть. Хоть на кулаки переходи… Там такие горлопаны в плавнях, такие спорщики. Как соберутся вечером – прямо до драки. Главное – застоялись хлопцы без дела. Им хоть какой-никакой бой нужен, для успокоения нервов. А то получается, в руках оружие, патроны, а пострелять не дают. Голод даже легче переносить, чем такое безделье. А тут к вашим, к красным, обозы идут. Мимо глаз. Обмундирование, мука-сало, боеприпас. Это ж какая приманка, слюни текут. Боюсь, без Левы не совладаю я с народом.
– Вот и зови Задова. Почта у вас быстрая, от села к селу. А хлопцам, когда вернешься, так скажи: нас красные отпустили, потому что хотят мира. Но если вы этот мир нарушите, то в Тринадцатой армии и про Врангеля забудут, а все силы и всю артиллерию бросят на плавни. Перепашут их, как плугом. И уж тогда больше никаких переговоров не будет. Никогда.
Петро сверкнул глазом из-под чуба.