Она уже решила про себя, что должна сделать все возможное, чтобы этого красавчика расстреляли. Тем самым она одолеет эту преступную тягу к его крепкому, ладному телу, его губам, глазам, ей перестанут нравиться эта ямочка на подбородке, звук негромкого, мягкого голоса, обволакивающий, лишающий силы звук. Только так – расстрелять, уничтожить соблазн.
Двадцать с лишним лет тому назад, в ссылке, Розалия Самойловна, совсем юная девчонка (но уже член социал-демократической партии!), вышла замуж за товарища по ссылке, бледного, тихоголосого ученого юношу по фамилии Берлин. Вышла не по любви, а скорее из любопытства.
Недолгая брачная жизнь оставила у нее чувство ужаса отвращения. Близость с мужчиной она восприняла как позор для настоящей революционерки. Грубая, постыдная физиология, которой она, после первых опытов, старалась избегать.
С мужем она вскоре рассталась и даже забыла его имя, но фамилия ей пригодилась для конспирации. Больше мужчин в ее жизни не было. Были товарищи или противники мужского пола.
И вот этот Кольцов… Определенно – расстрелять!
Она вспомнила свой первый опыт приговоров. Когда член Московского революционного комитета Петр Смидович осенью семнадцатого хотел выпустить юнкеров из Кремля под честное слово, что они больше не будут воевать с пролетариатом. "Мальчишки! – говорил на заседании Смидович. – Пусть идут по домам". Тогда она потребовала расстрелять Смидовича как буржуазного соглашателя. Но комитет был явно против. И она отправилась в казармы Астраханского полка. Устроила митинг. "Солдаты! – кричала она. – Там, в Кремле, сидят сынки помещиков! Тех помещиков, которые отнимут у вас землю. Землю, которую своим декретом дал крестьянам Съезд Советов! Отнимут с помощью вооруженных сынков. Вы хотите отдать свою землю?.."
И она повела солдат и всех, кто к ним присоединился, на штурм Кремля. Она не могла не знать, что сынков дворян и землевладельцев среди юнкеров едва ли наберется и четверть, война заставила брать в училища детей простого люда. Но стоило пожертвовать тремя четвертями ради уничтожения той, меньшей, но враждебной части. Такова логика революции, не боящейся жертв.
Солдаты разбили юнкеров, а сдавшихся расстреляли. И она была убеждена, что поступила правильно. И не позволяла себе переживать.
Так неужели она распустит нюни, размышляя над судьбой одного человека, бывшего капитана царской армии? Несмотря на то что он пробуждал в ней чувства, которых у нее не было и не должно было быть.
Разрешив свои сомнения, Землячка почувствовала облегчение. Теперь она может обращаться с "адъютантом" и помягче.
– Мы переведем вас, товарищ Кольцов, в пустующую хату, под домашний арест, – сказала Розалия Самойловна. – Без права покидать помещение. Мы, политотдельцы, не жестокие люди. И пусть через несколько дней вашу судьбу решит Реввоентрибунал.
Розалия Самойловна знала, кто входит в состав трибунальской тройки. Все эти люди целиком находились под ее влиянием.
Оправдательных приговоров они еще не выносили.
Начальник Особого отдела Правобережной группы Андрей Кириллов очень неуютно чувствовал себя, оказавшись меж стольких огней. Самым неприятным и обжигающим огнем – и самым близким – была, конечно, Землячка. Кириллов хорошо знал историю этой "орлеанской девы" и ее дружеские отношения с Лениным. Владимир Ильич, собственно, и прислал сюда, в Тринадцатую армию, Землячку, наделив ее чрезвычайными полномочиями. Здесь она стала, если исключить сугубо военные, штабные дела, диктатором.
Но и Дзержинский был вправе спросить с Кириллова. И между прочим, Троцкий, ведомство которого, конечно, было настроено против Кольцова, но только в том, что касалось махновщины. К самой же Розалии Самойловне Троцкий относился с нескрываемой антипатией. Можно сказать, с ненавистью. Она платила ему тем же.
Вот и разберись. Ах, как хорошо дышалось, когда они были гонимыми, скрывались в подполье, мыкались по тюрьмам и ссылкам и, встречаясь где-нибудь в Туруханске или Мюнхене, тесно сидя за столом, пели, покачиваясь, ощущая плечо товарища:
Не нужно ни гимнов, ни слез мертвецам.
Отдайте им лучший почет.
Шагайте без страха по мертвым телам,
Несите их знамя вперед!..
Теперь, взяв в руки бразды правления взбесившейся страной и загадочным народом, они окунулись в атмосферу взаимной подозрительности, соперничества и большой (по Меттерниху, по Талейрану) политики.
Кончится война – то ли еще станется. Исчезнет последнее, что еще связывает их.
Предстоящая расправа над Кольцовым очень смущала начальника Особого отдела. После ареста полномочного комиссара Кириллов, и без того бледный и измученный работой, всю ночь не спал. А рано утром, используя оказию, втайне от Землячки, послал своего сотрудника на автомобиле в Апостолово, чтобы по системе Юза передать в Харьков, в Укрчека Манцеву, сообщение о том, что случилось с Кольцовым. Этим Кириллов снимал с себя часть ответственности… Естественно, мощной радиостанцией в Бериславе он не мог воспользоваться, так как среди шифровальщиков у Землячки были свои люди. Известно: кто контролирует связь, тот и правит. И наоборот.
В полдень того же дня Манцев, прикусив губу, еще и еще раз перечитал шифровку. Над его плечом склонился вызванный по этому случаю Гольдман. Голова его отражала свет бьющего из-за шторы уже по-осеннему невысокого и потому особенно любопытного, глубоко проникающего во все окна солнца.
– Вот и получилось: послали из огня в полымя, – сказал наконец Манцев. – Ваши соображения? Феликс Эдмундович уже в Москве? Сообщить ему? Пусть радирует в Берислав!
Разумеется, Исаак Абрамович знал, что Дзержинский уже в Москве. Польская кампания обернулась неудачей. Пребывание Дзержинского на посту председателя Ревкома Польши, то есть, по сути, главы будущего правительства, выглядело бы сейчас довольно злой шуткой. Но и в Харьков Феликс Эдмундович вернуться не мог. Он официально признал свою неспособность справиться с махновщиной. Имел мужество в этом сознаться.
Но это явно снижало его авторитет у Ленина, о чем не могла не знать Землячка.
– Нет, это не совсем верный ход, – ответил великий шахматист Гольдман. – Феликс Эдмундович немедленно отзовется. Потребует освобождения и разбирательства внутри ЧК. И это только может ускорить решение Трибунала. Знаете, уже бывали случаи, когда такие телеграммы… э-э… "запаздывали". На пять – десять минут. Этого достаточно. А так у нас в запасе есть несколько дней.
Манцев понял.
– Значит, вы выезжаете? Немедленно?
– Да, – ответил Гольдман. – Через полчаса.
– Вам собрать материалы по Землячке? Пригодятся.
– О Розалии Самойловне я знаю чуть больше, чем знает она сама о себе. Когда мы отправили Кольцова в Правобережную группу, я хорошо изучил ее досье. Скучное, сознаюсь вам, чтение.
Манцев невесело улыбнулся.
– Теперь хоть я знаю, почему проигрываю вам шахматные партии.
Сообщение между Харьковом и станцией Апостолово уже было налажено с тщательностью, которая напоминала о прежних российских железных дорогах. Все понимали, что в низовьях Днепра, у Каховки, решается исход войны с Врангелем. Поезда с живой силой, с орудиями, броневиками, разобранными аэропланами шли как литерные, почти без остановок. Наскоро отремонтированные, поставленные на деревянные ряжи (вместо былых бетонных или каменных быков) мосты качались под тяжестью эшелонов. Приходилось рисковать.
К теплушкам старались добавлять пассажирские вагоны для отдыха красноармейцев, которым уже завтра предстояло идти в бой. На станции Апостолово дежурили легковые и грузовые автомобили. Их парк пополнялся: технику заворачивали с польского направления на юг.
Гольдман ехал в вагоне, который некогда назывался "микст", – смешанном, сохранившем свою наполовину синюю, наполовину желтую окраску, предназначенном прежде как для пассажиров первого, так и второго класса. Лежа на верхней полке – даже матрас нашелся – и отмахиваясь от густого махорочного дыма, который поднимался от самокруток заполнивших купе красных курсантов, Исаак Абрамович обдумывал предстоящий разговор с Землячкой.
Ах, Розалия Самойловна, Розочка! Как понимал вашу жизнь ответственный работник ЧК Гольдман! Как понимал oн сетования вашего папочки, купца первой гильдии Самуила Марковича Залкинда, киевского богача, владельца доходных домов и галантерейных магазинов "Люкс" и "Только что из Парижа"!
Пятерых детей вырастил детолюбивый Самуил Маркович, всем дал лучшее европейское образование, радовался их дипломам инженеров и юристов. И что же? Один сын пошел в народники, другой – в эсеры, третий – в анархо-синдикалисты. Красавица Розочка, гордость семьи, бросила свой медицинский курс в Лионском университете, заболев какой-то нервной болезнью, и, вместо того чтобы лечиться, оказалась вдруг членом Киевской социал-демократической организации.
Начались тюрьмы. Самуил Маркович посылал детям, в камеры, обеды из лучших ресторанов. Дети называли папочку ретроградом, капиталистом, соглашателем, но обеды ели. Они хотели построить рай на земле, где хорошо бы жилось всем без исключения, без оглядки на нации. Самуил Маркович знал, что рай – это когда человек всю жизнь трудится. С детских лет и до седых волос. А они говорили: рай наступит сразу, после дарования свобод. Но свободу не подашь в камеру вместо обеда…
Потом пошли ссылки, заграница. Самуил Маркович почти разорился, поддерживая детей, как мог.
Розочка отказалась от помощи отца. Она ушла в революцию с головой. Она взяла себе новую звучную фамилию – Берлина. Потом стала Землячкой. Она хотела стать полностью русской, чтобы делать русскую революцию. Землячкой для всех угнетенных.
Познакомившись с Лениным, она поняла, что перед нею подлинный вождь. Несколько лет она выполняла его поручения и наказы, присылаемые из-за границы. Вождь создавал новую большевистскую газету, размежевываясь с меньшевиками. Он требовал от Землячки денег. Он знал, что Розочка – дочь капиталиста. Как-нибудь достанет.
"Деньги нужны страшно! Примите немедленно все меры, чтобы выслать хоть одну-две тысячи рублей…" "Ценой чего угодно надо достать деньги…" "Постарайтесь достать денег и напишите, что не сердитесь…"
Несколько лет Розочка снабжала своего кумира деньгами, ни разу не обратившись к папочке. И, надорвавшись, слегла. Надолго. Ее имя исчезло из революционных анналов.
Она воскресла в дни Октябрьского восстания. Прославилась расстрелом кремлевских юнкеров. Она возникла как революционная фурия. Не думая ни о себе, ни о других, полная жажды мести за собственную несостоявшуюся жизнь, она уничтожала вместе со всеми другими, ей подобными, "старый человеческий материал". Сначала на севере. Потом на юге, на Дону, будучи начальником Политотдела Восьмой армии. Она требовала почти поголовного расстрела казаков. Судила работников Политотдела за "мягкотелость".
Она выступила против Троцкого, обвиняя его в измене и называя призванных им на службу старых военных специалистов "потенциальными предателями". Она была членом "военной оппозиции" и отстаивала принципы партизанского формирования армии, выборности командиров и самосудов в частях.
Наконец, с помощью Троцкого. Землячка была изгнана из армии и оказалась не у дел. Ее не хотели видеть даже на низших должностях. Лев Давидович слал радиограммы по фронтам: "Эту "орлеанскую деву" в Красную Армию не возвращать ни при каких условиях". Уж на что сам Троцкий был суров, но крайностей Землячки не выносил.
Розалия Самойловна ходила по инстанциям, стремясь вернуть себе "доброе имя". Одолевала приступы сильнейшей депрессии. Помышляла о самоубийстве. Ее лишили смысла жизни.
Ленин не принимал ее. Не хотел сложностей. Но она явилась к нему на квартиру, в Кремль. Проговорила весь вечер. Вождь пришел к выводу, что ее преследуют за "принципиальную беспощадность к врагам". Он послал ее начальником Политотдела в самую важную, самую большую – Тринадцатую армию. Стал всячески защищать Землячку от нападок.
Ее конфликт с Троцким, вероятно, устраивал вождя. Лев Давидович за годы Гражданской войны приобрел слишком большой авторитет. Особенно не нравилось Ленину, что Лев Давидович легко согласился на переименование города Гатчины в город Троцк.
Городов с именем Ленина на картах еще не было…
Гольдман понимал, что он едет спорить с женщиной, которая неожиданно вновь оказалась в зените авторитета и славы. Это создавало трудности. Но это и облегчало задачу. Потому что человеку, взошедшему на олимп, очень не хочется падать. На этом и надо было сыграть.
Гольдман разыскал представителя Регистрационного отдела РВСР Михайлу Самойленко и с его помощью отправил шифровку в Москву, Склянскому.
Он сообщил, что сторонника примирения с Махно комиссара Кольцова удалось нейтрализовать, отправив его на Южный фронт, под Каховку, где он в силу сложившихся обстоятельств командовал полком. Вступил в конфликт с начальником Политотдела Землячкой, поскольку располагает сведениями о деятельности Землячки, направленной против Троцкого. В настоящее время Кольцов – чрезвычайно важная и полезная фигура – находится под арестом в ожидании трибунала по надуманному Землячкой делу. Требуется срочное вмешательство.
Вторую шифровку Гольдман направил, уже через Особый отдел, Дзержинскому.
Через полчаса Исаак Абрамович ехал в открытом автомобиле по шляху на Берислав, дышал пылью и размышлял.
Он не видел ни степи, ни висящих высоко в небе почти неподвижных соколов, ни все ближе и ближе подступающего к шляху Днепра с его песчаными косами и изумрудными плавнями, ни белых стен, башен и огромных храмов Григорьевского монастыря, облупленные и побитые осколками маковки которых долго провожали автомобиль и глядели сквозь густую пелену пыли, поднятую пневматиками машины.
Исаак Абрамович должен был продумать все ходы до мельчайших подробностей. Если бы это была просто игра, забава… Но речь шла о жизни Павла Кольцова.
В Бериславе Гольдман первым делом направился в "дом Зыбина", к Кириллову, где подробно ознакомился со всеми обстоятельствами так называемого дела Кольцова. Его, конечно, порадовало то, что никаких серьезных улик в деле не существовало. Но Землячка руководствовалась правилами нового, Революционного суда, где не было ни адвокатов, ни присяжных, где приговор выносило "классовое чутье" в лице трех фанатиков, глядящих не в кодекс, а в сторону своего партийного начальства.
От Кириллова по полевому "эриксону" Гольдман позволил Землячке в Политотдел. Розалия Самойловна, как и рассчитывал Гольдман, не стала откладывать встречу и устраивать бюрократические проволочки. Она, вероятно, была уверена в своей правоте и намерена была убедить в этом представителя ВЧК.
Исаак Абрамович посмотрел на часы. Как раз, он рассчитывал, вскоре должны были прийти требования из РВСР и от Дзержинского. Всякая бумажка хороша вовремя, иначе она перестает быть весомым аргументом.
Землячка оценивающе посмотрела на Гольдмана. Облик чекиста не произвел на начальницу Политотдела впечатления. Коротышка, с большой головой, несомненно, из вундеркиндов, которого ценят за феноменальную память и канцелярский талант.
Было в Гольдмане что-то местечковое, свидетельствующее об ограниченности самоучки, который благодаря своим способностям сумел подняться несколько выше хедера, и только. Начало разговора подтверждало первые впечатления Землячки.
– Рад, рад нашей встрече, – бойко заговорил Гольдман, протягивая короткопалую и плотную, почти квадратную кисть. – Поздравляю с успехом. Создание Каховского плацдарма – это и ваш труд, я понимаю…
Землячка строго посмотрела на гостя. Для этой цели она использовала свой лорнет. Эта штуковина в черепаховой оправе, парижского происхождения, возводила прочную стенку между ней, большевистской аристократкой, и плебеем Гольдманом. "Лебезит, – подумала Розалия Самойловна. – Ищет подходы к главному… Скоро начнет свои заступнические речи".
Они обменялись несколькими ничего не значащими фразами, и Землячка демонстративно взглянула на часы – маленький золотой швейцарский "лонжин" на цепочке, который она извлекла из кармашка. Розалия Самойловна была проста с красноармейцами, с рядовыми командирами, ела с ними из одного котелка и заводила свойские беседы в грязных, вонючих окопах или в обкуренных махрой хатах. Но этот маленький канцелярский человечек, судя по всему, не нюхавший пороха, не заслуживал такого отношения. Он не был представителем народа, как это понимала Землячка. Так, выскочка.
Гольдман сумел своим взглядом подчеркнуть, что он заметил замечательные вещи у Розалии Самойловны.
– Память о доме, – сказал он понимающе и покачал головой. – Кстати, как поживает ваш папа? Как братья?
После этого вопроса Землячке очень захотелось выгнать своего посетителя. С папой, представителем крупной буржуазии, она давно не поддерживала отношений. Братья ее оказались липовыми революционерами и не признали большевиков. Они не поняли порыва к немедленному коммунизму, который был свойствен подлинным ленинцам, в том числе Землячке.
Интересно, Гольдман задал вопрос по глупости или он знает гораздо больше того, что можно предположить?
– К черту! – сказала Землячка. – Кончайте ваш политес, Гольдман. Вы хотите поговорить о Кольцове? Выкладывайте! Но предупреждаю: вопрос о трибунале решенный, вина несомненна.
– Розалия Самойловна, в апреле, всего лишь несколько месяцев назад, вы изволили отдать под трибунал неких Савелова и Хруцкого, – сказал Гольдман, неожиданно преобразившись: исчез заискивающий тон и взгляд из расплывчато-умильного превратился в узкий, жалящий лучик. – Их расстреляли. Должен сказать, что они были также сотрудниками Регистрационного отдела РВСР. Негласными. Там провели расследование. Оно показало необоснованность обвинений. То есть вы занялись тем же делом, из-за которого вас изгнали из Восьмой армии.
Землячку передернуло.
– При чем здесь Савелов и Хруцкий? – спросила она, глядя на Гольдмана ненавидящими глазами. – И какое отношение к вам имеет Регистрационный отдел?
– Мы учреждение хорошо информированное, – пояснил, удивляясь вопросу, Гольдман. – Лев Давидович Троцкий возвращается из Польши, он может узнать об этом, и тогда… тогда он потребует снятия вас и с этой работы в армии… Я не понимаю, – очень мягко сказал Исаак Абрамович, – зачем вам нужны осложнения? Из-за Кольцова вы получите врагов в лице Дзержинского и Троцкого. Одновременно. Это серьезно.
Розалия Самойловна задумалась. Отложила лорнет. Гольдман – типичный хитрый чиновник, сукин сын, чего еще в нем искать? Щуря глаза, она смотрела сквозь Гольдмана. Посетитель виделся ей расплывчатым пятном, увенчанным поблескивающим шаром головы.
– Вы, товарищ, стараетесь меня запугать, – сказала она. – Эти ссылки на авторитеты – хитрый прием.
Гольдман тянул время. Он ждал радиограмм. Насколько он знал Склянского и Дзержинского, великих аккуратистов, работающих строго по часам, даже по секундной стрелке, сообщения должны были уже прийти. Какая-то канцелярская задержка…
– Розалия Самойловна, зачем мне вас запугивать? Разве я не знаю, что вас невозможно запугать? Разве я не знаю вашу храбрость и самоотверженность? Не сомневаюсь, что вы в числе первых ворветесь в Крым, будете участницей победы над Врангелем. Не удивлюсь также, если вы займете в Крыму какой-либо из важнейших постов…