Стихотворение было написано по придворному заказу. 15 января 1821 года в Берлине прусский король Фридрих дал праздник в честь приезда великой княгини Александры Федоровны (принцессы Шарлотты) и ее мужа, великого князя Николая Павловича (будущего Николая I). На празднике были разыграны живые картины на сюжеты поэмы "Лалла Рук" ("Lallah Rookh") английского (ирландского) поэта, друга Байрона, Томаса Мура (1779–1852). Роль индийской принцессы Лалла Рук исполняла Александра Федоровна, а ее жениха, бухарского принца Алириса, явившегося ей певцом Фераморза, – Николай Павлович. Образ "гения вдохновения", столь устойчивый у Жуковского, восходит к поэзии немецких романтиков. Жуковский собирался снабдить стихотворение обширным примечанием, но не опубликовал его. В нем разъяснена суть "философии" "Лалла Рук": "Руссо говорит: il n’y a de beau que ce qui n’est pas – прекрасно только то, чего нет; это не значит только то, что не существует. Прекрасное существует, но его нет, ибо оно является нам только минутами, для того единственно, чтобы нам сказаться, оживить нас, возвысить нашу душу – но его ни удержать, ни разглядеть, ни постигнуть мы не можем; ему нет имени, ни образа; оно ощутительно и непонятно; оно посещает нас в лучшие минуты нашей жизни… И весьма понятно, почему почти всегда соединяется с ними грусть, но грусть, не лишающая бодрости, а животворная и сладкая, какое-то смутное стремление: это происходит от его скоротечности, от его невыразимости, от его необъятности – прекрасно только то, чего нет! В эти минуты живого чувства стремишься не к тому, чем оно произведено и что перед тобою, но к чему-то лучшему, тайному, далекому, что с ним соединяется, и чего с ним нет, и что для тебя где-то существует… Нет, эта грусть убедительно говорит нам, что прекрасное здесь не дома, что оно только мимопролетающий благовеститель лучшего; оно есть восхитительная тоска по отчизне; оно действует на нашу душу не настоящим, а темным воспоминанием всего прекрасного в прошедшем и тайным ожиданием чего-то в будущем.
А когда нас покидает,
В дар любви, у нас в виду
В нашем небе зажигает
Нам прощальную звезду".
Современники, обеспокоенные влиянием на Жуковского царской семьи, бьют тревогу. П. А. Вяземский пытается воздействовать на Жуковского через А. И. Тургенева: "Он (Жуковский. – В. К.)… говорит с душами в Аничковском дворце, где души никогда и не водились". Однако Жуковский освещал события придворной жизни совсем не в официальном ключе и не создавал панегирических виршей: он преобразовывал эти события силой фантазии, и они становились поэтическими фактами его душевной жизни, выражая свойственное ему романтическое мироощущение. Данное обращение к поэме Т. Мура диктовалось к тому же темой праздника. Любопытно, что стихи Жуковского вошли в творческую память Пушкина, который в 1825 году использовал (разумеется, переосмыслив) выражение "гений чистой красоты" из "Лаллы Рук" Жуковского в мадригале Анне Петровне Керн ("Я помню чудное мгновенье…"), а императрица Александра Федоровна предстала в его сознании в поэтическом образе из стихотворения Жуковского. В рукописях VIII главы "Евгения Онегина", писавшейся в декабре 1829 – сентябре 1830 года, сохранилась строфа с такими стихами:
И в зале яркой и богатой,
Когда в умолкший, тесный круг,
Подобна лилии крылатой
Колеблясь, входит Лалла Рук.
И над поникшею толпою
Сияет царственной главою,
И тихо вьется и скользит
Звезда-харита меж харит…
91
Об этом стихотворении Жуковский писал А. И. Тургеневу: "Эти стихи сочинены здесь одною молодою девушкою: я их перевел". Высказано предположение, что автор оригинального текста, вероятно, Гедвига Штегеман (о "Стихах m-me Stägemаnn" упоминается в дневнике Жуковского от 1 февраля 1821 года).
92
Cтихотворение в первой публикации было озаглавлено "К N. N.". Первоначально последние два стиха в черновом автографе читались:
Не с грустью говори: на свете их уж нет,
Но с благодарностью: они на свете были.
Мотив воспоминания – один из ключевых в жизни и поэзии Жуковского. Уже в 1815 году поэт изложил свою "философию воспоминания" (выражение Ц. Вольпе – исследователя творчества Жуковского): "Я когда-то написал: Счастие не состоит из удовольствий простых, но из удовольствий с воспоминанием, и эти удовольствия сравнил с фонарями, зажженными ночью на улице; между ими есть промежутки освещенные и вся улица светла, хотя не вся составлена из света. Так и счастие жизни. Удовольствие – фонарь, зажженный на дороге жизни, воспоминание свет, а счастие ряд этих прекрасных воспоминаний, которые всю жизнь озаряют… Надежда пустое слово. Оно прекрасно только для неопытности, которой жизнь неизвестна". Те же мысли развиты в дневнике от 16 февраля 1821 года и в статье "Воспоминание", причем они непосредственно следуют за текстом стихотворения: "Нет и были – какая разница! в первом потеря, в последнем воспоминание: нет значит исчезли; были значит оставили следы бытия своего. Прекрасная жизнь тех, которых мы лишились, освещает для нас и землю и жизнь нашу. Решительная минута разлуки миновалась, она навеки предана воспоминанию; недоумение кончилось; но будущее не приводит в трепет; печаль об них обратилась из страдания в благодетельную для сердца любовь; можем всем делиться с ними свободно; их образ равно светел для нас и при нашем счастьи и при нашем несчастии; ни то, ни другое не изменяет им жребия; но и в том, и в другом они с нами воспоминанием, всегда неизменным (пока не изменимся мы сами), возвышающим душу в счастии, ободряющем ее в несчастии, и такое воспоминание есть для нас, так сказать, двойник нашей совести". Мысль стихотворения Жуковский распространял и на жизнь. В частности, он писал А. П. Елагиной 12 ноября 1823 года об умершей в том году М. А. Мойер (урожд. Протасовой): "Маша для нас существует. Прошедшее не умирает. Не говорите: ее нет! говорите: она была".
93
Одно из самых совершенных стихотворений Жуковского, сразу ставшее классическим. Пушкин в письме к П. А. Вяземскому (около 25 января 1829 года) выделил из сборника "Северные цветы" это стихотворение: "Читал "Цветы"? Каково море Жуковского…"
94
Раньше считалось, что стихотворение связано с получением известия о смерти М. А. Мойер (Протасовой). Однако, как установлено И. М. Семенко, в стихотворении идет речь о последнем свидании Жуковского с М. А. Мойер (в ночь с 9 на 10 марта Жуковский выехал из Дерпта в Петербург). Подлинное заглавие основано на чтении двух автографов (см.: Жуковский В. А. Избранное. Л.: Худож. лит., 1973. С. 126 и Семенко И. Жизнь и поэзия Жуковского. М.: Худож. лит., 1975. С. 35). Однако, восстанавливая заглавие стихотворения ("9 марта 1823" вместо "19 марта 1823"), нужно учесть, что стихотворение, в котором поэт вспоминает о последнем свидании, написано все же после получения известия о смерти, поскольку в нем упоминается "твоя могила", что было бы невозможным, если бы в момент создания стихотворения М. А. Мойер была жива. Даты заглавия и написания не совпадают, и в этом, возможно, заложен особый смысл: для Жуковского Мойер не исчезла из мира, а стала лишь незримой. Об этом свидетельствует письмо поэта А. П. Елагиной от 28 марта 1823 года: "Дуняша, друг, дайте мне руку во имя Маши, которая для нас все существует". В стихотворении Жуковский запечатлел последнее свидание с М. А. Мойер, которая как бы "удаляется" из "здешнего света", но остается живой, унося туда и "земные воспоминанья". Жуковский хотел продолжить стихотворение. К 1831 году относится отрывок, не вошедший в окончательный текст:
Звезды небес!
Тихая ночь!
Ваше молчанье
Тайною чарою
Душу покоит!
С вами душа,
Звезды небес,
Тихая ночь!
Счастье живое
Минувших времен,
Раз улетевши,
Не будет назад.
В. М. Жирмунский указал, что источником стихотворения послужил отрывок "Wie war dein Leben…" ("Какова была твоя жизнь…"), в котором немецкий поэт-романтик Клеменс Брентано (1778–1842) оплакивал свою умершую сестру Софию.
95
Перевод одноименного стихотворения немецкого поэта-романтика И. Л. Уланда (1787–1862). Подчеркивая значение поэзии Жуковского для отечественной литературы, Белинский писал: "Итак, развитие романтических элементов есть первое условие нашей человечности. И вот великая заслуга Жуковского! Трепет объемлет душу при мысли о том, из какого ограниченного и пустого мира поэзии в какой бесконечный и полный мир ввел он нашу литературу! каким содержанием обогатил и оплодотворил он ее посредством своих переводов!.." Среди этих переводов критик назвал и "Победителя". Положено на музыку М. И. Глинкой и другими композиторами.
96
Перевод романса "Schon sank auf rosiger Bahn der Tag in wallende Fluten…" ("Уже опускался по розовой дороге день в кипящие волны…") неизвестного немецкого автора. Положено на музыку А. Г. Рубинштейном.
97
Новое издание стихотворений (1824) открылось этим своеобразным посвящением, обращенным к поэтическому вдохновению – "Гению чистой красоты".
98
Источник стихотворения – посвящение Гёте к "Фаусту", переведенное Жуковским и помещенное в балладе "Двенадцать спящих дев", и стихотворение Ф. В. Шеллинга (см. примеч. к стихотворению "К мимопролетевшему знакомому Гению"). Белинский писал: "Таинственный посетитель" есть одно из самых характеристических стихотворений Жуковского". Приведя затем его целиком, он продолжал: "Поняли ль вы, кто такой этот "таинственный посетитель"? Сам поэт не знает, кто он, и думает видеть в нем то Надежду, то Любовь, то Думу, то Поэзию, то Предчувствие… Но эта-то неопределенность, эта-то туманность и составляет главную прелесть, равно как и главный недостаток поэзии Жуковского. Попытаемся объяснить ее". И далее Белинский поясняет содержание поэзии Жуковского, основываясь на идее стихотворения "Таинственный посетитель": "Есть в человеке чувство бесконечного; оно составляет основу его духа, и стремление к нему есть пружина всякой духовной деятельности. Без стремления к бесконечному нет жизни, нет развития, нет прогресса. Сущность развития состоит в стремлении и достижении. Но когда человек чего-нибудь достигает, он не останавливается на этом, не удовлетворяется этим вполне; напротив, торжество достижения бывает в его душе непродолжительно и скоро побеждается новым стремлением. Отсюда чувство внутреннего недовольства, неудовлетворения ничем в жизни; отсюда тайная тоска. Можно сказать, что человек бывает счастливее, пока он борется с препятствиями к достижению, нежели когда он наслаждается победою борьбы, праздником достижения. Иначе и быть не может. Чем глубже натура человека, тем сильнее в нем стремление и тем менее способен он к удовлетворению".
99
К стихотворению Жуковский дал такое примечание в альманахе "Северные цветы на 1825 год": "Стихи, написанные в альбоме Н. И. И., на рисунок, представляющий бабочку, сидящую на букете из реnsees (анютиных глазок) и незабудок". А. С. Пушкин в письме к Л. С. Пушкину и П. А. Плетневу от 15 марта 1825 года отметил стихотворение: "Кстати: что прелестнее строфы Жуковского: Он мнил, что вы с ним однородные и следующей. Конца не люблю". Белинский отнес "Мотылек и цветы" к числу характерных для Жуковского.
100
Перевод одноименной баллады австрийского писателя. И. X. Цедлица (1793–1862). Д. Давыдов в письме к Жуковскому сообщил ему отзыв Пушкина: "Мне Пушкин пишет, что ты в журнале его (Современник. 1836. № 1. – В. К.) дал такие стихи, что мой белый локон дыбом станет от восторга". В. Г. Белинский также отметил "глубину поэтической мысли" стихотворения, присущие ему "простоту", "благородство" и "высокость выражения".
На тот же сюжет М. Ю. Лермонтов создал балладу "Воздушный корабль".
101
В 1838 году Жуковский послал в подарок поэтессе Евдокии Петровне Ростопчиной (1811–1858) альбом для стихов, принадлежавший Пушкину и предназначавшийся им для книги своих стихов. Но Пушкин не воспользовался им. После смерти поэта альбом перешел к Жуковскому, который вписал в него посвящение к "Ундине", восемь стихотворений в стиле греческой антологической лирики и комментируемое стихотворение. Оно передает размышления Жуковского у тела Пушкина и представляет собой переложение в стихах следующего отрывка из письма Жуковского к С. Л. Пушкину (отцу А. С. Пушкина) от 15 февраля 1837 года: "Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это было не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! нет! какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: "Что видишь, друг?" И что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо его и как удивительно высказала на нем и свою и его тайну. Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина".
102
По словам Жуковского, записанным его камердинером, "Этот лебедь не выдумка, а правда. Я сам видел в Царском Селе старого лебедя, который всегда был один, никогда не покидал своего уединенного пруда, и когда являлся в обществе молодых лебедей, то они поступали с ним весьма неучтиво. Его называли екатерининским лебедем". Поводом к написанию стихотворения послужила встреча в немецком городе Бадене с великой княгиней Марией Николаевной, которая, как писал Жуковский, была для него "явлением Руси на чужой стороне". Сообщая об этом поэту и критику П. А. Плетневу, он открыл замысел стихотворения: "Посылаю вам новые мои стихи, биографию лебедя, которого я знавал во время оно в Царском Селе… Мне хотелось просто написать картину лебедя в стихах, дабы моя дочка выучила их наизусть; но вышел не простой лебедь; посылаю его вам; может быть, в его стихотворной биографии вы найдете ту же старческую хилость ее автора, какой страдал писанный им лебедь". Стихотворение было воспринято современниками как прощальный поэтический привет престарелого певца.
103
Пред Чесменской гордо блещущей колонной… – Чесменская колонна была воздвигнута в честь победы над турками в битве (1770) близ портового города Чесма в Эгейском море.
104
Битва при Кагуле… – Кагул – приток Дуная; русские войска под командованием П. А. Румянцева нанесли поражение туркам (1770), и в Царском Селе был сооружен Кагульский обелиск.
105
Вольное переложение баллады "Lenore" ("Ленора") немецкого поэта Готфрида Августа Бюргера (1747–1794). Жуковский писал о нем: "Бюргер в балладе единственный… В особенности изображает он очень счастливо ужасное, то ужасное, которое принадлежит к ужасу, производимому в нас предметами мрачными, призраками мрачного воображения. Картины свои заимствует он от таинственной природы того света, который не есть идеальный свет, созданный фантазиею древних поэтов, но мрачное владычество суеверия". Сохранилось предание о том, будто Жуковский писал балладу по ночам, с тем чтобы ощутить ужасы и живее изобразить их. Поэт существенно отступил от подлинника: изменил размер (ввел хорей вместо четырехстопного ямба), отнес действие баллады к Руси XVI–XVII веков и приурочил его ко времени Ливонской войны, придал балладе легкий национальный колорит, использовав народно-поэтические выражения (борзый конь, ветер буйный и другие) и русские понятия (рать славян, дружина, терем). Благодаря этому "Людмила" стала первой русской балладой, что, кстати, было отмечено в журнальной публикации ("Людмила" появилась с подзаголовком "Русская баллада" и с примечанием: "Подражание Бюргеровой Леноре"). Мрачные и суровые образы Бюргера Жуковский обработал в сентиментально-романтическом духе. Впоследствии Жуковский еще раз перевел балладу ("Ленора"), стремясь сохранить верность подлиннику. Русская читающая публика встретила "Людмилу" сочувственно, даже восторженно, приветствуя первый опыт русской баллады. "Это было время, – писал Белинский, – когда "Людмила" Жуковского доставляла какое-то сладостно-страшное удовольствие, и чем больше ужасала, с тем большею страстью читали ее". По словам критика, общество почувствовало в "Людмиле" "новый дух творчества". Однако в 1816 году баллада подверглась критике в связи с проблемой народности. Видный поэт декабристского круга П. А. Катенин, не удовлетворенный народным элементом у Жуковского, опубликовал на тот же сюжет балладу "Ольга". В защиту Жуковского выступил Н. И. Гнедич, а на стороне Катенина – А. С. Грибоедов. Итоги плодотворной полемики, имевшей важное значение для судеб жанра и всей литературы, подвел А. С. Пушкин в статье "Сочинения и переводы в стихах Павла Катенина" (1833): "Первым замечательным произведением г-на Катенина был перевод славной Бюргеровой "Леноры". Она была уже известна у нас по неверному и прелестному подражанию Жуковского, который сделал из нее то же, что Байрон в своем "Манфреде" сделал из "Фауста": ослабил дух и формы своего образца. Катенин это чувствовал и вздумал показать нам "Ленору" в энергической красоте ее первобытного создания; он написал "Ольгу". Но сия простота и даже грубость выражений, сия сволочь , заменившая воздушную цепь теней , сия виселица вместо сельских картин, озаренных летнею луною, неприятно поразили непривычных читателей, и Гнедич взялся высказать их мнения в статье, коей несправедливость обличена была Грибоедовым".