Кстати, это – едва ли не последнее стихотворение Заболоцкого, писанное белым стихом, – в дальнейшем поэт все крепче держится за рифму, как за прокладывающее путь и дисциплинирующее начало.
Поэмы "Торжество Земледелия" (1929-1930), "Безумный волк" (1931) и "Деревья" (1933) – стали лироэпическим и фантазийным преображеньем научных открытий той поры. Их пафос сам поэт формулировал так: "Я начал писать смело, непохоже на тот средний безрадостный тон поэтического произведения, который к тому времени определился в нашей литературе. ...Настанет время, когда человек эксплуататор природы – превратится в человека – организатора природы".
Опыт обериутства, помноженный на "хождение в науку", дал гиперболически крупные плоды.
Язык этих поэм, сочленяющий обычные слова в немыслимо свежие, остраняющие смысл словосочетанья (и здесь – родственная близость Заболоцкого к прозе Андрея Платонова), не только славит единство и бессмертие всего сущего – он, язык, сам является его двигательной частью.
И загремела даль лесная
Глухим раскатом буквы А,
И вылез трактор, громыхая,
Прорезав мордою века.
И толпы немощных животных,
Упав во прахе и пыли,
Смотрели взором первородных
На обновленный лик земли, -
в этом фрагменте из "Торжества Земледелия" флора ("даль лесная"), фауна ("немощные животные"), техника ("трактор") и речь ("буква А") очеловечены и сведены в одну, пульсирующую, точку. Точка эта – поэзия, способная на чародейство, на взаимосовершенствование человека и природы.
V
Несколько последующих лет Заболоцкий – после новой волны критических погромов и доносов (дескать, "под маской юродства" он проводит в поэзии кулацкую идеологию) – перестает писать стихи. Советская власть попросту затыкает богатырскому поэту рот. Он обрабатывает для юношества роман Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль", затем работает над адаптацией "Тиля Уленшпигеля" Шарля де Костера и пишет свою версию Свифтова "Гулливера". Переводит грузинских поэтов и создает шедевр – переложение поэмы Руставели "Витязь в тигровой шкуре".
Выходит, что все основные творенья Заболоцкого в области переводческого искусства органически связаны с его собственной поэтической метафизикой, не чуждой ни утопии, ни сатиры, ни серьезного юмора, ни рыцарского пафоса, – и, шире, с судьбой. В его переводах вдохновенно воссоздано на русский лад могущество человеческой природы, питающееся соками природы естественной и потоками исторического времени; конфликт великанского (независимого) начала с лилипутским (обывательским); самоотверженная и героическая борьба добра со злом.
В марте 1938 года Заболоцкий начал перевод древнерусской поэмы "Слово о полку Игореве", который появится в печати лишь в 1946 году. Ритмы и образы этого ородненного переложения настолько врастают корнями в самобытность поэта, что без натяжек могут быть вписаны в пространство его личного творчества:
А куряне славные -
Витязи исправные:
Родились под трубами,
Росли под шеломами,
Выросли, как воины,
С конца копья вскормлены.
Все пути им ведомы,
Все яруги знаемы,
Луки их натянуты,
Колчаны отворены,
Сабли их наточены,
Шеломы позолочены.
Сами скачут по полю волками
И всегда, готовые к борьбе,
Добывают острыми мечами
Князю – славы, почестей – себе!
Этот чудо-героический – победительный! – "лубок" переводчика оказался весьма далек от реальных обстоятельств жизни поэта.
19 марта 1939 года Заболоцкий арестован органами НКВД, а в квартире его учинен обыск. Заболоцкого подвергли четырехсуточному непрерывному допросу: НКВД инсценирует дело о троцкистско-бухаринском блоке среди писателей и пытками стремится выбить из поэта требующиеся показания, которых Заболоцкий не дал. Тюремное отделение судебно-психиатрической клиники. Тюрьма. Пять лет исправительно-трудовых лагерей. Землекоп, лесоповальщик, лишь потом – чертежник. Семья выслана все в тот же Уржум. Голод. Продление срока до конца войны.
Лагерные мытарства поэта завершились в Караганде в 1945 году, где он в свободное от работы (техник-чертежник) время и окончил перевод "Слова о полку Игореве".
В 1946-м Заболоцкий возвращается в Москву.
Дятлы, Игоря встречая,
Стуком кажут путь к реке,
И, рассвет веселый возвещая,
Соловьи ликуют вдалеке.
Соловьи ликовали, но... Хоть судимость и снята с Заболоцкого в 1951 году, – реабилитирован он был лишь посмертно. Что не способствовало воцаренью мажора в свободолюбивой душе поэта-узника. Тем драгоценнее и магичнее в его поэзии 50-х тяжко ликующий и словно бы рыдающий мажор.
VI
Конец 40-х-50-е годы – новый виток в поэзии Заболоцкого. Он, казалось бы, бесповоротно отходит от своей ранней эстетики абсурда и гротеска, присягая классической ясности. В программном стихотворении 1948 года "Читая стихи" поэт словно бы полемизирует с опытом обериутства, как и Пастернак, решая "впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту":
Нет! Поэзия ставит преграды
Нашим выдумкам, ибо она
Не для тех, кто, играя в шарады,
Надевает колпак колдуна.Тот, кто жизнью живет настоящей,
Кто к поэзии с детства привык,
Вечно верует в животворящий,
Полный разума русский язык.
Заметим на полях, что последняя строфа почти тавтологична и, как заклинание, повторяет – кстати, именно с энергией якобы отвергаемого колдуна – однокоренные слова: жизнь... живет... животворящий...
Было бы ошибкой проводить резкую рациональную границу меж ранним и поздним периодом в творчестве поэта. Как пишет – невольно перекликаясь с уже цитированным Бродским – Владимир Корнилов в эссе "Неужто некуда идти?..": "Долгое время я не понимал, как мог Заболоцкий, последователь Хлебникова, почитатель капитана Лебядкина, автор "Столбцов", "Деревьев", "Торжества Земледелия", придти к классическому, даже несколько архаическому стиху, сближающему его с Баратынским и Тютчевым. Забывая, что поэт – явление естественное, беспримесное, со своей органической сущностью и пророческой задачей, я больше думал о том, что он живет у времени в плену... А Заболоцкий писал все лучше и лучше. И если он ушел от Хлебникова к Тютчеву или даже к Баратынскому, так на то была его воля, а еще вернее, внутренняя поэтическая сила повернула его в ту сторону. Но, скорее всего, он просто шел своей дорогой, никуда не сворачивая" . (Помимо Баратынского и Тютчева стоит в этом контексте помянуть и Некрасова, чья традиция в предзакатные годы стала для Заболоцкого более ощутимой, нежели хлебниковская).
В поздние годы были созданы такие лирические шедевры, как "Лебедь в зоопарке" (образ "животное, полное грез", который смутил Твардовского-редактора, приплыл явно из обериутства), "Прощание с друзьями", "Бегство в Египет", "Некрасивая девочка", цикл "Последняя любовь", стихотворение "Где-то в поле, возле Магадана...", написанное в 1956 году.
"Я думаю, – говорит Иосиф Бродский в уже цитированной беседе с Соломоном Волковым, – что самые потрясающие русские стихи о лагерях, о лагерном опыте принадлежат перу Заболоцкого. А именно "Где-то в поле, возле Магадана..." Там есть строчка, которая побивает все, что можно себе в связи с этой темой представить. Это очень простая фраза: "Вот они и шли в своих бушлатах – два несчастных русских старика". Это потрясающие слова... И посмотрите, как в этом стихотворении Заболоцкого использован опыт тех же "Столбцов", их сюрреалистической поэтики:
Вкруг людей посвистывала вьюга,
Заметая мерзлые пеньки.
И на них, не глядя друг на друга,
Замерзая сели старики.
Не глядя друг на друга! Это то, к чему весь модернизм стремится, да никогда не добивается" .
Не просто пейзаж, но и стихотворный манифест зашифрован в стихотворении "Вечер на Оке", в котором заявлена окончательная, "вечерняя", воля поэта к ясности, прозрачности и духовности, выстраданных в давильне (любимое слово раннего Заболоцкого) эксперимента, словесного сдвига, художнического гротеска:
Вздохнут леса, опущенные в воду,
И как бы сквозь прозрачное стекло,
Вся грудь реки приникнет к небосводу
И загорится влажно и светло.И чем ясней становятся детали
Предметов, расположенных вокруг,
Тем необъятней делаются дали
Речных лугов, затонов и излук.Горит весь мир, прозрачен и духовен,
Теперь-то он поистине хорош,
И ты, ликуя, множество диковин
В его живых чертах распознаешь.
В стихотворном фрагменте из трех строф, написанных классическим ямбом, дважды повторяется эпитет "прозрачный" – поэт настаивает на этом свойстве своего позднего зрения, не отказываясь, однако, от дерзкой – совершенно в духе "Столбцов" – и целомудренно-эротичной метафоры: "грудь реки". Метафоры, реку очеловечивающей. Из ранней лаборатории стихотворца – и "детали предметов" (опыт обериутства с дроблением предмета дал Заболоцкому именно ключ к разгадке вещей), и любовь к диковинам, таящимся внутри обыденной яви.
Путь поэта не делим на четкие вехи, как на железнодорожные пояса, – он плутающий, длящийся и живой.
VII
А теперь поговорим о значении Заболоцкого (снова напомню Бродского: "когда вы такое прочитываете, то понимаете, как надо писать дальше") для шествующих вослед. Весной 2003 года, готовясь к конференции, посвященной столетию поэта, я провела анкету среди современных российских стихотворцев о том, как повлияла поэзия Заболоцкого, и ранняя, и поздняя, на их собственное творчество. Было опрошено почти сорок человек – и результат оказался ошеломительным .
Я и не думала, что этими скромными вопросами буквально вызову джина из бутылки: на меня посыпались ответы от поэтов знаменитых и пока безвестных, солидных и юных, традиционалистов и авангардистов... Судя по самой скорости, влюбленности, раздраженности, словом – пристрастности ответов, я сделала твердый вывод: Заболоцкий в нынешней поэзии "живее всех живых", влияние его многогранно, парадоксально и всегда креативно.
На первый вопрос моей анкеты: "Как лично на вас повлияла (если повлияла) поэтика Заболоцкого?" лишь трое ответили категоричным "нет". При этом все три максималиста в дальнейших ответах-раздумьях проявили такое неравнодушие к судьбе, метафизике и образности мастера, что говорить о полном отсутствии влиянья на них Заболоцкого представляется неточным. Просто воздействие это является не прямым, не лабораторным, а косвенным – как ветер, воздух, контекст...
Поэт Дмитрий Сухарев, отрицающий влияние на себя Заболоцкого, сказал об уникальности его уроков так, как посторонний – не мог бы. "Для меня 3. актуален не столько в художественной, сколько в идеологической сфере. Я имею в виду то, что склонные к высокопарности авторы зовут у него "натурфилософией". На самом деле здесь простое – любовь к живой природе и отказ от традиционного для христианской цивилизации жесткого, даже жестокого противопоставления человека миру животных и растений. У Заболоцкого неприятие такого противопоставления как-то по-особенному обаятельно..."
Резкую диалектику – на грани дисгармонии – и, разом, связь обериутского старта и позднейшего творчества лаконично определил молодой Сергей Арутюнов: "В слове обериут для него до конца таилось и слово "оберег", и слово "обречен"..." Так может сказать о поэте лишь поэт, не правда ли?
На вопрос о том, какой нынче Заболоцкий – ранний, поздний, весь ли в совокупности – актуальнее и влиятельнее, ответы поступили контрастные. Но для большинства подобного разделения не существует. Например, поэт-авангардист Сергей Бирюков (когда-то, в 80-е годы, он основал в Тамбове AЗ – академию зауми) воспринимает Заболоцкого без деления на вехи: "Для меня он актуален целиком, всем составом, всем веществом поэзии. Я бы не рискнул определять большую или меньшую степень современности его периодов. Это зависит от настроения. Например, в какой-то момент важно вспомнить "Движение" (1927), а в другой раз – "Можжевеловый куст" (1957). Считаю актуальными также стихи З. для детей. Их надо переиздавать постоянно, но мне не удалось найти сейчас в Москве ни одной книжки..."
VIII
Сквозная тема большинства ответов на анкету – Заболоцкий как выход на его же предтеч, как мост – в фольклор, в мифологию, в Библию, в поэзию XVIII и XIX столетий, в Козьму Пруткова, в капитана Лебядкина, в Сашу Черного. Мало кто из поэтов его времени наделен такой энергией раздвиженья собственного художественного пространства, таким широким и неэгоистическим резонансом – и вперед, и вспять...
Одна поэтесса пишет: "Он начался для меня лет в четырнадцать со стихотворения "Меркнут знаки Зодиака...". Помню, меня покорила фольклорность этого стихотворения. Было похоже на сказку – эстонскую или латвийскую. Потом, гораздо позже, от этого стихотворения протянулась ниточка увлечения кельтским фольклором..." Другая, отталкиваясь именно от интереса к Заболоцкому, прочитала как нечто современно свежее Ломоносова (и, кстати, через Заболоцкого же пришла к идеям Вернадского). Один лирик констатирует: "...Н.З. на русской почве продолжает Уитмена: пантеизм и всеохватность восприятия всего сущего". Другой связывает Заболоцкого с античностью: "Ему был свойственен интерес к познанию в высоком, величественном, античном смысле, словно это был Лукреций Кар нового времени. – И дополняет: – Именно поэтому поэзия Заболоцкого не потускнела в 90-е годы, когда на советскую литературу были брошены критические взгляды".
Не потускнеет эта поэзия и впредь, как бы ни менялся социальный и культурный контекст, ее окружающий, – к этому выводу пришли, не сговариваясь, мои корреспонденты, смотрящие на Заболоцкого с самых разных колоколен. Тамара Жирмунская, приславшая ответ на анкету в письме из Мюнхена, размышляет: "В мире, где столько зла, где на всех ярусах создания идет борьба сильного со слабым и победу празднует хищник, – поврежденной оказывается даже природа. Пожалуй, первым в нашей поэзии это почувствовал Тютчев... Заболоцкий прожил мучительную, даже только внешне, жизнь. Гармонию он искал в плодах человеческого гения, в синергии, как теперь принято выражаться. И в этом преуспел и сам стал одним из посредников между землей и Небом. В последнем качестве он будет нужен читающим стихи всегда".
IX
Зачастую, размышляя о предпочтении раннего Заболоцкого позднему или наоборот, современные поэты проявляли себя неожиданно и полностью опрокидывали мои ожидания. Традиционалисты категорически предпочитают молодой и мускулистый мир "Столбцов" велеречивой, с их точки зрения, и дидактичной поздней лирике Заболоцкого. А, скажем, мэтр концептуализма, чьи имиджево-масочные персонажи, казалось бы, полностью вышли из "Столбцов", заявил (быть может, впрочем, не без мистификационного лукавства):
"Поздний Заболоцкий мне ближе, чем ранний, так как сюрреалистическая и экспрессионистическая яркость мне вообще не близка"... Итак, Заболоцкий парадоксален и в качестве влиятеля.
Существенен – на перекрестье эстетики и жизни – и следующий постулат: "Отсветы Заболоцкого – сколько угодно, особенно когда в стихах появляются растительные образы. Тут уж стихи сами начинают ветвиться и буйствовать, вырываясь из-под контроля, от этого порой даже и чувствуешь себя почти представителем флоры... Мне близко его эмоциональное переживание "ботанического" кипения, бурления, пузырения, победного цветения жизни – и тут же трагического неотвратимого умирания, близки натурфилософские метафоры – и вообще весь восторг и ужас существования одновременно..."
Многие ответы свидетельствуют именно о частных, лабораторных, связанных с техникою стиха или с образностью уроках Заболоцкого. Инна Лиснянская сказала, что для нее "особенно важна и привлекательна необычайность эпитетов Заболоцкого"... Юный автор признался, что на его стихи повлияло "использование Заболоцким афористических концовок в его философских текстах (как, например, в "Некрасивой девочке")...", а другой поэт сообщил, что для него "заразны" трехсложники Заболоцкого. Евгений Рейн взял у Заболоцкого новый угол зрения: шарж, настоянный на лиризме. Кто-то акцентирует свое внимание на жанровой самобытности поэта и называет это "жизнеутверждающим одизмом" (от слова ода), поясняя: "В Заболоцком мне близок одический пафос (да еще с грузинской приправой)..." А для кого-то наиболее притягательно у Н.З. "соединение броской метафоры с примитивом".
В ходе анкеты были вычленены: "взгляд на красочность мира" ("и то, что этот мир дан в мелочах: от мельчайшей детали идет высокая вертикаль"); интонационно "зачинная" традиция; культура юродивости...
Один из фигурантов анкеты обратил внимание на то, как влияли и влияют на нашу современную поэзию переводы Заболоцкого – не только "Слово о полку...", но и, скажем, Шиллер или Умберто Саба.
На молодых воздействует и проза Заболоцкого. "...История моего заключения" и "Картины Дальнего Востока" ставят меня на место", – есть и такое признание.
В одном из писем мне рассказали о том, как талантливый лирик из Екатеринбурга Борис Рыжий (1975-2002), ушедший из жизни добровольно, учился у Заболоцкого – всему. "Борис любил позднего Н.З., – пишет его старший друг, – прежде всего за прямоту поэтического выраженья страдания и трагедии. Борис редко читал вслух стихи Заболоцкого, но по телефону (в подпитии), бывало, мог прочесть "Тарусу" (то есть "Городок". – Т.Б.) и поплакать, так как жизнь Бориса в Екатеринбурге была сплошной Тарусой..." В этом же письме приведены малоизвестные стихи Бориса Рыжего, где русские поэты разных времен и направлений с горькой иронией сведены в общий круг: "Александр Семенович Кушнер читает стихи,/снимает очки, закуривает сигару./Александр Блок стоит у реки./Заболоцкий вспрыгивает на нары..."
Сколько десятилетий прошло, а Николай Заболоцкий в стихах молодого трагического уральского поэта по-прежнему – вспрыгивает на нары.