Всю ночь они простояли на якоре с погашенными огнями. Дважды неподалеку от них с шумом проходили большие суда, скорее всего, сторожевые корабли. Но Сванте решил себя не обнаруживать: мало ли кто и зачем бродит здесь по ночам.
Глухой ночью и в городе опасаешься случайных прохожих. А здесь – море. И не просто море, а кипяток, в котором все перемешалось: красные и белые, англичане, американцы и французы. На кого напорешься в этой темноте? Хорошо бы, на большевиков, к которым они держали путь. Но не исключено, что и на антантовские корабли. В этой темноте они не станут бояться береговой артиллерии и вполне могут здесь патрулировать подходы к Кронштадту. Станут ли они ночью выяснять, что за посудина болтается у большевистских берегов? Одного снаряда их "Арвике" будет вполне достаточно.
На рассвете на море упал густой туман. Светало постепенно и неохотно.
Сванте поднялся в рубку, где, сидя в кресле, дремал рулевой.
– И все же? Что дальше? – открыв глаза и потянувшись, чтобы согнать с себя дрему, Уле вновь задал Сванте вопрос, на который он не получил ответа ночью.
– Ждать.
– А ну как весь день продержится туман?
– Значит, будем ждать весь день, – спокойно ответил Сванте, затем сказал более раздраженно: – И когда сойдет туман, будем ждать. У нас нет карты минных полей, и мы будем ждать до тех пор, пока нас не отыщут большевики и не проведут по ним. Не хватало нам взлететь в воздух почти у самой цели.
Рулевой молча, с едва заметной усмешкой, смотрел на Сванте. Капитана это взбесило. Он решил, что рулевой смотрит на него с плохо скрытым презрением, он как бы напоминает ему о его ночной панике.
– И вообще, ты надоел мне, Уле, со своими дурацкими расспросами! – заорал он. – Все! Я последний раз отправился с тобой в море. Вернемся в Стокгольм, и навсегда сгинь с моих глаз!
– Знаешь, Сванте, я стал замечать: в последние годы у тебя стал портиться характер, – спокойно сказал рулевой. – Вернемся в Стокгольм, сходи к психиатру.
Вместо ответа капитан сердито распахнул дверцу, впустив в рубку утреннюю прохладу. И не стал возвращаться в рубку, остался стоять на палубе.
Тихо хлюпала за бортом вода. Изредка покрикивали сонные чайки.
Вдруг Сванте почудились совсем непривычные звуки, точнее, человеческие голоса. Слов было не разобрать, но явно где-то далеко о чем-то спорили двое. Один голос был громче и, похоже, как командный, второй – тихий, оправдывающийся. Прозвучали всего две-три неразборчивые фразы, и потом все надолго стихло.
– Ты слышал? – обернулся Сванте к сидящему в рубке рулевому.
– Я подумал, мне почудилось.
– Люди. Два голоса.
Рулевой тоже вышел на палубу, они – теперь уже оба – всматривались в белесую туманную даль и опять прислушивались.
Долго ничего не было слышно. Только хлюпала забортная вода.
И затем снова прозвучали несколько фраз.
– Слышишь? – словно боясь вспугнуть кого-то там, за туманной завесой, прошептал Сванте. – Вот, опять.
– Да.
Голоса опять стихли.
– Ты что-нибудь разобрал?
– Не по-нашему. Может, русские?
Сванте вдруг осенило. Он бросился вниз, растормошил своих пассажиров. Жестами попросил их подняться на палубу.
Кольцов спал, не раздеваясь. Он торопливо натянул на ноги ботинки, накинул на плечи пиджак и двинулся вслед за Сванте. Вслед за ними, на ходу натягивая ботинки, по железному трапу неуклюже поднимался Миронов.
На палубе Сванте и Уле встали рядом со своими пассажирами. Сванте жестами просил их прислушиваться. Но долго они не слышали ничего. "Арвику" обволакивал густой туман, и даже плеск забортной воды казался им каким-то глуховатым, ватным.
Но вот, уже поближе, громыхнула пустая жестяная посудина, похоже, ведро, потом шумно плеснулась вода. Прозвучал чей-то голос, можно было даже различить слова:
– Зачерпни еще! И шваброчкой, шваброчкой! Гляди, Брамапутра, сколько землищи нанесли!
– То – песок, – лениво огрызнулся второй, которого назвали Брамапутрой. – Ветром сдует.
– И песок – тоже земля.
– Куда ж от нее? На земле живем.
– И на ветер не шибко рассчитывай. Не будет ветра. У меня на ветер коленки жгеть. А сегодня ноги – как у молодого.
И снова стихли голоса. Слышно было только звяканье ведра и шум разливаемой воды. Видимо, там, за ватной туманной завесой, эти двое занимались утренней приборкой палубы.
Сванте вопросительно смотрел на Кольцова, ожидая, что тот скажет.
– Русские, – сказал Кольцов.
– Бол-ше-вик?
Кольцов пожал плечами.
– Не знаю, – сказал он и обернулся к Миронову. – Булак-Балахович тоже русский, только в белый цвет выкрашенный.
Сванте понял сомнения комиссара, сердито пробормотал по-шведски:
– Красные, белые, серо-буро-малиновые. Мир сошел с ума!
– Чего это он? – спросил у Кольцова Миронов.
– Не видишь, ругается. Ему тоже, как я понимаю, не с руки встречаться с Антантой.
– Тут наши интересы совпадают, – согласился Миронов. – Был бы рупор, можно было бы спросить, кто такие?
– Ну да! Вы белые или красные? Так, что ли?
– Можно как-то дипломатичнее.
– А вдруг они не учились в дипломатическом колледже?
Сванте внимательно следил за разговором своих пассажиров. Понимал, что они тоже обсуждают создавшуюся ситуацию. И, то ли что-то поняв из разговора, то ли сам пришел к такой же мысли, он торопливо нырнул в рубку и вынес оттуда жестяный рупор, вручил его Кольцову.
– И имя у одного, заметьте, не русское: Брамапутра. Из индусов, что ли? Индусы у англичан служат, – высказал опасение Миронов. – А ну как вместо ответа долбанут из пушки?
– И это не исключается, – согласился Кольцов, но тут же успокоил Миронова: – В таком тумане с первого разу вряд ли попадут.
– Ну да! Оно, конечно, лучше, если со второго, – ухмыльнулся Миронов.
Кольцов приставил к губам рупор, подул в него и затем громко откашлялся.
– Слыхал, Брамапутра? Вроде люди? – донеслось из тумана. – Давай подгребем чуток.
– Люди нынче разные. Может, еще постоим? Туман скоро сойдет.
– Выполняй приказ.
– Есть, командир!
– Похоже – наши, – сказал Кольцов.
Вскоре неподалеку застучал двигатель, и спустя короткое время сквозь пелену тумана медленно проступили очертания сторожевого катера. Он поначалу замедлил движение, почти остановился. Видимо, оттуда внимательно рассматривали незнакомое суденышко. Но поняли, что оно им вряд ли может представлять угрозу – и катер снова двинулся. По его палубе прогрохотала тяжелая обувь, и в их сторону медленно развернулись стволы двух станковых пулеметов.
Катер приближался, стала хорошо просматриваться его мачта. И Сванте и Кольцов одинаково пристально вглядывались в ее верхушку, где обвисал в безветрии кусок ткани. Но из-за серого туманного рассвета они никак не могли рассмотреть ее цвет.
Но вот катер развернулся и слегка покачнулся на тихой волне, ткань на мачте распрямилась. Флаг был темный, слегка смахивал на пиратский. И они поняли: когда-то он был красный, со временем его хорошо прокоптила высокая дымная труба.
– Пирате? – ухмыльнулся Сванте.
– Наши. Красные, – поправил его Кольцов и добавил: – Большевики.
Сванте с тихой радостью смотрел на приближающийся сторожевой катер. Его лицо сияло, будто он уже вернулся к себе в Стокгольм с трюмом, до краев заполненным льняным семенем.
На палубе катера выстроились красные моряки, небритые, угрюмые, крест-накрест перепоясанные пулеметными лентами. Они тоже с нескрываемым любопытством рассматривали стоящих на палубе пароходика цивильных людей.
– Кто такие? – громко спросил пожилой усатый моряк, возведенный революцией в высокий ранг командира сторожевика. Голос у него был зычный, командный. Свой рупор он держал в руке, но им не пользовался. И в этом был некий особый шик.
– Флаг! – поняв свою оплошность, гневно просипел Сванте рулевому. И уже несколько мгновений спустя на мачте "Арвики" повис шведский флаг: синее полотнище, перечеркнутое желтым крестом.
Сторожевик вплотную приблизился к "Арвике", к ней же и пришвартовался.
– Где вас, дорогие шведы, черти носят! – проворчал на русском языке командир сторожевика.
Сванте не понимал слов и вопросительно смотрел на Кольцова.
– Русские среди вас есть?
– Есть, – отозвался Кольцов.
Командир сторожевика сунул руку во внутренний карман бушлата, извлек оттуда бумажку и, близоруко щурясь, прочитал:
– Кольцов?
– Есть такой. Это я.
– Полномочный комиссар Кольцов? – опустив глаза в свою бумажку, уточнил командир сторожевика.
– Что, не похож на комиссара? – улыбнулся Кольцов. – Не сомневайся, товарищ.
И, то ли от обезоруживающей улыбки Кольцова, то ли от его дружеского тона, не только командир, но и остальные грозные члены экипажа сторожевика вдруг как-то подобрели, тоже заулыбались.
– Тут, братишечка, из-за тебя такая полундра развернулась! – перешел с официального на доверительный тон командир строжевика. – Из Москвы радиограмма: вынь да положь им живого Кольцова. Из Швеции тоже что-то про русского комиссара толкуют. Почти что двое суток вас дожидаемся. Чуть не до самой Котки ходили, надеялись встренуть. Два раза на Антанту нарывались.
– Слыхали вчера. Не умеете тихо жить.
– Испереживались за вас. Ну, как что случилось?
Кольцов оглядел разнокалиберных по росту, не чесанных и не бритых, увешанных оружием морячков, весело спросил:
– Такие вы нежные?
– Время такое, товарищ. Переживательное. Еще совсем не так давно наших товарищев из Швеции один хороший человек переправлял. Капитан из капитанов, скажу я тебе. Каждую банку в Финском заливе знал. Свой фарватер у него был, одному ему ведомый.
– Эспер Эгирют? – вспомнил Кольцов человека, которого назвали ему еще там, в Париже.
– Он самый. Только нету его больше. На мине подорвался. Потому и переживали. Мин тут сейчас несчитано, как пельменей в супе, – командир обернулся к стоящей за его спиной команде, окликнул: – Брамапутра!
– Ну, я! – отозвался цыгановатый морячок.
– Сходи к товарищам шведам, растолкуй им, как надо по минному полю идти.
– На мягких лапах.
– Но-но, ты без этих твоих дурацких шуточков. Дело сурьезное, межнародное.
– Понял, командир.
Морячок, которого звали Брамапутрой то ли за его цыгановатый вид, то ли за то, что до Гражданской войны он несколько раз ходил на торгашах в Индию и она оставила в его сердце неизгладимый след, легко перемахнул через леер и оказался на "Арвике".
– Который тут капитан? – спросил он у Кольцова.
Услышав знакомое слово, Сванте ступил навстречу Брамапутре.
– Ты, папаша, по-русски чуток понимаешь? – спросил Брамапутра.
Сванте понял, о чем спрашивает этот матрос, и отрицательно покачал головой.
– Руски – нэт.
– Может, по-английски? Спик ю энглиш?
– Нэт.
– Парле ву франсе?
– Нэт.
– Как же мы, папаша, с тобой дотолкуемся? – озадаченно спросил Брамапутра. – Весь коленкор, папаша, в том, что и у нас карты минных полей нет, – и более доходчиво для Сванте повторил: – Понимаешь? Карт – нэт.
Сванте напряженно смотрел на Брамапутру, силился его понять.
– Я понял, что ты не понял. Ладно, пойдем дальше. Значит так: идешь за нами, в кильватере. Кильватер, понимаешь?
– Кильватер понимаешь, – закивал Сванте.
– Ну вот! Я же знал, что дотолкуемся! – обрадовался Брамапутра и одобрительно похлопал Сванте по плечу. – Следи за руками. Мы – налево, и ты повторяешь наш маневр. Мы – вправо, и ты тоже.
Брамапутра при этом выделывал такие выразительные пассы руками и так уморительно гримасничал, что все – и на сторожевике и на "Арвике" – поначалу улыбались, а затем и вовсе стали хохотать.
Вместе со всеми хохотал и Сванте.
– Вот видишь! А говорил, что не понимаешь! – подвел итог своей беседы со шведом Брамапутра и добавил: – Это что! Я в Бомбее индусам все как есть про Россию растолковал. Про Черное море, про снег и зиму, и даже про наши украинские вареники с вишней. И обошелся без единого индийского слова.
Брамапутра вновь перемахнул через леер на сторожевик и уже оттуда добавил:
– Главное, папаша, все делай, как мы. И проживешь до самой смерти.
Сванте оказался способным учеником. "Арвика" послушно шла вслед за сторожевиком, повторяя все его, порой очень замысловатые, повороты и развороты.
Близился конец пути, и Сванте уже не жалел, что согласился на предложение маклера Ульсона, и даже гордился собой, что преодолел свой страх и пробился в эту новую, пока мало кому известную Советскую Россию. Можно было по пальцам пересчитать всех шведов, кто уже побывал здесь и остался живым.
Сванте стоял у штурвала и дымил толстой сигарой. Сигары он курил по радостным или праздничным случаям. Конец этого пути он отнес к радостным.
Рулевой находился тут же, в рубке. Сидя в кресле, он слегка подремывал.
– Вот так бы и обратно, – говорил Сванте, не оборачиваясь к рулевому. – Эти русские парни, конечно, проводят нас через минные поля. А может, и до самой Котки. А после Котки мы, считай, уже дома… Знаешь, Уле, я попробую договориться, чтоб в следующий раз они встретили нас где-то у Котки.
– В следующий раз, – ворчливо отозвался рулевой.
– А почему бы нам и не сходить сюда еще разок-другой?
– Мне то что? Сходи! Меня-то с тобой уже не будет! – равнодушно сказал Уле.
– Это почему? – удивленно обернулся Сванте к рулевому.
– Ты уволил меня.
– Когда?
– Вчера. Забыл? Сказал, чтоб по возвращении в Стокгольм я сгинул с твоих глаз.
– Забудь. Я не всегда говорю то, что думаю, – с теплотой в голосе сказал Сванте. – Куда нам на старости друг без друга?
Кольцов и Миронов стояли на палубе рядом с рубкой и сквозь стекло видели довольного, дымящего сигарой капитана "Арвики".
– Чудные дела творятся на свете, – задумчиво сказал Миронов.
– Вы о чем?
– Буржуй помогает большевикам.
– Ну и что ж тут такого? Не за красивые глаза помогает. И не под дулом маузера.
– Следите за мыслью дальше. Смотрит большевик на дымящую сигарой морду буржуя и, небось, думает: "погоди малость, буржуйская твоя морда, я тебя и в твоей Швеции скоро к стенке поставлю".
– Все не так, Миронов, – не согласился Кольцов.
– Ну как же! Вы ведь на горе этим самым буржуям собираетесь раздуть мировой пожар. Или я что-то не так понимаю?
– С таким, как этот капитан, мы воевать не будем. Никакой он не буржуй. Обыкновенный трудящийся швед. У него и богатства: этот утлый пароходик да кот Корсар. Мы даже не знаем, есть ли у него дом, жена, дети. Не спорь! Такие, как он, – наши союзники, а не противники.
Наконец, кончились минные поля. Вдали показался обрывистый берег, засияли под скупым осенним небом церковные купола.
– Кронштадт, – сказал Сванте, перекатывая сигару из одного угла рта в другой.
Со сторожевика им просемафорили "доброго пути". Круто развернувшись, он побежал к Кронштадту. А они продолжили свой, теперь уже совсем не опасный путь, в Петроград. Он был совсем близко.
Кольцов пристально вглядывался в обрывистые берега, в одиноко стоящие домики. Это была уже Россия. Кончалась его бриллиантовая эпопея.
Глава четвертая
По Неве их вел старенький лоцманский катер.
Они плыли мимо безлюдных пригородов, мимо ржавых и списанных пароходов, безжизненных, с выбитыми окнами, мастерских.
Впереди перед ними вставал революционный Петроград. Он был совсем не таким, каким они мысленно его представляли. Не было ни горячих митингов на улицах, ни транспарантов, ни знамен, не звучала торжественная музыка духовых оркестров. Все это еще совсем недавно было, и как-то незаметно кончилось. Теперь город был печальный и усталый. Он готовился к затяжной северной зиме и подступающему голоду.
Они тихо проплыли мимо хлебной лавки, где вдоль какого-то нелепого каменного, наполовину разрушенного, забора растянулась длинная молчаливо-унылая очередь. Было холодно, дул пронизывающий до костей ветер. И люди, стоящие в очереди, кутались в свои утлые одежонки, и тесно жались друг к другу.
"Арвика" пришвартовалась возле указанной лоцманом причальной стенки.
Сванте, рассчитывая на торжественную встречу, переоделся в свою парадную форму. Кочегару Дисилотту приказал либо вовсе не показываться на палубе, либо хорошо отмыться и принять человеческий вид. В ожидании невесть чего он неторопливо расхаживал по палубе.
Но их никто не встречал.
И Сванте, почти весь вечер сиявший, как надраенный медный котелок, к ночи потускнел. Он вдруг забеспокоился, все ли так будет, как обещал ему маклер Ульсон? Нужны ли плуги, сеялки, бороны, заполнившие трюм его "Арвики", этим людям с угрюмыми лицами и голодными глазами? В конце концов, это не его товар, он может свалить его за борт. Но вычеркивать надежду на обещанный маклером вожделенный груз – льняное семя – он не хотел. Но с кем вступать в переговоры об этом деле, если, судя по всему, они с их товаром никому здесь не нужны?
Ночью к их стоянке подъехал грузовой "Фиат", с кузова на брусчатку спрыгнули два матроса: один совсем юный, с лихо заломленной бескозыркой, которая каким-то чудом держалась у него на затылке, второй был пожилой, высокий и худой, в бушлате, который висел на нем, как на вешалке. Этот, вероятно, еще совсем недавно был каким-то мелким чиновником или учителем гимназии, на нем уместно смотрелось пенсне. Они направились к "Арвике", которая мирно покачивалась на тихой невской волне, словно бы отдыхала от тяжелой работы.
Юный морячок постучал носком ботинка в борт "Арвики". В рулевой рубке тут же затеплился свет, на палубу вышел Сванте.
– Здравствуйте, товарищ! С прибытием в Петроград! – сказал пожилой на хорошем шведском языке.
– Вы ко мне? Или же… к нашему комиссару?
– Вы уже обзавелись собственным комиссаром? – улыбнулся пожилой.
– Как бы это, – замялся капитан. – Он – наш пассажир. Но он – большевистский комиссар.
– И фамилия его Кольцов, – подтвердил пожилой матрос. – Именно он мне и нужен.
Кольцов услышал на причале возле "Арвики" разговор и узнал голос Сванте. На всякий случай он поднялся на палубу. Здесь, в Питере, он словно бы нес ответственность за все происходящее с "Арвикой" и ее командой.
– Товарищ Кольцов? – догадался пожилой матрос.
– Так точно.
– Прошу прощения за небольшую накладку. Бестолковый лоцман что-то не понял и загнал вас сюда. А мы вас ждали на четвертом причале. Я – за вами.
– Минуту, сейчас оденусь.
Кольцов спустился вниз.
Сванте забеспокоился: комиссара увезут, и о нем забудут. И ему действительно не останется ничего другого, как выгрузить все железо из трюма "Арвики" на набережную Петрограда. Потому что без помощи комиссара ни продать, ни обменять его на льняное семя он не сможет. И пройти без помощи комиссара через минные поля он тоже не сможет. Заколдованный круг!
– Не скажете, товарищ, комиссар Кольцов еще вернется? – беспокойно спросил Сванте у ожидающего пожилого матроса.