Глава третья
Выпроводив Коняхина, Стрюков нащупал в потемках железный крюк и запер входную дверь.
У свечи, тускло освещавшей прихожую, из язычка пламени черной закорючкой торчал нагар.
Тишина. Только изредка, разбрасывая крохотные искры, слегка потрескивает свеча. "Должно, не совсем чистый стеарин", - подумал Стрюков и ухмыльнулся в бороду: не больно уважает марку своего завода сосед Асхатов.
Стрюков снял нагар и с подсвечником в руках направился в кабинет. Все-таки жаль, что ему не удалось отнести ларец в подземелье. Понадежнее. Но там и без того уже кое-что припрятано... Берет сомнение: разумно ли такие громадные ценности хранить в одном месте? Что, если туда доберутся? Нет, никто не догадается. Тайник в подземелье знали только двое - он, Иван Никитич, да тот, кто строил тайник, упокой, господи, душу раба твоего, захороненного в подземелье без святого таинства погребения.
Стрюков переложил подсвечник в левую руку, а правой истово и с глубоким чувством перекрестился. "Надо будет еще на год записать в грамотку за упокой, - решил он. - Человек заслужил того. А ларец все же следует перенести. И не позднее, как завтра. Может, сейчас перепрятать? Легко сказать - перепрятать! Надежда, чего доброго, возьмет на заметку".
Он ясно представил Надю, полную решимости, с подсвечником в руке. "Свободно могла ударить", - подумал Стрюков и почувствовал, как под ложечкой замутило. Правильно он решил, что приказал им убираться на все четыре стороны. Вот только вопрос, кто вместо Анны будет наблюдать за домом. Ничего, другая найдется. Конечно, незнакомый человек что темная ночь. Так можно налететь, локти себе кусать станешь. Вот оно и получается, что вроде он поторопился выгонять Корнеевых. Нет, видно, пока что пускай остаются, придется помолчать, а вернется нормальная жизнь, можно будет и сегодняшний разговор припомнить.
Стрюков неслышно подошел к комнате Корнеевых. Прислушался. Уснули? Не может быть. Не с чего им спокойно спать. Верно! Так и есть!.. Ухо уловило неразборчивый шепот. Иван Никитич вдруг озлился. На себя озлился - только подумать, до чего дошел: крадется, топчется у двери своих работниц.
- Анна! - решительно позвал он и по-хозяйски стукнул кулаком в дверь. - Выдь-ка!
Звякнула задвижка, приоткрылась дверь, и на пороге показалась бабушка Анна. Она была одета, как и давеча, даже платок не сняла с головы. Значит, не ложилась спать, сидели и шептались в темноте. Вот бы узнать, о чем?
- А Надежда спит?
Надя слышала вопрос, но не откликнулась.
- Должно быть, вздремнула.
Стрюков подал знак, чтоб Анна прикрыла дверь.
- Мы с тобой люди пожилые и всякое дело должны понимать по-своему, а не так, как она. - Он кивком указал на дверь, за которой находилась Надя. - И ты ей внушение сделай. А то распустилась... Знаешь, чего ей могло быть за то, что кинулась на меня с подсвечником? Не знаешь? Так я скажу! Каторжные работы!
- Боже ты мой!.. Иван Никитич, не губи... - похолодевшими губами зашептала Анна.
- Покушение на хозяина - вот как такие дела называются. И закон за них спуску никому не дает. Конечно, сейчас все так повернулось, как будто и никакого закона нет. Но это неправда! Стоит мне шепнуть атаману только одно слово... Поняла?
- Я даже в голову не могу взять, как оно все случилось. Уж ты, Иван Никитич, будь отцом родным. А я ей за все это вон как голову намылила.
- Набезобразничаете, а потом в ногах валяетесь.
- Да разве мы когда хоть что-нибудь? Я, можно сказать...
- Не о тебе речь, - прервал Стрюков и большим пальцем снова указал на дверь. - Последнее время как волчица на меня поглядывает. Я тебе со всей моей предупредительностью говорю: остепеняй, пока не поздно.
- Да я и так... Прости, Христа ради!
Стрюков помолчал, нарочито растягивая паузу.
- Ладно, - сказал он, небрежно махнув рукой. - Пускай все остается, как было. Не на улицу же вас в самом деле. Но ты ей мозги вправляй. Вот так.
И, считая разговор оконченным, вышел.
Глава четвертая
Бабушка Анна вернулась к себе.
- Зачем он? - спросила Надя.
Старуха коротко передала разговор со Стрюковым.
- Все равно уйдем, - решительно отрезала Надя. - Уросливого коня не каждый ударит. А он... Да на меня родной отец руки не подымал!
- А куда уйдешь? - вздохнула бабушка Анна.
- У Семена изба пустует. Вот и вселимся. Он говорил как-то.
Бабушка Анна стала отговаривать Надю. Переехать в избу Семена не штука. А как жить дальше? На что? В городе, хоть лавки взять или, опять же, базар, все стало втридорога. Даром-то ведь никто ничего не даст, а капиталов они не нажили. И заработать копейку по нынешним временам не думай. Вон сколько ходит люда бродячего, голодного. Будто вся Россия с места стронулась. У всех только и разговору, что о работе да о куске хлеба.
- Тут тоже нам житья не будет.
- А мы уйдем! - таинственно зашептала бабушка Анна. - Уйдем. Как только пристроимся куда-нибудь на место, так сразу же! Вот узнать бы, как оно сейчас живется в деревне, а то бы туда... Из Урмазымской никаких вестей, и насчет Кости ничего не слышно. Как он там? Живой ли? Шутка сказать, скоро год - ни одной весточки. Обещал Иван Никитич отпустить, чтоб наведать парнишку, и все только на словах. Знать бы, какая там жизнь, а то сесть бы на чугунку... Будь на дворе лето, оно и пешком не беда, от деревни до деревни, от станицы до станицы. А дорогу-то я припомню. Правда, давно ездили, еще твой отец живой был. Да дорога что, добрые люди всегда укажут. Давай так порешим: поживем тут до весны, а по весне, как потеплеет маленько, на что-нибудь, глядишь, и решимся. К тому времени, может, и вся эта смута пройдет.
Надя с трудом подавила вздох. Она хорошо понимала, что ни в какую деревню они не пойдут ни теперь, ни весной, что бабушка Анна говорит об этом, лишь бы успокоить ее, да и себя тоже. Кто считает, что лучше горькая правда, чем сладкая ложь, а вот бабушка Анна наоборот. Надя возражать не стала, пускай будет так, как того хочет она. Что касается самой Нади, то после сегодняшнего случая, когда ее ударил Стрюков, она готова скорее броситься в Урал, нежели оставаться в этом опостылевшем доме. И Надя ушла бы, будь она одна. Одной перебиться с хлеба на квас легче, а вот когда рядом с тобой и другой человек, да к тому же еще пожилой, о котором надо подумать, - иное дело.
Плохо жить на свете, когда у тебя нет своего угла. А был... Был свой дом!
До пожара Корнеевы жили в казачьем пригороде Форштадте на углу Платовской и Колодезного проулка. Рядом, по Платовской, стояла усадьба Маликовых. И там и тут - добротные пятистенные избы. Не из последних казаков считались что Корнеевы, что Маликовы - и кони у них были справные, и весь казачий припас, на базах тоже не было пусто - водились и бычата, и другая скотинешка, правда, не табунами, но свое мясо круглый год, да и для ярмарки кое-что оставалось.
Ладно жили меж собой соседи, чужие по крови, а дружнее и желаннее иных родственников. И дети все время вместе, словно из одной семьи; у Корнеевых росли двое: Надя - постарше, и Костя - на несколько лет моложе ее. У Маликовых было четверо детей, но трое умерли от "глотошного поветрия"; в живых остался только большак, Семен, года на четыре старше Нади. Рос он смелым, веселым и находчивым; во всех играх, которые затевал Семен, Надя не отставала. В шесть лет уже скакала верхом на отцовском строевом коне, а плавала и ныряла в Урале не хуже Семена. Костя, немало переболевший в раннем детстве, рос не очень подвижным, выглядел хмуроватым и задумчивым, любил больше слушать, а сам помалкивал.
Однажды летом, когда Наде шел еще девятый годок, возвращаясь с Урала после купанья, Семен сказал ей:
- А знаешь, Надька, чего я слышал: моя маманя твоей говорила, что, когда мы вырастем, нас поженят.
- Ну да? - удивилась Надя и недоверчиво взглянула на Семена.
- Вот свят крест! - побожился Семен.
Слова Семена пришлись Наде по душе: а почему бы ей и вправду не выйти за него? Вон какой он парень! Не просто хороший, а самый лучший на свете. Многих ребят видела Надя в Форштадте, но другого такого, как Семен, нет.
- А моя мамка согласная? - спросила она.
Семен молча кивнул головой.
- Говорят, характерами сходимся.
- А чего это? - наморщив лоб, спросила Надя.
Семен не был уверен, что правильно понимает это мудреное слово, но уронить перед Надей своего мужского достоинства не хотел.
- Ну, это вроде как норов такой, что ли, - глубокомысленно помолчав, пояснил он. - Вот ежели, скажем, на лошадей, для примера, поглядеть, одна уросливая, все время кнута или плетюгана требует, другая, смотришь, тянет да тянет, старательная, значит. Так и у людей. Поняла?
- Поняла.
- Кто сердитый, а кто добрый. Вот это тебе и есть самый характер! И выходит, у нас с тобой будто характеры одинаковые... А ты бы пошла за меня?
- Ну, а чего же? - не задумываясь, ответила Надя. - С нашим удовольствием. - И тут же поинтересовалась: - А где мы жить станем?
- Как где? - удивился Семен. - У нас.
- Э-э, нет, - возразила Надя, - я от мамки никуда!
Семен рассмеялся.
- Ты чего?
- А то, что ты ничего еще не понимаешь, жена завсегда переходит к мужу. Кого хошь спроси.
Надя нахмурилась.
- А ты чего скисла? Рядом же будем жить, как захочешь, так побегишь к мамке. Поняла? Ну, как, согласна?
Надя кивнула головой.
- Только ты ни с кем больше не водись, - предупредил Семен. - А то, ежели замечу, косы выдеру, вот крест святой, выдеру.
- А я и так не вожусь...
В ту осень они стали вместе ходить в школу. Семен учился в четвертом, а Надя попала в первый класс. Он каждое утро или забегал за ней домой, или же поджидал у ворот. Из школы тоже возвращались вместе. Девчонки заметили это, стали дразнить их женихом и невестой. Надя сначала обижалась, а потом как-то однажды разозлилась: "Ну и что? Жених и невеста! Я и пойду за него, моя мамка и Семенова уже договорились". После этого дразнить их перестали.
Глава пятая
Навсегда в ее памяти остались проводы казаков на войну.
Три дня на улицах и в домах заливались гармошки, три дня гуляли форштадтские казаки, горланили песни, ватагами переходили из дома в дом, веселились, словно позабыв, что, может, никогда уже не вернутся в свой ковыльный край.
На четвертый день проводили служивых до городского полустанка, где на запасном пути стоял эшелон из красных вагонов. Погрузили казаки своих коней, попрощались с родней и сами - по вагонам. Никто из домашних единой слезинки не уронил - не положено печалью да слезами провожать казака в поход.
Зато, когда скрылись вдали вагоны, что тут было! Рыдая, падали и бились оземь женщины, кричали дети, и никто никого не утешал. Все понимали: не на праздничную гулянку отправили дорогих, близких...
Вскоре поползли страшные слухи, будто идет такая кровопролитная война, какой и не знали на земле. Из воинского присутствия стали поступать извещения о смерти. В один день принесли Маликовым и Корнеевым такие бумаги.
Жили два казака по соседству, были два друга-приятеля, и не стало обоих; были две счастливые семьи и в один день осиротели. А через неделю похоронили и мать Нади. Братишку Костю отправили тогда гостить в Урмазымскую станицу к тетке Пелагее, сестре отца. Насчет того, что он гостит, только так говорилось - тетка забрала к себе мальчика потому, что там легче жилось, чем здесь, в городе.
Без мужских рук вести хозяйство ох как тяжко! Бабушка Анна с Надей выбивались из сил, чтобы хлеба добыть на зиму, до нови.
Суров наш степной край, труд здесь не всегда окупается, особенно если из далеких песчаных пустынь дохнет знойный ветер, тогда все посевы до последней былинки сохнут на корню. Так случилось и в то лето: все спалил суховей, даже соломы не собрали для скотины. Впереди маячила трудная зима. Помощи Корнеевым ждать было неоткуда. Правда, в центре города жил Иван Никитич Стрюков, двоюродный брат Надиной матери, бывший казачий сотник, ныне богатый купец, но он ни с кем из родственников не знался. Все же, когда жить стало совсем невмоготу, бабушка Анна пошла к нему. Вернулась радостная: Иван Никитич встретил приветливо, обласкал ее, напоил чаем с коржиками, да и Наде гостинца прислал. Еще велел отвесить пуд муки и отвезти бабушку домой. Он сказал, что и дальше будет им помогать - не чужие, к тому же Андрей, муж его сеструшки, пал смертью храбрых на поле брани, а следом и она поспешила... Иван Никитич их не оставит. Но ему пришла в голову и другая мысль. Всем известно, что супруга давно покинула его, отошла туда, где вечный покой и нет ни горя, ни воздыхания. И вот уже какой год живет он без хозяйки, живет с дочкой, постарше Нади, Ириной зовут. Выросла строгая и серьезная девушка, окончила гимназию. Уезжает учиться в Петроград. Есть у него и работники и работницы, а своего верного человека в доме нет. Вот он и решил предложить Анне Петровне: не согласится ли она вместе с внучкой переехать в его дом и жить там, как близкая родня? Анна Петровна будет присматривать по домашности. А Надя пускай себе ходит в гимназию, глядишь, и из нее выйдет образованная барышня. Насчет Кости обмолвился: можно забрать его из Урмазымской.
Бабушка Анна не знала, что и ответить... Не смея так сразу отказать, спросила: а на кого же останется их дом и все немудрое хозяйство? Иван Никитич успокоил: уж он что-нибудь придумает, не допустит, чтобы сиротскую избу растащили по бревнышку. Анна Петровна может положиться на него: если он за что берется, то доводит дело до конца. И с ответом торопить не будет, время терпит.
В тот вечер в доме Корнеевых долго не ложились спать. Что делать, на что решиться? Остановились на одном: надо переезжать. Другого выхода нет. Ну, а если там что-нибудь станет поперек и жизнь не будет притираться на новом месте - вернуться домой никогда не поздно. Дверь в твою хату всегда тебя пустит.
И на следующий день Надя рассказала Семену о принятом решении. Он нахмурился, но отговаривать не стал. По ее невеселому голосу понял, что Наде и самой не больно-то хочется уезжать из родного дома, покидать казачий пригород, где прошумело все детство.
- А приходить к вам можно? Чего доброго, Стрюков и ни подворье не пустит, - сказал Семен и упрямо добавил: - А я все равно буду ходить к тебе, пускай он хоть сбесится!
Когда же о переезде узнала Лукерья Маликова, мать Семена, женщина бойкая и резкая на язык, то просто-таки накинулась на бабушку Анну с упреками и уговорами. И добилась своего. Бабушка Анна не передала Наде всех подробностей беседы с Лукерьей Малиновой, лишь поделилась, что по совету соседки надумала остаться в родном гнезде. Женщины договорились работать на поле в супряге. Вместе дело спорее пойдет. Семен уже не мальчишка, сможет помогать, да и Надя тоже. Если будут работать вместе, глядишь, и засеют на два двора десятину-другую, а при урожае соберут с них хлеба - на всю зиму хватит. Не будет же из года в год палить суховей.
Такой поворот дела обрадовал Надю. Да и бабушка Анна была довольна тем, что они с Лукерьей Малиновой так хорошо расплановали свою жизнь. Одно беспокоило старуху: нужно было обо всем сообщить Стрюкову. Вот тут-то и скрывалась главная закавыка - человек от доброты протянул руку помощи, и бабушка Анна, можно сказать, приняла ее, а теперь приходится подаваться назад. Нехорошо, совестно.
В один из ближайших дней, спозаранку, бабушка Анна отправилась к Стрюкову. Вернулась встревоженная, рассказала: по всему заметно - обиделся Иван Никитич.
Спервоначалу вроде бы и ничего, выслушал, помолчал, раздумывая, затем коротко обронил:
- Вам виднее. Глядите сами.
И забарабанил пальцами по столу.
- Есть же на свете неблагодарные люди: даешь - берут, а попроси сам чего-нибудь - бог подаст.
Бабушка Анна смутилась, тут же поднялась и стала прощаться. Иван Никитич нехотя подал руку.
- Теперь какая бы беда ни свалилась на нас, идти к Ивану Никитичу заказано, - окончила она свой рассказ.
Беда не заставила себя долго ждать. Осенней ветреной ночью на Форштадте загудел набат. Зарево полыхало на Платовской. Пока собрались люди да прискакала пожарная команда, огненным языком слизнуло усадьбы Корнеевых и Маликовых.
Пожар захватил так врасплох, что Корнеевы еле успели выгнать со двора свой скот, а то, что было в избе, все сгорело. Надя выбежала на улицу в одном ситцевом платье. Она не замечала окруживших ее людей и, глядя на пылавшие остатки рухнувшего дома, горько плакала. Бабушка Анна словно окаменела. Безвольно опустив руки, она стояла рядом с Надей и даже не видела, как сосед, старик Коршунов, угнал к себе их немногочисленный скот. У Коршуновых они и провели ту первую бездомную ночь.
Корнеевы пожили у гостеприимных соседей несколько дней и поняли: будут в тягость хозяевам, уж больно бросаются в глаза нехватки и недостатки, каждый кусок на счету. И бабушка Анна решила идти к Ивану Никитичу с повинной.
Но Стрюков сам вспомнил о них и прислал приказчика Коняхина разузнать, в чем больше всего нуждаются Корнеевы. Бабушку Анну до слез растрогала его доброта. Ивану Никитичу она велела передать, что никакой помощи не просит, потому что невозможно их выручить из такого горестного положения. И созналась, что сама имеет намерение пойти и поговорить с ним, но совсем по другому делу. А Коняхину словно только этого и надо... Зачем же ей идти? У ворот стоят его дрожки, он с радостью отвезет Анну Петровну. Чай, Анна Петровна для него не просто знакомая, а близкая родня хозяина...
В тот же день Корнеевы переехали к Стрюкову.
Им отвели небольшую комнату, ту самую, в которой живут они до сих пор. Чтоб у Анны не было лишних хлопот да забот, Иван Никитич купил у нее всю их скотину. Заплатил хорошо. Не поскупился. Отдавая деньги, улыбнулся в бороду и сказал:
- Вот тебе на разведение, если снова надумаешь жить своим хозяйством. А лучше - сложи-ка их и береги Надьке на приданое, вон какая растет красавица, такая долго в девках не засидится.
Этот поступок до того приворожил бабушку Анну к Стрюкову, что она готова была молиться на него. А Наде хозяин не очень-то нравился, и, когда однажды бабушка спросила, из-за чего такое, Надя не нашлась, что ответить. Не нравится, и все! То ли холодинки в его затаенном и цепком взгляде или чуть заметная непонятная усмешка, а может, и что-нибудь другое, чего она не могла рассмотреть или же понять в нем, заставляли Надю ежиться в его присутствии и вызывали желание не попадаться ему на глаза.
Однажды, вскоре после того, как проводили Ирину на ученье в Петроград, Стрюков зашел к ним в комнату со свертком под мышкой.
- Ты никак гимназию бросила? - спросил он Надю.
- Бросила, - ответила Надя.
- Не до того нам. Ну, ничего, люди живут и без гимназии, - сказала бабушка Анна.
- А форма есть? - снова обратился Стрюков к Наде.
- Сгорела.
- Худо. - Он положил перед Надей сверток. - Это тебе гимназическое платье. С завтрашнего дня можешь ходить в гимназию, только не в ту, свою, а к Бардиной. Там обо всем уже договорено. Одну гимназистку проводили, другая появилась на ее место. Учись, старайся.
Надя так смутилась и обрадовалась, что не сразу сообразила, как ей быть, а бабушка Анна принялась благодарить Стрюкова и накинулась на Надю:
- Ты-то что же молчишь? Спасибо скажи Ивану Никитичу.