- Что верно, то верно, - согласился Семен. - Но поглядела бы ты на них, когда в атаку шли, не то бы сказала!
Потом Надя довольно часто встречала их обоих.
Сейчас Джулип мертв, а возле розвальней стоит без шапки Пашка Кобзин. Он до боли закусил губу, боится разрыдаться, но непрошеные слезы текут по его щекам.
У всех четверых на груди вырезаны звезды. На дерюге, прикрывшей до пояса трупы, Надя прочла старательно выведенные дегтем слова:
ТАК БУДЕТ С КАЖДЫМ КРАСНЫМ.
- Что молчишь, комиссар? - еле сдерживаясь, спросил Алибаев. - Чего молчишь, Петр Алексеевич?
Кобзин стоял с непокрытой головой, и ветер шевелил его рано поседевшие волосы. Он с трудом оторвал взгляд от подводы, глянул на Джайсына Алибаева и, не сказав ни слова, опустил голову.
- А это ты видел, комиссар Кобзин? - крикнул Алибаев таким тоном, будто обвинял в содеянном не кого иного, а самого Кобзина, и поднял край дерюги.
Толпа ахнула. У всех четверых были вспороты животы и туда насыпано зерно.
Алибаев снова накрыл трупы и, упав на колени, приник лицом к черноголовому парнишке.
- Я же тебя не пускал! Я же просил тебя! - горестно прошептал он. Потом вполголоса часто-часто заговорил на своем языке и вдруг прервал скорбную речь, обернулся к бойцам своего отряда. Подняв кулак над головой, он выкрикнул какое-то слово по-казахски.
И сразу же откликнулось несколько голосов: повторив это слово, красногвардейцы грозно подняли руки с оружием.
Тяжело дыша, Алибаев метнулся к Кобзину.
- Комиссар, Петр Алексеевич, я и мои люди идем!
Кобзин ничего не ответил. Он не слышал этих слов. Ни на кого не глядя, а будто рассуждая вслух, сказал:
- Что же это такое?! До чего может дойти человек? Нет, это не люди. Отряд же поехал за помощью, за куском хлеба, чтоб детей спасти от голодной смерти, а с ними так... Нет, это не люди... Такое забыть невозможно. И мы не забудем...
- Товарищ Кобзин! - тяжело опустив руку на его плечо, прервал комиссара Алибаев. - Разреши мне со своими джигитами в ту самую станицу ехать. Я ее сожгу! С лица земли сотру! Коней покормим и туда гуляем. Ночью там будем!
Пашка Кобзин тронул Алибаева за руку.
- Возьми меня с собой, товарищ Алибаев.
- Мы вместе туда поедем, - сказал Кобзин.
- Зачем тебе ехать? - горячо возразил Алибаев. - Тебе нельзя город бросать.
- Прежде надо похоронить наших товарищей.
В руках Алибаева, хрустнув, сломалась рукоять плетки.
- Завтра хоронить будем! - горячился он. - Мы здесь в печали, а собаки там радуются в своей станице. Ехать надо! Ты не согласен? Почему не согласен, скажи?
Надя поняла по шуму голосов, что красногвардейцы поддерживают Алибаева. Она не стала слушать дальнейших споров. С трудом проталкиваясь, пошла к дому. Ей что-то сказал Семен, она, даже не взглянув, прошла мимо. В висках стучало, кружилась голова, а перед глазами мелькали белые мушки. По всему телу разлилась противная слабость. Надя с трудом передвигала ноги, ей казалось, что они вот-вот подогнутся и она упадет.
Не раздеваясь, Надя бросилась на кровать лицом вниз. Хотя глаза ее были закрыты, она отчетливо, в мельчайших подробностях видела страшную явь. Она лежала не шевелясь, лишь изредка по телу ее пробегала дрожь. Сначала она ни о чем не думала, не могла думать, только что увиденное заслонило собой все...
Надя не знала, как долго длилось это состояние, похожее на полубеспамятство.
Головная боль и противная слабость постепенно стали проходить; одна за другой заспешили, заторопились обрывки воспоминаний; в памяти замелькали встречи, разговоры... Вдруг Надю охватило беспокойство. Так бывает с человеком, когда он знает, что должен что-то сделать, а что - позабыл.
Рухлины! Да, да, именно Рухлины! Эта их временно утеряла ее память.
Надя решительно поднялась.
Но при чем Рухлины? Какое они имеют отношение к убитым красногвардейцам? Рухлиных она видела в Форштадте, сегодня, совсем недавно, а то, что случилось с красногвардейцами, произошло в станице Павловской, больше двадцати верст от города, да и не сегодня, а может быть, вчера или третьего дня. При чем же Рухлины?.. И ее словно осенило: да ведь совсем не в том дело, что с красногвардейцами расправились не Рухлины, а в том, что Иван Рухлин да и вся их семья ненавидят лютой ненавистью красных. Прав Семен: попади к ним в руки, они не просто убьют, а будут пытать, казнить, издеваться... Именно такие, как они, совершили страшное дело. На них нужно идти с оружием, а она пошла с добрым словом.
Надя уже знала, что снова пойдет к Рухлину; если бы ей задали вопрос: зачем? - ответила бы не сразу. Она знала только одно: надо идти, и она пойдет! Не может не пойти!
Надя сняла солдатский ремень с пристегнутой к нему кобурой нагана. Наган она всегда держала при себе, под верхней одеждой. Достала из-под койки валенки: они были старые, заношенные, с задранными носами и от многократной подшивки ставшие широкими и будто приплюснутыми. Но у Нади так нестерпимо замерзли сегодня ноги, что она решила в трескучие морозы надевать только валенки. Неторопливо надела шинель, где-то раздобытую для нее Семеном, солдатскую шапку с красной лентой. Потуже подпоясалась ремнем. Снятый с него револьвер опустила в карман шинели.
- Ты куда? - спросил Семен.
- Дело есть, - коротко ответила она и спросила:
- Нет ли у тебя патронов для нагана? У меня всего два.
- А зачем?
- Надо.
- Сказать-то можешь?
- Потом, - ответила Надя и, видя, что Семен не то с беспокойством, не то с недоумением смотрит на нее, добавила: - Просто так, на случай! Возможно, и не понадобятся.
Семен не стал приставать с расспросами, достал из кобуры наган, вытряхнул из барабана пять патронов и протянул их Наде. Она вложила патроны в свой наган и пошла из комнаты. Семен догнал ее у порога, схватил за рукав.
- Почему не хочешь сказать, куда собралась?
- В Форштадт.
- Что ни час, то новость, - удивился он. - Скоро темнеть начнет. Чего там тебе вдруг понадобилось?
- Поговорить еще раз хочу с сегодняшним крестным. Дашь коня часа на два?
- Ну конечно, бери! - согласился Семен. - Только валенки твои не полезут в стремена. И вообще - сняла бы их.
- Ничего, не в гости собралась... Слушай, что бы ты сделал с теми, кто поубивал... Степу и остальных? Если б вот так вдруг попались тебе? - неожиданно спросила Надя.
Опустив руки в карманы шинели, она напряженно смотрела на него, ожидая ответа.
- Я? - по лицу Семена, будто еле заметная тень, пробежала судорога. - Я не знаю... Да что там - головы напрочь, и все! Никакой пощады! Вот и весь мой сказ.
Надя немного постояла и, не проронив ни слова, не спеша вышла.
Глава восьмая
В кабинете было четверо: Алибаев, Кобзин, командир объединенного красногвардейского отряда Аистов и еще один человек - высокий, худощавый, со впалыми щеками и пятнистым румянцем на них, с черными, в редкой проседи, вьющимися волосами над высоким лбом. Из-под широких, размашистых его бровей внимательно смотрели карие глаза: они то быстро перебегали от одного к другому, то задерживались на ком-то и становились пытливыми и пронзительными. Это был комиссар Цвильский, недавно прибывший из Челябинска по особому поручению.
Трое стояли у стола, все дымили цигарками, а чуть в стороне, опустив руки на спинку стула, стоял, переминаясь, разгоряченный Джайсын Алибаев. Лисий малахай Алибаева и плеть со сломанной рукоятью валялись на столе Кобзина.
- Это обман! Чистый обман! - кричал Алибаев.
- Нет, товарищ Алибаев, нет, дружище; никакого здесь обмана, - старался урезонить его Кобзин. - И ты это сам знаешь.
- А где тогда обман? А? Ты, комиссар, сказал, что поедем? Сказал! Сказал, что поедем вместе! Почему отказываешься? Как я должен своим людям объяснить? Ты можешь брехать, я не могу! И не хочу! Я уже приказал моим джигитам кормить коней, и мы ночью будем в Павловской!
- Товарищ Алибаев, ты признаешь меня за командира сводного отряда? - низким басом спросил Аистов.
- Зачем спрашиваешь? Мой отряд - твой отряд. Ты всем отрядам командир, - ответил Джайсын.
- А если так, то вот мой приказ: твоему отряду остаться в городе. Налет на станицу отменить. Сейчас он невозможен и недопустим. Бедой может кончиться. Понятно? Это приказ! Вот так, товарищ командир эскадрона, - сказал Аистов и дружески обнял Джайсына.
Рядом с невысоким и щуплым Алибаевым рослый и плечистый Аистов выглядел богатырем. Алибаеву было всего лишь девятнадцать лет, таких молодых красногвардейцев в отряде насчитывалось много, но среди командиров он был самым юным. Однако, несмотря на молодость, его знали и уважали во всем отряде - уважали за смелость, находчивость, за беспредельную преданность революции. А в его эскадроне, хотя там было немало пожилых казахов, своего командира считали лучшим джигитом и готовы были по его зову, как говорится, в огонь и в воду.
Джайсын метнулся к столу, схватил малахай и плеть.
- Моего брата убили! Совсем мальчишка! Казнили малайку! Он жизнь прожил - досыта не кушал! И я могу простить? Ни за что! Не надо меня, пожалуйста, связывать приказом, товарищ Аистов. Я тебя просить буду, товарищ Аистов. Не надо, комиссар Кобзин, мне никакой подмоги! Со своим отрядом сотру станицу. А смерть брата никогда не прощу!
- Сядь, товарищ Джайсын, и выслушай, что я тебе скажу, - заговорил с ним Кобзин. - Нет, сначала выслушай, а потом поступай, как подскажет твоя совесть. Я тебя понимаю. Понимаю справедливый твой гнев и горе. Хотя, кажется, чего только не насмотрелся. - Кобзин опустил на стол сжатый кулак. - Каждый день приносит горе, каждый день кого-нибудь хороним. И у всех погибших есть семьи - матери, жены, дети. Может, думаешь, они не умеют так крепко любить своих близких, как любишь ты?
- Я не сказал так! - прервал его Алибаев.
- У каждого человека есть сердце и есть свои привязанности. Но я сейчас хочу говорить не об этом, а о твоем решении ударить по станице Павловской. Да, я сказал тебе неправду, что поеду вместе с тобой, и прошу - прости. Сделал это я умышленно, чтобы хоть на время задержать тебя, дать возможность прийти в себя, подумать, немного поостыть, а не решать сгоряча.
- Спасибо, комиссар Кобзин, за твою заботу, только я никогда не остыну, не забуду и не прощу...
- Джигит ты мой дорогой! Дай же мне высказать все то, что я думаю, что хочу и должен тебе сказать. Именно должен! Сейчас белые казачьи банды рыщут и нападают на красных. Просто на красных. Не разбираются, из кого состоит отряд. И твой киргизский эскадрон, Алибаев, пока не привлек к себе особого внимания. Но что может произойти, если он налетит на Павловскую или же на любую казачью станицу, хутор? Ты не подумал об этом? От станицы к станице покатится молва, что киргизцы - не красные, а именно киргизцы! - нападают на русских, на казаков. Понимаешь ли, Алибаев, чем это может кончиться? Может вспыхнуть национальная вражда, там и до резни недалеко. А это как раз и есть то самое, что на руку белякам. Удар ножом в спину революции. За границей враги нашей революции кричат, что в России, помимо всего прочего, начинается национальная рознь. Тот, кто это делом подтвердит, кто вольно или невольно поддерживает эти бредни, становится на сторону врагов революции. Только так! Золотой середины здесь нет и не может быть. Но ты, товарищ Алибаев, не думай, что убийцы уйдут от ответа. Их настигнет карающая рука революции, обязательно настигнет! И вот еще что я должен сказать: твой старший брат, видимо, будет назначен комиссаром Степного края.
- Мой брат Джангильдек?
- Да, Джангильдек Алибаев.
- Каким комиссаром? У нас есть комиссар!
- Он будет комиссаром всего Степного края. Вашего края. По национальному вопросу. Ему Ленин поручает объединять народы против баев, кулачья. Если ты бросишь свой эскадрон на Павловскую, то повредишь этим брату-комиссару и вообще всему делу революции. Вот так, дорогой мой джигит!
Джайсын склонился над столом, опустив голову на руки. Он сидел с закрытыми глазами, чуть заметно покачиваясь из стороны в сторону, и причитал:
- Не сберег я малайку... Нет больше братишки!
Глава девятая
Когда Надя вышла во двор, там уже не было ни розвальней, ни толпы.
У ворот, закинув повод на руку, топтались возле коней джигиты Джайсына Алибаева.
Надя вывела Орлика, подтянула подпругу. Семен был прав, когда советовал не надевать валенки - растоптанные и подшитые их носки не входили в стремена; если бы не ее ловкость и уменье взлететь на коня, почти не касаясь стремени, Наде не забраться бы в седло.
Тут Надя вспомнила, с какой радостью и старанием учил ее отец верховой езде и вообще казачьему обхождению с конем. Ей еще не было и восьми, а она уже ловко взбиралась на коня, любила ездить верхом, особенно когда рядом ехал отец, и не боялась, если вдруг конь пускался вскачь. Отец гордился ее казачьей хваткой и не раз хвалился, что его дочка сызмальства не только не уступит ни в чем любому погодку-парнишке, но некоторым из них может дать и форы.
В солдатской одежде Надя походила на молоденького красногвардейца.
Низко над городом плыли мутные тучи, сеялся мелкий густой снежок. Временами, когда налетал ветер, снег взвихривался, и тогда казалось, что порыв ветра мчит серую туманную мглу.
Заметно вечерело. Наступали те короткие зимние сумерки, когда тусклый день почти сразу обрывается и тут же нависает непроглядная ночь. Надя начала поторапливать Орлика - ей хотелось во что бы то ни стало приехать к Рухлиным засветло, если и не засветло, то хотя бы в сумерках, чтобы ее не приняли за кого-нибудь другого, а узнали с первого взгляда.
Вот и Форштадт. На улицах ни души. Рано позапрятались в свои пятистенные да шатровые дома-крепости форштадтские обыватели. Ворота на запоре, окна за ставнями, а ставни перехвачены железными прогонычами. Кажется, заснул мертвым сном казачий пригород, надежда и опора бежавшего атамана, вражье гнездо, где до нужного часа притаились белоказаки, поприпрятав клинки и винтовки. На первый взгляд нет жизни в Форштадте, только кое-где залает собака, услышав конский топот, да сквозь щель в ставне сверкнет огонек, как махонькая золотая искорка.
Скачет Надя по пустой улице, а не знает того, что ее видят, что за ней следит не одна пара глаз, следят матерые волки и прикидывают: куда же это держит свой путь мальчонка с красной лентой на шапке?.. Не знает Надя и того, что позади нее, по другой стороне улицы, не пытаясь догнать ее (разве пешему угнаться за конным?), спешит, все больше отставая, но стараясь не потерять ее из виду, человек с винтовкой за правым плечом. Винтовка мешает ему, не дает шагать быстрее; куда удобнее было бы перекинуть ремень через голову, на левое плечо, тогда она висела бы себе за спиной и не к чему все время ее придерживать, но перекинуть винтовку за спину нельзя, она может понадобиться в любой момент да так неожиданно, что пропусти долю секунды - и ни винтовка, да и ничто другое на свете уже не понадобится...
Увидев, что Надя осадила Орлика у ворот, человек замедлил шаг.
Подъехав вплотную к воротам, Надя громко постучала стременем в заиндевевшую железную скобу. Во дворе поднялся уже знакомый ей неистовый собачий лай вперемежку с яростным воем и урчанием. И вот собаки уже у ворот. С какой свирепостью псы накинулись бы на нее, очутись она по ту сторону ворот! Хотя сейчас, когда она верхом на коне, собакам, пожалуй, ее не взять.
Как и днем, по приутихшему собачьему хору Надя поняла, что к воротам кто-то подошел и, наверное, разглядывает ее в потайную щель. Она вытащила из кобуры наган, стукнула несколько раз рукояткой в скобу и, не дожидаясь отклика, сказала:
- А ну, открывайте ворота!
Во дворе молчание. Снова залились неистовым лаем псы.
- Или хотите играть в молчанку? - каким-то чужим, хрипловатым голосом спросила она. - Игры такой не получится. Ну?
- А кто там? - раздалось из-за ворот.
Надя узнала голос рыжего Рухлина.
- Из военно-революционного комитета.
- А чего надобно? - помолчав, спросил Рухлин. - И по какому такому праву вы беспокоите людей в позднюю пору? Для делов и день есть. Завтра приезжайте, а сегодня - бог подаст.
В этих словах Надя услышала насмешку. Рыжий узнал ее, увидел, что она одна, стало быть, большой опасности не представляет, и, почувствовав себя хозяином положения, решил поиздеваться.
Все это Надя поняла как-то вдруг, как поняла и то, что ей надо быть предельно осторожной. Оплошай она хоть чуть-чуть - с ней будет то же, что и с теми четырьмя; только это случится не где-то в станице, а здесь, в Форштадте, во дворе Рухлиных, куда она стремится попасть... Все-таки немного страшновато. Жаль, что она никому не сказала, зачем едет, и поехала одна.
- Долго еще ждать? Открывайте, - потребовала Надя.
Хозяин угомонил собак. Как и днем, загремел засов, и в приоткрывшейся калитке показалась голова. Было еще не так темно, чтоб Надя с первого взгляда не узнала Ивана Рухлина.
- Андреевна! Так это опять же ты оказалась?! Ну и разнарядилась - в жизни бы не признал! Солдат, и все! - заговорил Рухлин тем же тоном, что встретил ее днем: полудобродушным, полунасмешливым. - А сам себе думаю: кому из ревкома понадобилось об эту пору ко мне в дом ломиться? Давай слезай с коня и проходи во двор. А я назавтра собирался сам к тебе податься, насчет перемирия. - Он рассмеялся и, как что-то веселое, стал вспоминать дневное происшествие: - И скажи на милость, чего учудили! И причин-то никаких, все так себе. Ты, Андреевна, не сердись, что я тебя маленько звезданул. - Он опять рассмеялся. - Надо же было старому обормоту из такого пустяка, как дразнилка, на барышню злиться да шум поднимать! А кулак у меня что твоя свинчатка. Ну, да хорошо, что задел всего чуток. Потом, когда ты ушла, сам себе и думаю: ну чего запылил? Верно сделала, что приехала. Молодчина. Ну, двигай во двор, Андреевна, чего мы на улице толпимся?
- Хватит, гражданин Рухлин, - прервала его Надя. - Привяжите для начала собак, а не то всех перестреляю к чертям.
Рухлин только сейчас заметил в ее руках наган и невольно подался к калитке.
- Ты спрячь-ка свою пушку. С огнем не шуткуют, - сразу ощетинившись, сказал Рухлин.
- А я не для шуток приехала. Пошутили днем - хватит! Понятно? И никакой "Андреевны"! Была, да вся вышла. - Надя натянула левой рукой повод, конь двинулся к калитке, дуло револьвера глянуло Рухлину в лицо.
- Стрелять хочешь? - не скрывая ярости, сказал он. - Так давай! В меня немцы стреляли - не застрелили, давай и ты, сопля! - В голосе Рухлина уже не было и следа добродушия.
Он рванул на себе полушубок так, что отлетели ременные пуговицы-плетенки, шагнул к Наде и, распахнув полушубок на груди, прошипел:
- Бей! Чего смотришь?