- Ах ты, раскрасавица, невеста Христова, - неожиданно мягким, ласковым голосом запричитала юродивая, потом грозно прошипела что-то непонятное и, пристально глядя на смутившуюся Надю, погрозила ей пальцем. - Дурочка, дурочка, дурочка! - часто-часто зашептала она и, прыгая с ноги на ногу, удалилась.
Когда она скрылась за сугробами, Анна радостно перекрестилась:
- Славу богу, не прошла мимо. И остановилась и слова доброго не пожалела!
- А если бы не остановилась, тогда что? - полюбопытствовала Надя.
- А то, что, стало быть, могла отказать нам в благословении. Все говорят - не к добру это, примета есть такая, - пояснила Анна. - Ну вот мы и у места, - с беспокойством оглядываясь, сказала она, когда подошли к крылечку дома игуменьи. - Иди, Надечка, иди с богом!
- Разве ты не пойдешь? - удивилась Надя.
- Что ты, что ты? - в ужасе замахала руками старуха. - Да разве можно идти незваной?
- Так и меня никто не звал.
- Об тебе Ирина Ивановна побеспокоилась. Ты на нее и ссылайся, - посоветовала бабушка Анна. - И еще тебя прошу, Надечка: ежели случится, услышишь от матушки Анастасии какое-нибудь слово, ну, какое не по душе тебе - помнишь, об чем Ирина Ивановна говорила? - ты уж не кипятись, внученька. Мы грешники великие и, может, не того еще заслужили перед господом. Не так что - промолчи. Худо от того не будет.
Бабушка Анна перекрестила Надю мелким торопливым крестом и заспешила прочь, словно боясь, что ее могут увидеть здесь, у места, где быть ей не положено.
Надя проводила ее взглядом и с неспокойным, встревоженным сердцем поднялась на крыльцо.
Глава шестнадцатая
Дверь оказалась запертой. Надя постучала. В сенях сбросили с петли железный крюк, отодвинули засов.
Из-за полуоткрывшейся двери показалось строгое морщинистое лицо, похожее на мужское. Глаза смотрели пристально и недоброжелательно.
Бывают на свете люди, повстречавшись с которыми, не только теряешь охоту говорить, но испытываешь желание поскорее пройти мимо. Такой была и эта монахиня.
Надя невольно подумала о том, что не напрасно отзываются не очень лестно о характере матушки Анастасии, если она выбрала себе в прислужницы этакую страхолюдину.
- Вам чего? - простуженным хриплым голосом спросила монахиня.
- Мне надобно к матушке Анастасии.
- Нету, нету. Поздно. Завтра приходи. Только пораньше.
- Что, матушки нет дома? - спросила Надя.
- А я и не говорю, что нет дома. Матушка игуменья у себя в покоях. Только они скоро станут на молитву и тогда никого к себе не пускают. Ни единой душеньки! Так что - с богом...
Дверь захлопнулась.
Надя постояла на крылечке, раздумывая, как же ей быть? Ведь бабушка сказала, что необходимо повидаться с игуменьей, иначе и на ночь могут не оставить. Конечно, лезть напролом - не лучший выход и вряд ли он приведет к чему-нибудь хорошему.
Надя решила возвратиться к бабушке и посоветоваться с ней. А потом вдруг озлилась на себя за свою нерешительность - ей сказала два слова эта страховидная монахиня, а она и лапки сложила.
Надя постучала в дверь более решительно. Опять послышалась знакомая возня, и показалась та же физиономия.
- Ну, чего еще надобно? - на этот раз грубо спросила монахиня.
- Мне к матушке Анастасии.
- Так я же вам поясняла... - начала было монахиня, но Надя прервала ее:
- Игуменья знает обо мне. Доложите.
- Все так говорят. Каждый превозносит себя превыше башни Вавилонской. Как доложить, фамилия как?
Надя назвалась и с неохотой добавила, что о ней говорила с игуменьей Ирина Стрюкова. Монахиня ушла, но вскоре вернулась и пригласила Надю войти. В небольшой прихожей с пушистой ковровой дорожкой на полу она велела снять верхнюю одежду и стряхнуть снег с обуви.
- Иди за мной.
Они прошли анфиладу богато обставленных комнат с мягкой мебелью, коврами и картинами, развешанными на стенах, обитых дорогими шелковыми обоями. Надя успела заметить, что все картины были религиозного содержания. В переднем углу каждой комнаты висело по нескольку икон, а перед ними горели лампады, и их свет, отражаясь в драгоценных камнях богатых окладов, сеял разноцветные искры.
Тут не было ничего похожего на ту келью, в которой жила бабушка Анна. Эта роскошь и бьющее в глаза богатство поразили Надю, и она невольно подумала о том, что неплохо живется в монастыре матушке игуменье.
- Здесь келья нашей наставницы. - Монахиня остановилась перед закрытой дверью, мгновение помедлила, затем, осторожно постучав, приоткрыла створку. - Благословите, матушка, привела девицу.
Надя не слышала, что ей ответила игуменья.
- Войди. Просят, - приказала ей монашка, сложив кулачками руки на груди и покорно опустив глаза.
Надя, прикрыв за собой дверь, оглянулась вокруг. Она стояла в просторной, светлой комнате с окнами, расписанными морозным узором. Как и в келье бабушки Анны, здесь была самая необходимая мебель: деревянная кровать, венские стулья, небольшая этажерка с пустыми полками; лишь на верхней стояли несколько томов в потертом кожаном переплете. В углу висела небольшая икона простого письма, перед ней, как и в остальных комнатах, горела лампада. Напротив кровати возвышалась голландская изразцовая печь. В печи пылал огонь. На полу у голландки лежало несколько березовых поленьев. Почти посреди комнаты стояла плетенная из ивняка качалка; в ней сидела с книгой в руках еще не старая женщина, одетая во все черное. Только на плечах ее лежала белая пуховая шаль.
Хозяйка встретила Надю пытливым взглядом карих глаз.
- Здравствуйте, матушка! - негромко сказала Надя и вспомнила наказ бабушки поклониться игуменье в пояс. Она хотела сделать такой поклон, но вместо этого едва-едва склонила голову.
- Подойди, дитя мое, - сказала игуменья.
Надя подошла. Она все время чувствовала на себе пристальный взгляд игуменьи, и от этого пронизывающего взгляда ей стало как-то не по себе.
- Ты родственница Ирины Ивановны?
- Дальняя.
- Она мне говорила о тебе.
Надя подумала, что, будь иначе, разве она находилась бы здесь? Интересно, что могла сказать о ней Ирина? А впрочем, не все ли равно...
- Замерзла?
- Нет, не очень.
- Возьми стул и садись. Я люблю посидеть у огонька. И приятно и думается легко. Подвигайся вот сюда, поближе. - Игуменья указала место рядом с собой, но так, чтобы ей было видно лицо Нади. - Ну, рассказывай.
- О чем?
- О себе. Зачем пришла в обитель?
- Не знаю, - неохотно ответила Надя и добавила: - Просто так.
Игуменья усмехнулась.
- Просто так, дитя мое, ничего не бывает. Всему есть причина, и всему, что дано свыше постичь разуму человеческому, можно дать объяснение. Тебе сколько лет?
- Семнадцать.
- Семнадцать, - почти нараспев повторила игуменья и вздохнула. - Лучшая пора юности. И ты решила посвятить себя богу?
- Как? - не понимая, спросила Надя.
- Но ты собираешься постричься в монахини?
- Нет, - не задумываясь, решительно возразила Надя. - Я пока еще ничего не решала.
Надя ждала, что игуменья начнет уговаривать ее, и была немало удивлена, когда она сказала:
- И правильно, дитя мое. Спешить в таких серьезных вопросах не следует. Надо все обдумать, проверить свои мысли и сердце, и только тогда, когда поймешь, что у тебя нет иного пути, кроме как путь служения господу, а все мирское не несет тебе радости, только тогда вставай на стезю избранных. Ведь ты еще не готова к такому подвигу?
Надя промолчала.
- Прежде надо пройти искус положенный. - Игуменья задумалась, потом вздохнула, поднялась с качалки и направилась к печке.
Надя догадалась, что она собирается подбросить дров, и хотела опередить ее, но игуменья не разрешила:
- Не надо, не надо, я сама! Очень люблю подкладывать в жаркую печь сухие березовые дрова, они красиво загораются, вдруг, сразу. Огонь начинает бушевать, безумствовать, и, если приглядеться к пламени, оно окажется разноцветным. А когда пристально и долго смотришь, создается иллюзия, будто пламя живое.
Игуменья присела на корточки и долго смотрела, как огонь, взвихрившись, жадно накинулся на бересту; береста корчилась, свертывалась, и оттого пламя бушевало еще больше, постепенно обтекая, обволакивая поленья со всех сторон.
Надя чувствовала себя неловко, вроде была здесь лишней, однако сидела, понимая, что уйти нельзя.
Игуменья не спеша поднялась. Подойдя к Наде, опустила руку ей на голову и несколько раз ласково провела ладонью по волосам. Надя ничего подобного не ожидала, растерялась и не знала, как ей быть, как дальше держать себя.
- Много ты хлебнула горя, девочка.
- Я?!
- Детство без родителей не бывает счастливым. - Игуменья отошла к окну, постояла в задумчивости.
Теперь Надя увидела - она еще не стара, на лице не заметно морщин, оно кажется совсем моложавым. Росту она была выше среднего, а может, это только так казалось из-за черной длинной одежды до полу.
- На беду нашу, - продолжала игуменья, - многие люди живут по законам волчьим. Забыли бога и его святые заветы. Жадность и зло царят в мире. И редко кто протянет руку помощи сирому, калеке или же вдовице. Тяжелые времена достались на нашу долю. Люди оставили бога и предались во власть дьявола. Сохранить свою душу в чистоте и непорочности - вот к чему надо сейчас стремиться и единственно этому подчинить свою жизнь. И что есть жизнь? Мимолетное пребывание на земле. Мимолетное! И стоит пожертвовать им во имя жизни грядущей, вечной и радостной! Счастлив тот, кто изберет на земле путь верный, но тернистый. Впрочем, я обо всем этом говорю не потому, что думаю - ты не слышала подобного, и я хочу наставить тебя на путь истинный, - нет! Просто пришли в голову грустные мысли. Ты ведь училась в гимназии? Значит, все это слышала от законоучителя. Любила читать?
- Что?
- Вообще.
- Очень.
- Каких же ты писателей знаешь?
- Да многих. И Пушкина читала, и Лермонтова, Тургенева, Достоевского, Мамина-Сибиряка, Шеллера-Михайлова, Гончарова... Конечно, не все их сочинения - отдельные произведения.
- Прочесть все книги так же невозможно, как объять необъятное. Человеку сие не дано. Ну и какие произведения тебе особенно понравились?
- Трудно сказать.
- Ну, нет, - возразила хозяйка, - этого не может быть. У каждого человека, я имею в виду людей начитанных, есть свои любимые писатели, книги, герои. Я, например, не раз перечитывала Тургенева. Читаешь - и кажется, будто вдыхаешь нежный аромат.
- Мне тоже нравится, как он пишет.
- А Базаров?
- Особенно Базаров.
- А Рудин?
На лице Нади появилась снисходительная улыбка.
- Не знаю, что ответить... Он много болтает. И я ему не верю. Не люблю таких.
- Но Базаров? Он не менее болтлив.
Надя хотела было горячо вступиться за своего любимого героя, но сдержалась, сообразив, что здесь не место для литературных споров и что пришла она совсем не за этим. Все же оставить вопрос без ответа было неловко.
- У него другой характер.
- Сильная личность? Да?
Не поняв, то ли игуменья навязывает свое мнение, то ли пытается уточнить, как же она относится к предмету беседы, Надя сказала то, что думала:
- Да, у него сильный характер.
- Тебе такие нравятся?
Наде показалось, что в голосе игуменьи послышалась неодобрительная усмешка.
- А что хорошего, например, в Илье Обломове? Противный слизняк.
- Да, конечно, - согласилась игуменья. - Но это уже крайность, другая крайность.
Если есть другая крайность, то, надо думать, должна быть и еще одна... Надя хотела спросить, что же она считает первой крайностью, но не решилась. Да и не к чему затягивать этот случайно возникший разговор. Поскорее бы уйти отсюда. Хорошо матушке игуменье заводить длинные беседы, - она сидит в тепле и будет сидеть, никаких у ней житейских треволнений, живет, как ей хочется, как вздумается...
- А я перечитывала Толстого, "Войну и мир".
Игуменья взяла отложенную в сторону книгу и не спеша стала листать страницы.
Надя удивилась. Она знала, что церковники считали Толстого еретиком, предавали анафеме и отлучали от церкви. Об этом много говорили, когда она училась в гимназии.
- Большим талантом наделил его, своего слугу, диавол, на искушение человекам. Сладка его песнь, и сладок яд в ней, сладок и смертоносен... Не тело человеческое губит, а душу.
Игуменья замолчала, словно заглядевшись на пылающий в голландке огонь.
- Я скажу матери хозяйке, чтоб не посылала тебя на работы трудницкие, - добавила она совсем другим тоном.
- А как же? - насторожилась Надя.
- Ты при мне будешь. Если, конечно, согласна. Нет, не горничной и не послушницей; - добавила игуменья, поймав встревоженный взгляд Нади. - Будешь приходить читать мне. - И, словно желая оправдаться перед девушкой, пояснила: - Глаза мои стали хуже видеть, двоятся буквы, сливаются... Пенсне разбила. Достать же другое по нынешним временам невозможно. Надеюсь, ты хорошо читаешь?
- В гимназии "пять" по чтению ставили.
- Ну и прелестно, дитя мое. Приходи ежедневно после обеда. На час, не более. - Она добродушно улыбнулась. - Если я, грешница великая, увлекусь, сама приостанови чтение, невзирая на мои слезные мольбы. Остальное время ты свободна. Отдохни после тяжких испытаний. Читай, книги у матушки хозяйки. Она же тебе и келью укажет. Иди, дитя мое. И да благословит тебя бог!
Игуменья перекрестила Надю и привычным движением поднесла к ее губам свою белую, с голубоватыми венами руку. Наде ничего не оставалось, как приложиться к ней.
- До свидания, - попрощалась она и направилась к двери.
- Да, дитя мое! - окликнула ее игуменья. - Я хотела спросить, да из головы вон. Скажи мне, почему ты ушла... от них, из этого сонмища обреченных?
Надя предполагала, что ее будут спрашивать об этом, но не думала, что вопрос выльется в такую простую, безобидную форму.
- Я не сама ушла. Меня исключили из отряда, - созналась она.
- Исключили?! - Не в силах скрыть удивления, игуменья уставилась на девушку. - Вот как? А я думала... я другое предполагала... И за что же тебя исключили?
Ничего не скрывая, Надя рассказала о Васильевой, о своей встрече с Рухлиными и, как о финале своего заступничества, - изгнании из отряда.
Игуменья нахмурилась.
- Боже мой, какие жестокие люди...
Словно забыв о Наде, игуменья чуть толкнула кресло и, слегка покачиваясь, молча сидела с закрытыми глазами.
Надя не поняла, кого игуменья назвала жестокими людьми. Ей казалось, что разговор не окончен, и она ждала продолжения.
- Хорошая у тебя душа, дитя мое, - сказала игуменья. - И мне приятно знать, что твое сердце болит о сирых и обездоленных. А они осудили тебя и отвергли! Нужно иметь вместо сердца камень в груди, чтоб осудить ближнего за добрые его дела. Грустную повесть ты мне поведала. Нет, не каждый согласится войти в тот вертеп. Я так думаю, что рано или поздно ты ушла бы оттуда. Сама. - Игуменья остановила на девушке вопрошающий взгляд, ожидая ее ответа.
- Не знаю.
- И этот ответ говорит о твоей чистоте, искренности... Я догадываюсь, что могло тебя удержать там. Догадываюсь! Знаю силу этого греховного чувства. Чаще всего оно приносит девушкам горе, страдания... Ах, если бы вы не всегда слушали голос своего сердца, но спрашивали совета и у разума. Я не потому говорю обо всем этом, что хочу поучать, нет! Я старый человек. Да, да, старый человек! Но ведь и мне когда-то было семнадцать лет.
Она откинулась к спинке кресла-качалки и снова закрыла глаза.
- Да, было... - проговорила игуменья, отдаваясь во власть воспоминаниям. - Меня тоже не миновало. Любила... И верила... Бедная глупая семнадцатилетняя девчонка... Моя фамилия в миру, девичья фамилия - Дубовская. Княжна Дубовская... Он был тоже знатного рода. Граф... По поручению государя императора уехал за границу. Невеста ждала жениха... Ах, как я ждала! А он... возвратился с супругой. Торжества, празднества! А я, безумная, молила всевышнего о смерти. Простятся ли мне эти греховные мысли - не знаю... Я нашла свое счастье здесь, в обители... Да, но к чему я все это рассказываю? Не всегда можно слушаться сердца.
Она подошла к голландке, подняла щипцами упавший на пол уголек и стала его рассматривать.
А Надя, удивленная неожиданной исповедью, думала о том, почему именно ей, незнакомому человеку, эта пожилая женщина доверила свою тайну. И еще подумала, что игуменья не так уж и строга, как о ней рассказывают. "Видимо, ее трогают чужие беды и горести, если она поняла меня и оправдала. А вот Козлов - тот не захотел понять, что иначе я не могла поступить: "Жестокие люди"... Да, именно. Ну, а Петр Алексеевич? А Семен, а студент Сергей Шестаков?"
- Сколько раз мне хотелось бежать, - продолжала игуменья, - найти его, чтобы только увидеть. Предел моей мечты! Было. И бесследно исчезло. Нет, след, конечно, остался - воспоминания. Смутные и немного грустные... А чувства не осталось. И я благодарю бога за его милость, за то, что помог мне, вразумил избрать путь истинный.
Надя ушла, так и не поняв, чего ради игуменья затеяла этот разговор. Потом догадалась, что, по-видимому, говоря о ней с игуменьей, Ирина не умолчала о Семене. А игуменья, рассказывая о себе, тем самым предупреждала ее, давала совет. Но ведь она могла сказать все прямо, безо всяких заходов. Могла, но не стала. Побоялась обидеть?