Глава семнадцатая
Сестра Евпраксия, так звали матушку хозяйку, молодая еще, лет тридцати пяти, с красивым, но словно окаменевшим лицом, в отличие от игуменьи оказалась женщиной малоразговорчивой. Она встретила Надю с неприязнью и сказала, что, хотя игуменья велела поселить ее в небольшой келье, ей временно отводится место там, где живут шесть послушниц. А дальше будет видно.
Надя попросила поместить ее вместе с бабушкой.
- Если на то даст свое согласие проживающая там же Ирина Стрюкова, - ответила строгая сестра.
Ирина согласие дала.
Так Надя поселилась с бабушкой Анной.
Она с интересом присматривалась к новой обстановке, к монастырским порядкам. Здесь жизнь текла по установившимся правилам: утром ранняя молитва, завтрак в трапезной, работа по хозяйству до ужина, с перерывом на обед. После ужина отдых, моленье перед ночным покоем и, наконец, сон. Обитель погружалась в темноту и тишину, лишь на хозяйственной половине монастырского двора горело несколько фонарей, да изредка постукивали в колотушки охранницы, как здесь называли караульщиц.
В трапезную собирались все, за исключением больных да тех немногих, кому разрешила игуменья столоваться отдельно. К числу избранных принадлежала и Ирина, пищу ей приносила бабушка Анна.
Сама игуменья почти всегда являлась в трапезную. До ее прихода к еде не прикасались. Она появлялась в сопровождении древнего монаха с копной свалявшихся белых волос и бородой, пожелтевшей от времени; все вставали, монах читал краткую молитву, благословлял пищу, после чего первой приступала к еде игуменья. Трапеза завершалась общей молитвой. И опять же первой поднималась из-за стола игуменья. В трапезной не было слышно разговоров, словно сюда собирались незнакомые или же люди, которым говорить запрещено. Здесь всегда стояла тишина, хотя среди монахинь и послушниц было немало совсем молоденьких девушек.
Надя стала расспрашивать бабушку, почему здесь все такие молчаливые, словно рыбы.
- Не положено. Грех много разговаривать.
- А зачем же тогда у человека язык? - возмутилась Надя.
- Для дела. Язык не помело. Больше молчит человек - меньше греха на душе будет.
- Ну, а если кому петь захочется?
- И поют люди. Ты еще не была на большом богослужении, - так хорошо поют, век слушала бы! Одно слово, благолепие.
- То, бабуня, совсем другое. Не всегда же человек в церкви находится.
- О чем спор? - выходя из своей комнаты, спросила Ирина.
- Да у нас не спор, - сказала бабушка Анна. - О пении толковали.
- Стало быть, все в порядке, если людям хочется говорить о пении. Убери там у меня, - обратилась Ирина к Анне. - И полы надо подтереть.
- Я только вчера... - начала было старуха, но Ирина не стала ее слушать.
- Здесь полы скверные. Надо каждый день протирать.
- Можно, можно и так. Не велик труд, - поспешно согласилась старуха.
- А ты чем собираешься заняться? - как бы между прочим спросила Ирина Надю.
- После обеда пойду к игуменье.
- Это я знаю. А до обеда?
- Пока не решила.
- Здесь не любят тех, кто бездельничает.
- А кто их любит?
Ирина искоса взглянула на Надю, усмехнулась.
- Да, конечно, - сказала она и вышла.
- Почему она допрашивает? Какое ее дело? Не дома, чтобы распоряжаться! - с неприязнью сказала Надя.
- Не принимай к сердцу каждое слово. Мало ли кто что скажет. И то не приходится забывать - Ирина тут почетная гостья.
- Куда это она так принарядилась - полушубок, валенки?
- На хозяйственный двор. Каждый день туда ходит. Иной раз даже после обеда.
- Неужто работает? - удивилась Надя.
- Должно быть.
- А что она умеет делать?
- Видно, находит там дело по себе. Была бы охота, а работы повсюду хватит.
- Удивительно. Убрать за собой и то не может.
- Не надо осуждать. Кому что. У каждого человека своя судьба.
Надя оделась и вышла на крыльцо.
Резвый ветер разогнал тучи. Над монастырем распласталось синее, необычайной яркости глубокое небо. Почти касаясь крыши сестринского корпуса, словно приклеенное к прозрачному своду, висело в небе совсем маленькое, по-зимнему холодное, подернутое желтизной солнце. С крыльца были видны гребнистые сугробы, местами поднимавшиеся выше человеческого роста. Темнели прорытые в сугробах тропинки - они в нескольких местах рассекали на громадные части заснеженный монастырский двор.
Одна тропинка привела Надю к внутренней стене, отделявшей общий монастырский двор от хозяйственного.
Кованые ворота и калитка были закрыты. Надя повернула железное кольцо, чуть нажала плечом - калитка, шурша по снегу, открылась. Надя увидела перед собой женщину в такой же одежде, какая была на Ирине. За спиной у нее висел дробовик.
- Тебе куда?
- Сюда, - ответила Надя.
- Зачем?
- Да так. Посмотреть.
- Нельзя. Не разрешается.
- Почему?
- Потому, что это хозяйственный двор, а не место для гулянья, - недовольно сказала караульщица и, засунув руки в рукава полушубка, стала постукивать нога об ногу, видимо, от крепкого мороза не очень-то защищали и валенки.
Неожиданно у ворот появилась Евпраксия.
- Девица просится на хозяйственный двор, - сказала караульщица, отвечая на вопросительный взгляд матери хозяйки.
- Я не просилась, - возразила Надя. - Просто шла по тропинке и попала сюда.
- У нас без надобности не ходят, - отрезала Евпраксия. - Всяк человек у своего дела.
- И я так пояснила, - пыталась оправдаться караульщица.
- И тебе советую не шататься попусту.
- Мне матушка игуменья разрешила взять у вас книги.
- Меня надо искать в келье, рядом с трапезной. Подожди здесь. Сейчас принесу.
- А Ирина Стрюкова здесь? - поинтересовалась Надя.
- Или Ирина Ивановна велела прийти? - пытливо взглянув на нее, спросила Евпраксия.
- Нет, не звала.
- Не знаю, где она сейчас. Там, где ей положено.
Евпраксия ушла.
- Откуда знаешь Ирину Ивановну? - спросила караульщица.
- Живем вместе.
- Вон чего! А не родня? Сходство большое.
- Двоюродные сестры, - неохотно ответила Надя.
- Оно сразу заметно. А мне Ирина Ивановна как бы учительницей доводится.
- Ирина? - удивилась Надя. Ирина - учительница! Для нее это было полнейшей неожиданностью. - А чему она учит?
- Многому!
Караульщица подмигнула и похлопала по дробовику. Теперь она разговаривала с Надей как с приятельницей, на нее произвели магическое действие слова Нади, что Ирина доводится ей сестрой. - Учимся, так сказать...
- Интересно! А зачем?
- Сама должна понять. Если кто полезет в монастырь, чтоб можно было отбиваться. Вот Ирина Ивановна и учит. - Спохватившись, не сказала ли чего лишнего, караульщица с беспокойством оглянулась вокруг. - Ты, гляди, Ирине Ивановне не проболтайся, что я тебе сказала. У нас это считается за большой секрет. А знаешь, я тебя раньше не видела. В монастыре недавно?
- Совсем недавно. Оглядеться еще не успела.
- На какую работу определили?
- Да так, даже работой нельзя назвать. Матушке игуменье книги читать вслух.
- Вон оно что! Ничего не скажешь, работа не пыльная. А я раньше была на скотном дворе, покамест не было у нас охранки. Теперь в караул хожу.
- Холодно торчать на морозе. Я вот немного постояла, а начисто зазябла, - сказала Надя, с трудом сдерживая дрожь.
- Мы недолго стоим. Два часа - и смена. Что днем, что ночью. Днем не так зябнешь. И повеселее.
- Интересно, почему так охраняется хозяйственный двор?
- Этого не могу сказать, - созналась караульщица, - нам не говорят. Матушка Евпраксия - вот она все знает. И Ирина Ивановна... А я так понимаю: тут склады, анбары с хлебом, опять же погреба. Я в городе давно не была, а сказывают, там голод, люди мрут как мухи. Правда?
- Правда. Особенно дети. Ревком открыл для детей столовую, да разве на всех хватит?
- Нет, ты правду говоришь насчет столовки? - удивилась караульщица. - Мне сказывали, что красные, наоборот, - весь провиант силком забирают и увозят немцу, а тутошний народ пускай подыхает.
- Я сама видела столовку. Даже была в ней. И опухших с голоду видела.
Обе помолчали.
- Вот нахлынут сюда голодающие, выгребут хлебушко и весь харч, ложись тогда и помирай. И всему монастырю конец придет... Тебя как звать-то? - спросила караульщица.
- Надежда.
- А меня Елизавета, Лиза. Дома в детстве Лёзкой звали.
Вдруг она старательно запрыгала на месте и предупреждающе зашептала:
- Идет! Матушка Евпраксия... Ты отвернись, будто совсем и не говорили. Не положено...
- На, читай во славу божию, - сказала Евпраксия, протянув Наде толстую книгу в кожаном переплете с золотым тиснением.
"Жития святых", - бегло взглянув, прочла Надя.
- Понадобится другая, принесешь эту, - предупредила Евпраксия.
Придя домой, Надя увидела, что бабушка Анна собралась мыть полы в келье Ирины. Она быстренько разделась, отобрала у старухи ведро с тряпкой и сказала, что, пока будет жить здесь, не позволит ей ползать по полу и всю домашнюю работу берет на себя.
- Ирина Ивановна никому не велит, окромя меня, входить к ней, - с опаской поглядывая в окно, сказала старуха. - Особенно когда ее дома нет. Страсть не любит.
- Ты же на поясницу жалуешься. Отдохни малость. А с комнатой ничего не случится. Не съем я ее комнату. Пусть спасибо скажет за то, что убираем. Я думала, в монастыре никому нет привилегий, а оказывается, что там, что здесь.
- Не ропщи, Надюшка, благодари бога - притулок тебе дали.
Надя вошла в келью Ирины - просторную комнату на два просвета. Здесь тоже не было ничего лишнего, койка покрыта шерстяным одеялом, только вместо одной тощей, как у Анны, здесь лежали две большие пуховые подушки.
Не желая подводить старуху, Надя поспешно принялась за уборку. Когда она протирала пол у туалетного столика, ее внимание привлекла стоявшая там фотография: на ней была Ирина, а рядом - красивый черноусый поручик. Лицо поручика показалось Наде удивительно знакомым.
Фирменная надпись гласила, что фото сделано в Петрограде, и Надя решила, что это скорее всего один из тех офицеров, которые еще при ней посещали Ирину.
Работа подходила к концу, когда в келью вошла Ирина. Увидев Надю, она нахмурилась.
- Я ведь тебя не звала к себе в работницы или послушницы, - недовольно сказала она.
Надя пояснила, что у бабушки сегодня сильно болит поясница.
Ирина прошла к вешалке, повесила полушубок.
- А из-за тебя сейчас сыр-бор горел, - сказала она, остановившись перед зеркалом и расчесывая взлохматившиеся под платком волосы.
Надя вопросительно взглянула на нее.
- Да, да. Монастырские старицы узнали, что ты была в красном отряде, и так взбесились, кажется, готовы тебя в костер бросить. Игуменья защитила. Не знаю, не знаю, чем уж так ты ей понравилась? Откровенно сказать, и мне пришлось вмешаться, замолвить словечко. - Ирина улыбнулась. - Хвалю тебя, а сама не знаю за что. И главное - хвалить не хочется, через силу. Вот как бывает... Тут есть в монастыре юродивая Мелания. Она больше других шипела. И знаешь, о чем просила игуменью? Чтоб тебя послали к ней в послушницы. Ты видела ее, юродивую?
Наде вспомнилась встреча на монастырском дворе.
- Видела.
- Узнала бы, почем фунт лиха. Не человек, а смердящая язва. Говорят, ни одна послушница долго не живет при ней. Да оно и понятно. В общем скажи мне спасибо.
- А что за болезнь у нее?
- Не интересовалась.
- Вылечить нельзя? - спросила Надя.
- Зачем? - удивилась Ирина, будто Надя сказала что-то непотребное.
- Человек же!
- Ничего ты не понимаешь. Поживешь здесь подольше - узнаешь.
- Но она же больна! И к тому же юродивая.
- Ты о ней не плачь, она такая юродивая, как и мы с тобой. Я на днях слышала, как она торговалась с матушкой Евпраксией. Из доходов, которые поступали в монастырь от встреч богомольцев с Меланией, ей выделяли долю, кажется третью часть. Видите ли, этого показалось мало, потребовала половину. Вот и схватились с Евпраксией. Хотя у нее в банке кругленький счет. А в общем обе такие стервы - перестрелять их хотелось!
Ирина стащила валенки, пристроила их на стул у печки.
- Заканчивай мытье и ступай к настоятельнице. Просила, чтоб ты пришла. Я предполагаю, о чем будет разговор, однако это не мое дело. Словом, сама узнаешь. Но помни одно: настоятельница относится к тебе очень хорошо. В наше дурацкое время это редкость. Советую слов ее не пропускать мимо ушей. Говорю потому, что знаю твой характер.
Глава восемнадцатая
В положенное время Надя уже приходила к игуменье, но та сказалась больной и велела ей прийти дня через два. И вдруг - неожиданность, настоятельница вызывает сегодня. К чему бы это? Ирина-то знает, но не говорит. Быть может, нашли ей новую работу? Ну что ж, Наде никакая работа не страшна. В работе время будет быстрее бежать, а вот так, как теперь, когда девать себя некуда, оно тянется, тянется, и кажется, что нет ему ни конца, ни края.
Как всегда, игуменья встретила Надю приветливо, но спросила, зачем она пришла.
Надя растерялась:
- Разве вы меня не звали?
- Нет.
- А Ирина Ивановна сказала...
- Ах, вон в чем дело! - протянула игуменья. - Нет, я не звала, но вообще разговор был о тебе. Ирина Ивановна заметила, что ты ходишь чем-то расстроенная, задумчивая. Это правда?
Надя не сразу нашлась что ответить. Конечно, всякое бывало. Для веселья да радости у нее пока нет причин, но если иногда становилось тягостно, она таила свою хмурь, чтоб никто не знал, как грустно, одиноко у нее на душе. А вот Ирина разглядела то, что удалось скрыть даже от бабушки Анны. Может, Ирина незаметно следит за ней? Недоброе чувство к Ирине в который уж раз шевельнулось в душе Нади, ведь могла же Ирина хотя бы намекнуть, о чем предстоит разговор с игуменьей.
- Так о чем же ты тоскуешь, дитя мое? - допытывалась игуменья.
- Не знаю. Мне кажется, я и не тосковала. Бывает, задумаешься, и только.
- А ты не смущайся, человеку все свойственно - и радость, и горе, и тоска. В этих чувствах нет ничего постыдного. Скажи, что с тобой, авось и смогу помочь.
- Спасибо. Со мной - ничего.
- Присмотрелась к монастырской жизни?
- Да.
- Может, она угнетает тебя?
- Нет, почему же? - не совсем уверенно ответила Надя, все еще не понимая, куда клонит игуменья.
- Ты мне полюбилась, как дочь. Твоя простота, искренность и непорочность взволновали, тронули меня, и мне грустно становится, когда подумаю о твоем безрадостном сиротстве; хочется как-то помочь, чтоб хоть немного отогрелось твое сердце. Делать так, чтоб окружающие тянулись к тебе с сердечностью и лаской...
Хотя речь ее выглядела немного книжной, игуменья говорила так задушевно и глаза ее светились такой лаской, что Наде захотелось тоже говорить откровенно, чистосердечно, ничего не тая.
- Может, тебе не по душе наши уставные положения, суровость монастырской жизни и хочется уйти от нас?
- Ну, что вы! - горячо возразила Надя. - Я даже не заметила никакой суровости. Мне только времени девать некуда. То хоть читать вам приходила, а последние два дня и этого нет. Вот и я думаю, может быть, плохо читаю?
- Нет, нет, - прервала ее игуменья, - я очень довольна тобой. У меня давно не было такой чтицы. И ты знай - это твоя работа, так она за тобой и останется. Возможно, будут и другие поручения. Возможно... - Игуменья задумалась. - Значит, тебя не привлекает мирская жизнь? За стенами монастыря много соблазнов.
- Не знаю. Меня туда не тянет.
- Мне Ирина Ивановна говорила, что у тебя там остался жених, даже назвала его имя и фамилию. - Игуменья приложила ладонь к ее лбу и, прищурив глаза, задумалась. - Видно, у меня память плохая стала, не могу вспомнить.
- Никакого жениха у меня там нет! - коротко и твердо сказала Надя.
- Жаль, забыла фамилию, - продолжала игуменья, делая вид, что вспоминает.
- Семен Маликов? - подсказала Надя.
- Вот, вот, - обрадовалась игуменья. - Семен Маликов.
- Да он и не жених! Дружили мы с детства. Соседями когда-то были, вот и все. А Ирина Ивановна, не зная, зачем-то наговаривает.
- Она ничего плохого не сказала. Да и вообще, рассуждая здраво, почему бы у тебя и не быть жениху? - Игуменья взглянула на девушку, но, увидев ее хмуро насупленные брови, поняла, что говорить об этом больше не следует.
- Но ты не обижайся, я просто подумала, не здесь ли причина твоей грусти, и решила помочь. Правда, сейчас это не так просто, но все же, если хочешь побывать за стенами монастыря, я могу дать разрешение.
Слова игуменьи удивили Надю. При первой встрече настоятельница тоже пыталась выспросить о женихе, хотя и не в такой открытой форме, как сейчас. Тогда она на своем примере хотела убедить, что все темное, в том числе и любовь, - ничто в сравнении со счастьем, какое находит человек, предавшись уединению в монастыре. И вдруг такой поворот... Непонятно!
- Спасибо, но меня в город не тянет. Нечего там делать, - ответила Надя.
По лицу игуменьи скользнула чуть заметная тень недовольства. Какого ответа она ждала?
- Я рада, что тебе хорошо у нас. Но скажи вот что... Если у меня возникнет необходимость, чтобы ты на время оставила монастырь и снова ушла в мир, ты согласишься?
Надя не совсем поняла, что игуменья имела в виду.
- Пожалуйста. Если это вам надо...
- Я так и думала. Сядь поближе и слушай внимательно. Ты должна вернуться в свой отряд.
Надя широко открыла глаза, ничего подобного она не ожидала. Что это? Похоже на провокацию. Но зачем?
- Да, да, - подтвердила игуменья. - В отряд к красным. Сможешь?
Надя потупилась, но, чувствуя на себе пристальный взгляд игуменьи, отрицательно покачала головой.
- Не спеши с ответом. Подумай сначала. Это необходимость.
- Я не вернусь туда, ни за что не вернусь!
- Если бы у меня была дочь; я бы только ей одной доверила то, что доверяю тебе. Ты можешь спросить: почему? Потому что вижу твою первородную чистоту и верю в нее... Я сказала: вернуться в отряд, но это не значит, что ты должна стать такой же, как они. До нас доходят разные слухи, некоторые из них касаются нашей жизни, монастыря... Повторять их нет надобности. Скажу лишь, что красные вынашивают какие-то ужасные замыслы против нас, против монастыря. Все это, конечно, слухи, непроверенная болтовня. Нам необходимо знать истину, чтобы успеть подготовиться и встретить, быть может, свой смертный час, как подобает.
Так вот зачем звала ее игуменья! Теперь ясно! Вместе с Ириной заблаговременно обсудили все и, зная о безвыходном ее положении, решили послать в отряд шпионить... В памяти промелькнули лица студента Сергея Шестакова, Кобзина, Семена Маликова. Нет, она никогда против них не пойдет и шпионить за ними не будет. Да, ее обидели в отряде, но обидели не эти люди. От них она видела только добро и, конечно, ничего плохого им не сделает. Никогда!
- Ну, что ты решила? - пристально глядя на Надю, спросила игуменья. - Мне кажется, для тебя это не опасно. Ты ведь жила в доме Стрюкова? Можешь вернуться...