А женщина еле слышно запела. И хотя он не понимал языка, он угадал смысл песни. Да и как было не угадать: такая страсть в ней томилась!
- Вот что, - сказал он глухо, - иди, милая, от греха…
И он показал рукой на дверь. Женщина, напряженно слушавшая его речь, огорченно проследила за повелительным жестом, потом слабо улыбнулась и что-то быстро, печально спросила.
- Господи! Да не понимаю я тебя! - почти простонал Афанасий. - И надо тебе прийти было!
А она придвинулась и закинула горячие руки на шею…
Он рассказал, после долгих колебаний, о ночном происшествии Хусейну.
Тот выслушал без тени удивления, кивнул головой.
- Таков обычай, - спокойно сказал он. - К каждому гостю приходит женщина. Так они служат своим богам.
Этот день положил начало другим чудесам.
Боясь что-нибудь позабыть, Афанасий надумал писать в тетради хоть о самом важном. Известное дело, начнешь перечитывать - все всплывет, поднимется, как водяные пузыри в бочаге.
Разведя чернила, добыв и очинив перо дивной жар-птицы, он согнулся над листами. Мыслью не растекался, а написал коротко, откуда пришел, какие города проплывал. Дописал до татарского грабежа, вздохнул. Чернила, на пере сохли, листы шевелились от ветерка…
Хасан, просунув голову в клеть, дважды позвал:
- Господин… Господин…
Вскинул глаза, посмотрел не узнавая:
- А? Что?
- Ходжа Сулейман пришел, ходжа Хусейн зовет. На базар идут. Пойдешь с ними?
Закрыл тетрадь, спрятал в мешок. Потом допишет. Города-то еще и не видал. Надо пойти.
Сулейман был озабочен. По секрету поведал - война с кафирами идет пока неудачно. Махмуд Гаван главной крепости раджи не взял, хотел поморить индусов голодом, но те не сдаются. А скоро начнутся дожди. Наверное, бидарские войска на это время уйдут в свои города. Есть опасность, что кафиры нападут на Чаул. Их корабли, по слухам, где-то недалеко. Он, Сулейман, должен оставаться здесь. Может быть, придется драться. Его долг предупредить обо всем…
- Зачем здесь сидеть? - улыбнулся Хусейн. - Завтра караван в Джунар будет. Я иду, собирайся и ты. Джунар - надежный город.
- Да, - подтвердил Сулейман. - И дорога в Бидар лежит через него.
- А товар там есть? - спросил Никитин. - Мне тоже бестолку ходить нельзя. Мне до главных торгов добраться надо, почтенные. А то не я на жеребце наживусь, а он меня сожрет.
Сулейман усмехнулся, Хусейн вздел руки.
- Аллах свидетель, где же торг, как не в Джунаре и Бидаре?
Сулейман посоветовал купить перцу и гвоздики. Их, мол, отсюда по всей стране везут. Хусейн поддакнул, а улучив минутку, шепнул:
- Не бери ничего, кроме опиума. Только молчи. Тшш…
Афанасий насторожился:
- Почему?
- Запрещено им открыто торговать. Большие деньги наживешь… А где взять - я скажу.
Предложение было соблазнительное, и решать приходилось немедля, если завтра идти. Никитин колебался.
- Не бойся, - уговаривал джунарец. - Риск малый. Я сам опиум повезу.
И все же он отказался. Риск риску рознь. Позаришься на деньги, да и пропадешь с ними. Наживется и на пряностях. С него хватит пока. Надо наперед все про Индию вызнать.
Пошли на базар. Музаффар пристал к ним, спрашивал у Сулеймана, куда ему идти.
- Хочешь - тут оставайся. Воины и здесь нужны. Хочешь - добирайся до Бидара, - сухо отвечал Сулейман. - Таких, как ты, сейчас много…
Музаффар примолк, пошел в сторону.
- Воины, дармоеды! - тихо выбранился Хусейн. - Только и знай плати налоги, чтоб они жрать могли.
- Они защита все же! - отозвался Сулейман.
К путникам опять привязался народ. Все глядели на Афанасия.
- У тебя и впрямь странный облик, - признался Сулейман.
- Так у нас все таковы! - с деланым равнодушием ответил Никитин, хотя в душе шевельнулась тревога.
Но больше никто про его бороду и кожу не заговаривал, и Афанасий стал смотреть по сторонам.
Много любопытного попадалось по дороге! Вот несколько индийцев - два мужика, старуха и несколько детишек разложили на улице костерок, что-то варят в маленьком горшочке, разговаривают спокойно между собой, словно огорожены толстыми стенами.
Неужели у людей дома нет, что тут расселись?
А вот малый с едва заметной бородкой поджал ноги на пестрой циновке. Перед малым - высокая корзинка. На руках у него - длинный пушистый зверек. Малый что-то лопочет, окликает людей, подзывает, скалит зубы.
Сулейман швырнул малому монету, тот живо открыл корзину, отодвинулся, спустил зверька с коленей. На зверьке оказалась цепочка, как на собаке. А из корзины - отвратная змеиная башка. Черная, глянцевитая, с разводами.
Башка надулась, зашипела, змея стала выбираться из корзины, зверек заволновался, подпрыгнул.
Малый с застывшей улыбкой удерживал зверька, потом пустил. Змея метнулась к мангусту, тот увернулся, кинулся на гадину, но промахнулся и опять отскочил. Они дрались долго. Потом зверек взял верх. Прокусил гадюке шею. Погань дергалась, извивалась.
Афанасий плюнул. Ну и забава! Ему больше понравилось другое зрелище: игры обезьян, хвостатых человечков. Обезьяны чудно плясали под флейту, трясли руками, смотрели умными, не звериными глазами.
На базаре под жарким солнцем толклись потные чаульцы, ревели ишаки, качались над толпой морды верблюдов. Всякая снедь: зелень, сладости, мясо лежала прямо на земле. Над ней тучами роились гулкие мухи. В ходящем ходуном балагане мелькали руки ткача. Гремел товаром медник, вертел круг гончар.
Афанасий подивился огромным, с человеческую голову, орехам кокоса. Оказалось, не все орехи простые. В иных держали кокосовое же вино.
Вина покупать не стали, но Никитин захотел пить, хотел прицениться к разложенным перед старой индийской женкой арбузам. Женка что-то ответила, но возле тотчас вырос старый уже индиец, недовольно стал объяснять Афанасию: арбузов не покупайте.
Сулейман сказал:
- У этой женщины умер три дня назад сын. Кафиры верят, будто все родственники умерших две недели остаются нечистыми. В самом деле, неприятно. Пойдем.
- Эка! - ответил Никитин. - Не с голоду же ей умирать.
Старая женка тихо плакала…
Разыскав торговцев пряностями, Афанасий срядился, взял тючок гвоздики да тючок перцу. Велел снести в дхарма-сала.
С базара выбрались близко к полудню. Пекло сильно, но выносить этот жар было легче, чем ормузский. Сходили к морю, выкупались, поглазели на суда, на то, как моют слонов.
- Ну, как? Нравится в Индии? - спросил Сулейман, попивая кокосовый прохладный сок.
- Да пока не обижаюсь! - рассмеялся Никитин. - Посмотрю, как дальше пойдет. Вот камней я еще не видал
- О! - ответил Сулейман. - За камнями надо идти туда! - И махнул в сторону гор.
- Завтра утром пойдем! - откликнулся Хусейн.
Все шло хорошо. Сердечно простился с Сулейманом, наказал кланяться хазиначи Мухаммеду, повидал других купцов в Джунаре, уговорился тючки на повозке везти, ждал с волнением вечера: придет давешняя знакомка или нет? Решил ей колечко подарить на память. Но мирное настроение испортил Музаффар. Пришел, сел на корточки, сообщил:
- Пойду с тобой в Джунар.
- Как хочешь…
Музаффар помолчал, опустив глаза, потом тихо добавил:
- Ты не мусульманин.
Никитин мрачно поглядел на туркмена.
- С чего взял вдруг?
- Видел, как ты молишься.
Переведя дух, Афанасий спросил:
- Тебе какое дело?
- Никакого. Но я не один видел.
- Кто еще?
- Хусейн, по-моему, видел.
- Ну и что?
- Ничего. Ты в мусульманской стране.
- Хусейн - хороший человек! - отрезал Никитин. - Плохого про него не говори. И до моей веры тебе дела нет.
Туркмен поиграл желваками на скулах, ухмыльнулся, встал:
- Спокойных снов, ходжа.
Всю обедню испортил проклятый Музаффар. Афанасий ворочался с боку на бок, мял подушку, долго не засыпал. Темное беспокойство овладело им.
А наутро перед дхарма-сала выстроились запряженные буйволами арбы и огромные, крытые материей фургоны. Купцы забегали, залопотали.
- Пора! - крикнул Хусейн.
Афанасий с Хасаном стащил тючки, сунул в крытый фургон, Музаффар вывел жеребца.
- Кому платить за ночлег? - спросил Никитин Хасана.
- В дхарма-сала не платят, - ответил раб.
Защелкали бичи, заскрипели деревянные колеса повозок.
"Эх, не остаться ли? - мелькнула думка. Но он отмахнулся от нее. - Ни черта не боюсь! Пойду!"
И уверенно зашагал рядом с караваном.
Дорога шла к горам.
Стремительный тропический дождь - предвестник близкой индийской зимы налетает внезапно и так же внезапно кончается.
Парит. Омытая зелень дрожит, сбрасывая капли. Дорога идет полями, пересеченными каналами, ныряет в леса, минует индийские деревни.
Все - поля, леса, деревни - непривычное, невиданное. На полях добирают хлопок. Смуглые люди с огромными корзинами на головах идут вдоль обочин. В корзинах белые, пушистые горы хлопка. На караван никто не смотрит, тут привыкли к проезжим.
В лесах - густых, буйных - качаются над головой ротанги и другие лианы, верещит обезьяний люд, перелетая стаями через дорогу, иная лиана вдруг оживет и с шипением скроется в непроглядной листве. Индусы-погонщики всегда замечают змей издалека, а Никитин с непривычки пугается каждого подозрительного стебля.
Часто дорогу обступают непроходимым частоколом высоченные и неправдоподобно прямые бамбуки. Под вечер из диких зарослей этих доносятся мрачные рыки, рев, от которого трясутся быки и лошади. Невидимый страшный хозяин джунглей напоминает о себе…
Когда лес особенно густ, - пахнет прелью, налетает комарье, больно жалит людей и скотину.
Попадаются и диковинные рощи баньяна, где все деревья растут из одного. Баньян опустит ветви до земли, и те ветви дадут корни, сами стволами станут. А стволы - в четыре обхвата.
Деревни же все из бамбука да тростника. Островерхие хижины крыты пальмовыми листьями. На улицах копошатся куры, в загончиках верещат поросята. У порогов сидят женки, крутят тяжелые жернова, мелют зерно. Колодцев мало, вода в них дурная, тухлая. Говорят, от этой воды много болеют.
Почти в каждой деревне - обезьяны. Сидят у самых домов, лазают по крышам, ищут друг у друга в головах, даже не поворачиваясь к проходящему человеку: не боятся. Пищу берут из рук. Глаза у обезьян кроткие, печальные, не звериные. Хасан шепотом говорит, будто обезьяны своим миром живут, свой царь у них есть. Если обезьяну обидишь - нажалуются ему, выведет он обезьянью рать и деревню обидчика разорит. Потому, мол, их так и почитают, не трогают. Иногда обезьяны уносят у кафиров детей, растят их, обучают своим законам. Такой человек к людям уже не возвращается, остается в лесу, у обезьяньего царя. Зато обезьяны и своих детенышей людям по ночам подкидывают. Такого детеныша подбирают факиры - бродячий люд, водят с собой, учат играм всяким.
Таинственно шепчет Хасан, печально заглядывают в глаза обезьяны, мычат быки, петляет дорога, а в пепельном от зноя небе, раскинув крылья, плавают коршуны. В сказке ли, наяву ли? Не поймешь, пока не охватят заботы житейские.
А забот немало: купить еды, корма для жеребца, к которому привязался за это время всей душой, позаботиться о ночлеге. Тогда сказка пропадает, и видишь - живут здесь простые люди, хотя веры чужой и обычаев пока непонятных.
На второй день пути пришлось заночевать в маленькой деревушке. Хотел купить рису - долго не мог найти. Наконец привели низенького, толстого кафира с носом-пуговкой. Долго кланялся, а потом такую цену заломил за одну чашку, что Афанасий плюнул. Напился воды, решил спать не ужинавши. Привыкать, что ли? Пошел в указанную Хасаном хижину. Нищета горькая! В хижине трудно повернуться, пол земляной, спят на охапках соломы. Лег. Сквозь прищуренные веки видел: вся семья - хозяин, жена и четверо ребятишек собралась у тлеющего в середине хижины костерка. Из глиняного горшочка мать разложила вареные бобы; каждому по горсточке. Сердце сжалось, когда ребятишки ели: медленно, серьезно, не балуя, подбирая языком с пальмового листа - индийской тарелки. Разве такой горсткой сыт будешь? Видно, невелик достаток в доме.
Эта сцена врезалась в память. Уж больно не вязалась с рассказами о трех урожаях, которые будто бы индийская земля дает.
Спросил Хусейна, тот только зубы оскалил: кафиры, свиньи, жить не умеют!
Нечего сказать, объяснил. Кафиры не кафиры, а голодного ребенка видеть всегда тяжело…
Как-то, подъезжая к жилью, услышали шум, крики, увидели толпу народу. Люди кучились возле колодца, размахивали руками, лица у них были гневные, глаза враждебные. Неподалеку от толпы лежал ничком черный, изможденный парень с разбитой камнем головой, шевелился в луже крови, еще дышал.
- Поехали, поехали! - заторопил Хусейн.
- Убивают же! - возразил Афанасий, но, оглянувшись, увидел, что лица попутчиков-мусульман бесстрастны, а погонщики на побитого даже не смотрят.
- Надо уйти, ходжа! - скривив рот, сказал Хасан.
Только Музаффар, ни слова не говоря, пошел прямо к раненому. Афанасий зашагал за ним. Сидевшая над парнем тощая собака оскалилась, заворчала. Люди угрожающе шумели.
- Умирает, - сказал Музаффар. - За что его?
Афанасий с жалостью глядел на окровавленное тело. К ним робко приблизился Хасан.
- Ходжа, уйдем. Это неприкасаемый. Он посмел напиться из деревенского колодца.
- Кто?
- Неприкасаемый. Из касты бханги, мусорщиков. Он осквернил колодец. Этим людям нельзя пить из колодцев.
- Что ты врешь?
- Это правда. В Индии такие обычаи.
- Из чего же им пить?
- Из чего хотят, ходжа… Умоляю тебя, уйдем. Народ возмущен. Может быть плохо.
- Не боюсь я… Как можно за глоток воды убивать?!
- Да, да… Но он лишил воды всю деревню, теперь у них нечего пить. Пойдем. Хазиначи Мухаммед не простит мне, если что-нибудь случится.
Раненый уже не дышал. Его тощая собака скулила, боясь подойти к хозяину, пока рядом стоят чужие.
Афанасий и Музаффар переглянулись, пошли прочь.
Хусейн волновался:
- Какое вам дело до кафиров? Это дикари, звери, шайтан бы их взял! Пусть хоть все друг друга камнями перебьют, только польза будет от этого… Не надо в их распри соваться. Не знаете страны, спросите у меня. А так только опасности всех подвергаете.
- Кто такие неприкасаемые? - хмуро спросил Афанасий.
Лицо Хусейна, в багровых пятнах, злое, еще дергалось.
- Каста, - отрезал он. - Тут все кафиры делятся на касты. Неприкасаемые у них - последние люди, хуже собак. С ними нельзя ни есть, ни пить. Живут они отдельно. В деревни хода им нет. Только в полдень и ночью пройти могут, чтоб даже их тень людей и домов не касалась… А этот из колодца напился!.. Понятно?
Нет, это Афанасию было непонятно. И когда заметил, что собака убитого увязалась за караваном, посвистал ее, сунул кусок лепешки. Тощий пес лепешку сглотнул, побрел рядом, опустив голову, поджав хвост, вздрагивая и с мучительной тоской оглядываясь на Никитина при каждом окрике погонщиков, торопящихся уйти из деревни.
Хусейн пожал плечами, сопнул:
- Зачем эта собака? Ну, зачем?
- Оставь хоть собаку в покое! - тихо, неприязненно ответил Афанасий.
Джунарец прищурился, что-то пробормотал и поехал вперед. Спина у Хусейна широкая, выпуклая, на лопатках тонкую ткань одежды пробил пот. Эта спина всегда перед глазами, когда караван движется, и всегда, глядя на эту спину, Афанасий размышляет о том, что сказал Музаффар. Видел ли действительно Хусейн, как молился Никитин? Если видел, то почему ни о чем не спросит, молчит? Или замыслил что-нибудь? Но Музаффар мог ошибиться. Даже больше того: мог сам Афанасия пытать.
Ох, надо востро ухо держать, востро!
Несколько раз решался уже прямо спросить джунарца: знаешь, мол, что я не вашей веры? Но каждый раз что-то останавливало…
Трудно отделаться от подозрений, иногда невольно выдашь себя колким словом, резкостью. И Хусейн, ясное дело, чувствует никитинское отношение, однако сам держится ровно, улыбается по-прежнему. Но вот и он сегодня приоткрылся. В невнятном бормотании Афанасию почудилась плохо скрытая угроза.
А горы уже придвинулись вплотную, упирают в небо коричневые вершины. Уступчатые склоны их густо поросли сандалом и тиком. Под солнцем зелень сияет, переливается. Синее небо, коричневые скалы, голубизна дальних хребтов, зелень рощ - Индия!
Скрип деревянных колес, черные погонщики, укрывшие головы пальмовыми листьями, встречные слоны с городками на спинах, где сидят воины в украшениях, - Индия!
Фазаны, взлетающие из-под ног в тростниковых зарослях возле полей, ручные павлины и священные змеи в деревнях - Индия!
Индия! И чего бы ни замышлял Хусейн, что бы он ни бормотал, а Никитин здесь. Теперь бы только дойти до Джунара. Там скажет Хусейну "прощай!" и дальше пойдет один. Никто его знать не будет, никто помешать изведать страну не сможет.
В крохотном городке Пали, расположенном у самого подножья Гхат, Афанасий обрил голову и выкрасил золотистую бороду хной. Пришлось посидеть у цирюльника, обложившего ему все лицо капустными листьями, зато борода вышла на славу. Теперь, загоревший, краснобородый, он мало чем отличался от мусульман. Хусейн развел руками, закрыл глаза:
- Тебя не узнать!
И хотя Афанасий следил за ним, в улыбке джунарца он ничего коварного не заметил.
Вот Музаффар ухмылялся обидно, но он, кажется, и не умел иначе.
Кто пришел в восторг, так это Хасан. Новый вид Афанасия рабу очень понравился. Видно, бедняга неловко чувствовал себя, когда пялились на его временного господина.
Из Пали Афанасий вышел в самом веселом расположении духа, хотя здесь-то и начиналась труднейшая часть пути.
Надо было перевалить через Гхаты.
Дорога лепилась к отвесной серой стене. Внизу, в узком горле ущелья, выставляли каменные лбы, ощеривались, угрожали обломки скал. Вцепившись корнями в еле приметные щели базальта, на головокружительной высоте свисали над дорогой редкие кусты. Колеса гремели по камням. Неуклюжие повозки так встряхивало, что казалось, еще толчок - и они рассыплются.
Взмокшие, измученные быки хрипели, почти падая в ярма. А караван лез и лез вверх, словно хотел докарабкаться до синей полоски неба.
Они шли четвертые сутки. Чтобы не мучить жеребца, Афанасий спешился и теперь брел пешком. От жары, от крутизны мутило. Повозки часто застревали. Приходилось подставлять плечо под задки, поднимать телеги за колеса. Ущелье, поначалу широкое, травянистое, в деревьях, с каждым часом становилось мрачней. На вершинах все чаще показывались сторожевые башни.
И вот - самое гиблое место. Его называют ключом бахманийского султаната. Говорят, два десятка мусульман задержали здесь когда-то целое войско раджи. Правда это или нет, но в засаде сидеть тут самое разлюбезное дело, конечно. Две повозки не разъедутся на дороге-тропе. Где же войску развернуться?
Хусейн рассказал, что, кроме этого, существуют еще только три прохода сквозь горы, но все три очень далеко и не лучше этого.