Когда-то здесь была страна махратов, народа вольного и воинственного. Нападали на мусульман, убивали, грабили. Но махратов давно покорили, крепости у них отняли. Проход ныне безопасен. Разве только в сильные дожди, когда бешеная вода несет с гор камни, сбивает с ног, тут не пройдешь. А так - ничего. Хотя осторожность нужна.
Когда четыре часа лезешь в гору, все мысли пропадают, кроме одной: прилечь, испить воды.
Афанасий шагал, набычив шею, стараясь не ступать на острые камешки, прожигающие подошвы сапог, размеренно дышал. Так же молча, устало шли все.
Внезапный крик стеганул по людям, пошел аукаться, раскатываться по горам. Афанасий с ходу наткнулся на остановившуюся впереди телегу. Размеренность как сдуло. Рванулся в голову каравана, откуда кричали. Сразу увидел: заднее колесо тяжело груженной повозки съехало в обрыв, повозку перекосило. Индус-погонщик вцепился в край телеги, упирается тонкими босыми ногами в камни и медленно съезжает за возом. Опережая его, вниз, на валуны, сыплются мелкие камешки.
Афанасий успел добежать, схватиться за повозку рядом с ним, багровея, закричал:
- Хасан! Муза…
От натуги голос сорвался. Проклятая повозка ползла, тянула за собой.
Подбежал еще кто-то, еще, еще… Он напрягал все силы, но вдруг увидел, как метнулся в сторону погонщик, ощутил непомерную тяжесть. Афанасий разжал руки, откинулся назад, упал на бок.
Повозка, треща, ломая ярмом бычьи шеи, провалилась вниз. И тотчас, сдернутые ее тяжестью, страшно мыча, с дороги исчезли быки.
Потом раздался слабый, мягкий удар. Дикий рев скотины оборвался. На краю дороги лишь едва приметно оседала пыль.
Погонщик сидел, обхватив руками голову. Над ним последними словами исходил Хусейн, потрясающий кулаками.
Музаффар заглянул в пропасть, мотнул головой и отвернулся.
Тихими, робкими голосами быстро переговаривались стоявшие рядом погонщики.
Афанасий поднялся, поглядел на расцарапанную ладонь, вытер кровь о полу халата.
- Господин, господин! - широкими от ужаса глазами пялился Хасан. - Ты жив? Ты не ушибся?
- Черти, - тяжело дыша, сказал Афанасий. - Если б все разом набежали удержали бы… Разинули рты… Раззявы… - По лицу Хасана он увидел, что тот ничего не понял, и догадался: в пылу заговорил по-русски. Это сразу охладило. Потряс саднящей рукой, поморщился, спросил спокойно:
- Что вышло-то?
Хасан заговорил с погонщиками. Те наперебой объясняли что-то, тыча пальцами в дорогу, в возы, в сидящего перед Хусейном погонщика.
Хасан перевел:
- Индус не виноват. Быки испугались змеи, дернули, из-под колеса камень выскользнул, повозка съехала… Они так говорят. У Гуру ничего нет. Эти быки и повозка - все его добро было.
- Гуру?.. Этот, что сидит?
- Да, господин.
- Натворили дел! - вздохнул Никитин. - На возу-то много товару Хусейн вез. Как его уговоришь?
Хусейн, верно, бранился не переставая, пинал индуса концом сапога, плевал ему на голову.
- Собака! Полезешь вниз и все мне вытащишь! Кожу спущу с живого! Нарочно, тварь, быков спихнул! Черная морда, неверная образина! Ублюдок! Чтоб тебе еще в чреве матери задохнуться! Пес!
- Вот горе, ходжа, - подойдя к Хусейну, сказал Никитин. - Большое горе. Но бранью не поможешь… Спуск-то здесь есть?
- Какой спуск?! - завизжал Хусейн. - Где здесь спуск?! Да и что там уцелело? Его убить надо, убить! Голову ему проломить, глаза выколоть!
- Утишь свое сердце. Будь мужчиной, ходжа.
Хусейн вдруг умолк, странно всхрапнул и вытащил прямой, узкий нож. Концом сапога Афанасий вышиб оружие из руки купца. Присевший для прыжка Хусейн потерял равновесие, упал, но тут же очутился перед Никитиным. Он тяжело, со свистом дышал, узкие глаза его сверкали, как полоски стали, на краешках губ запеклась слюна.
- Ты… - прохрипел Хусейн. - Ты, собака… Ты мне заплатишь…
Музаффар рванул его за плечо. Хасан, закрывая Никитина, встал между купцами.
- Убивать не дам! - гневно, сжав кулаки, отодвигая Хасана, сказал Никитин. - Не безобразь, одумайся.
- Заплатишь!
Хусейн трясся от ненависти. Он даже о погонщике забыл.
- Ладно! - отрезал Афанасий. - Возжаться с тобой некогда. Хасан, скажи: вперед!
Хасан крикнул индусам, те побежали к быкам, закричали, захлопали в ладоши.
- О-эй! О-эй!
Хусейн вывернулся из-под руки Музаффара, провел рукавом по лбу, пошел, ни на кого не глядя…
На привале слуга разложил ему отдельный костер. Никитин послал Хасана к Хусейну: пусть идет к ним. Хасан вернулся с расстроенным лицом:
- Он ответил, что не пойдет. И…
- Договаривай
- Он грозит господину.
- Так… Стало быть, не только жаден, а еще и глуп ходжа Хусейн. Ну, пусть его грозит. А нам отдыхать надо. Дай-ка, Хасан, кошму…
Ночью он проснулся. Возле затухающего "остра сидел Хасан, глядел на угли.
- Ты что не спишь? - позвал Афанасий.
Хасан встрепенулся, улыбнулся в темень, на голос, шепотом ответил:
- Ничего. Так надо. Спи, господин, спокойно.
- Да ничего он не сделает! - сказал Афанасий. - Ложись.
Хасан подошел к Никитину:
- Ходжа, джунарец хочет отомстить погонщику. Он что-то знает про тебя и тоже грозит.
- Что он может знать? - медленно спросил Афанасий. - Нечего ему знать. Да и что он может?
- Ну, Гуру-то придется плохо. Его могут казнить, если Хусейн скажет, что тот нарочно быков спихнул.
- Кто же поверит?
- Не поверят, если ты скажешь, как было.
- Кому?
- Кази, судье…
Никитин ответил не сразу. Горная поляна, окутанная жарким сумраком, перемигивалась тлеющими углями разбросанных костров. Всхрапнул конь. Собака подняла узкую, острую морду, чутко повела ухом. Никитин потрепал пса по шее, сказал:
- Слушай, Хасан… Найди того погонщика. Пусть уйдет. Так будет лучше.
Хасан приоткрыл рот, хотел что-то возразить, но потом быстро закивал:
- Хорошо. Хорошо…
Утром погонщика Гуру среди индусов не оказалось. Хусейн проехал мимо Афанасия, плотно сжав губы. Музаффар насвистывал.
Около полудня ущелье расступилось, горы стали ниже, показались веселые, зеленые лощины.
Начался спуск. Приближался городок с чудным названием Умри. Отсюда до Джунара оставалось шесть суток ходу.
В Умри Хусейн отстал, съехал на дальнее подворье, уведя три повозки.
Хасан волновался, торопил Никитина уходить. Переночевав, даже не повидав толком городка, они тронулись дальше. Оставив за собой пыльную зелень Умри, оказавшись среди деканских холмов, Хасан запел. Пел он по-индийски, весело и задорно. Никитин удивился. Никогда он не думал, что Хасан умеет так петь.
- О чем ты поешь? - спросил он.
Хасан, улыбаясь, развел руками:
- Вот земля. Скоро пойдет дождь. Хороший дождь. Будет рис, будет пшеница, и девушки станут красивее. Но я могу смотреть только на одну. Если ее не будет со мной, то ничего не нужно. Ни дождя, ни риса. Но она будет со мной! Так пускай скорее пойдут дожди!
- Хорошая песня! - сказал Никитин. - Спой-ка еще…
- Вот слушай, ходжа, - лукаво сощурился Хасан, - очень хорошая песня, очень!
Хасан помолчал, потом вскинул голову, щелкнул пальцами и взял высоко и протяжно:
- 0-о-эй!
И сразу оборвал, повел быстрый, колеблющийся, словно ускользающий напев.
Индусы-погонщики оборачивались, ухмылялись. Ноги сами пошли веселее. Почему-то на сердце стало легче. Увидел облака тонкие, почти синие, трава у обочин высока, горы добрые… Пожалел, когда Хасан умолк.
- А эта - о чем была?
- Эта… Вот. У раджи пятьсот слонов, тысячи воинов, он спит на золотой постели, ест на золотых блюдах. А я сплю на земле, варю бобы в горшке, и не то что слонов, даже собаки у меня нет. Ох, бедный я, бедный! Несчастный я человек! Выйду на дорогу, посвищу, мне откликнется попугай. Захочу - пойду направо, захочу - налево. На рыб посмотрю в пруду. Потрогаю коробочки хлопка. Увижу девушку - полюбуюсь ею. Ох, бедный, бедный раджа! Никогда ты, при всей власти своей, не испытаешь того, что я - вольный человек.
- Добрая песня! - похвалил Никитин. - Как говоришь-то: захочу - пойду направо, захочу - налево?
Хасан спел еще раз, Афанасий стал подсвистывать, несколько фраз запомнил, повторил.
О Хусейне забыл. А потом началась обычная дорожная тряска, дальний путь утомил, все помыслы были об одном - скорее бы добраться до Джунара.
Здесь, за Гхатами, в деканских холмах, попадалось много мусульманских деревень. Жили в них не лучше, чем в индусских, но тут можно было достать мяса, а Никитин давно уж тосковал по убоинке: индусы-то мяса не ели. Сначала думал - по бедности, но оказалось - такой у них закон.
В одной деревушке узнали: недавно проскакал в Джунар сам повелитель города Асат-хан. Ехал от войск. Мусульманам не удалось побить какого-то Санкара-раджу, осаду они сняли.
А на пятые сутки небо стали затягивать тучи. Загромыхал гром. Началась страшная индийская гроза. Молнии ослепляли. В мерцающем свете грозовых разрядов, под потоками дождя караван кое-как добрался до безвестной деревушки. Громыхало всю ночь.
Никитин боялся, что дожди затянутся. Но утром тучи пронесло, выглянуло солнце.
В деревушке выводили быков. Полуголые мужики ладили тяжелые сохи, готовились пахать.
Пользуясь доброй погодой, караван шел быстро. Привалов не делали.
И когда небо снова затянулось, это уже не испугало: на дальних холмах виднелись строения, а на крутой скале четко вырисовывались стены Джунара. Ветер срывал чалмы, развевал халаты и конские гривы. Пригнувшись к шее жеребца, Никитин напевал: "Захочу - пойду направо, захочу - налево…"
Но жизнь готовила ему другое.
Джунар - значит "Старый город". Когда-то и он принадлежал раджам. Но мусульмане давно захватили город и стирали следы, говорившие о прошлом Джунара: разрушали храмы, понастроили на их фундаментах мечети, а население старательно обращали в ислам.
Лишь одно осталось от прежнего Джунара таким, как было: стены крепости.
Чудом казались они, эти стены, поднимавшие зубцы и башни на обрывистой скале, куда можно было добраться только по узкой тропинке, нависавшей над пропастью. Двое всадников не могли разминуться здесь. Сколько же лет, обливаясь потом и кровью, трудились рабы, чтобы перетащить огромные глыбы камня и сложить из них укрепления и дворцы? Сколько сотен тысяч человеческих жизней стоил Джунар?
Никитин невольно подумал об этом, разглядывая город сквозь пленку начавшегося дождя.
В самую крепость купцов и прочих проезжих не пускали. Останавливаться приходилось в ближних подворьях, среди глинобитных и бамбуковых домишек местного люда, ютившегося у подножия скалы. Хасан город знал, отвел в тихое место. Сразу стали устраиваться спать. Подворье было мусульманское, но и тут появились веселые женки, притащили воды для мытья, принялись взбивать подушки.
- Экий балованный народ! - покачал головой Никитин. - Негоже так, Хасан. Скажи, пусть уходят.
Хасан кивнул, но возразил:
- Все равно ты будешь платить за них, ходжа. Это не дхарма-сала. С женщин в султанских подворьях берут налог.
- Ну, а коли не нужны они мне?
- Все равно, дай им что-нибудь. Они же служат тебе.
Усталый с дороги, Никитин быстро уснул под сильный, ровный плеск воды за открытым оконцем каморы. А проснулся - словно и ночи не было: за стенами все так же хлестало, шумело, булькало. В оконце виднелось серое небо. После давешней жары наступившая погода казалась прохладной. Надев халат, Афанасий пошел проведать коня. На дворе от водищи трудно дышать было. Добежав до навеса со скотиной, Никитин промок до костей. Конь повернул голову, заржал. Ливень пробивал пальмовый навес, конь вымок, вздрагивал. Афанасий долго растирал его полами одежды, успокоил, накормил, потом отправился переодеться. Шагнул в камору и отскочил: на ковре, где спал, клубком свернулась змея, на переплете оконца шипит другая.
Прибежали Хасан и народ из соседних камор, длинными палками одного гада убили, другого столкнули во двор.
А пригляделись - по углам на полу кишмя кишит мерзкими тварями фалангами и скорпионами. От мысли, что спал, а они возле ползали, по коже мурашки побежали.
- Откуда? - вырвалось у него.
- Дождь! - коротко ответил Хасан. - Бегут от дождя. Не бойся. Они в это время смирные.
- Дави их! - свирепо сказал Никитин. - Дави! Они этак каждую ночь наползать будут.
Хасан промолчал, а когда народ разошелся, вздохнул:
- Скорпионов вымету. Не они страшны. Моли аллаха, ходжа, чтобы не встретиться с Хусейном.
- Уедем отсюда.
- Скоро не уехать. Всюду ливень и грязь. Дорог нет. Надо ждать, пока кончатся дожди.
А муссоны, в этом году немного запоздавшие, казалось, наверстывали упущенное. Несколько дней и ночей небо над Джунаром раскалывалось, грозя рухнуть от непрерывных ослепительных молний и грома. Потом хлынули дожди. Это были не русские, приносящие свежесть и прохладу ливни, а оглушающие потоки теплой воды, пробивающие пальмовые навесы, крыши, заполоняющие улицы, затопляющие жилища, но не дающие облегчения от жары. Тронуться в дорогу было невозможно.
С утра до вечера приходилось сидеть в дхарма-сала, воевать со змеями, скорпионами и фалангами, наползающими в комнаты, бегать проверять коня, отощавшего за время жары.
Тут и случилось несчастье.
Как-то днем, сидя у себя и записывая в тетради дорожные события, Афанасий услыхал громкие голоса, брань Музаффара, крик Хасана:
- Господин! Господин!
Афанасий выбежал во двор. Пятеро чужих людей, по одежде и оружию воины, окружили посреди двора его коня, вели к воротам, отталкивая Музаффара и Хасана.
Афанасий подбежал, схватился за узду:
- Стой! Куда? Мой конь!
Чернолицый воин сильно ударил его ножнами сабли. Рука у Никитина повисла. Музаффар бросился на чернолицего, воины выхватили ножи.
- Музаффар! - крикнул Никитин. - Погоди! Почтенные! Почему коня берете?
- Ты кто? - грубо спросил воин в красном тюрбане.
- Купец хорасанский, Юсуф…
- Ага. Ты нам и нужен. Ступай за нами.
- Куда? Зачем?
- Опора трона, правитель Джунара, гроза неверных Асат-хан повелел взять тебя и твоего коня. Иди. Прочь вы, собаки!
Хасан, уронив руки, побледнев, глядел на Никитина. Музаффар, двигая скулами, невольно отступил на шаг. Любопытный народ перед воротами живо расползся.
- Иди! - повторил воин и подтолкнул Никитина в спину.
- Не трожь… Сам пойду! - сведя брови, ответил Никитин.
Он оглянулся на своих недавних попутчиков, хотел было попрощаться, но лишь кивнул головой и шагнул к воротам.
В этот день дождь немного утих, проглядывало солнце, и на улицах Джунара было многолюдно. Воины, торговцы солью с озера Самбар, жители Ориссы, уроженцы Инда, пришельцы с Гималаев - все, кто застрял тут в непогожее время, толклись под вольным небом, пользуясь передышкой от дождя.
Афанасий шел, как выскочил на крик: без сапог и без чалмы. На улицах было грязно, вдобавок его толкнули в воротах, и он увяз по колено в луже, выпачкал халат, забрызгал лицо и бороду.
Выбирать дорогу не приходилось: воины, бестолку галдя, заставляли его шлепать по самой вязкой части улиц.
Народ поворачивался, ухмылялся, перемигивался, кое-кто не ленился брести рядом.
- Вор!
- Коня украл! Вор! - слышал Афанасий.
Комок грязи шмякнулся ему в грудь. Второй залепил щеку.
- Басурмане проклятые! - процедил он сквозь зубы. От боли, от обиды, от сознания бессилия перед этой тупой, безразличной толпой, гогочущей вслед, дышалось трудно. Гнев застилал глаза туманной пеленой. Но он шагал, сдерживая себя, не опустив головы.
Его провели через город. У крайних домишек народ отстал. Тут начинался подъем к крепости. Один мусульманин пошел вперед, ведя коня. Остальные растянулись цепочкой. Никитина погнали посередине.
"Это Хусейновых рук дело, - лихорадочно соображал Афанасий. - Хорошо, что не дрался и не бежал. Могли бы убить. Да и куда мне без коня? Пропаду… Дело, видно, серьезное. Ишь, какой срам терпеть заставляют. Ну, надо выкручиваться. Обиженным прикинуться? Пользы не будет. Да и врать лиходеям противно. Нет, не буду таиться. Будь что будет, а порадоваться унижению своему не дам. Не дам!"
Тропа, скользкая, каменистая, петляя, вела вверх. Поскользнись, оступись - ухнешь вниз, на камни. Тут ночью небось не ходят…
Возле узких арочных ворот играла в кости стража. Заметив идущих, стражники прервали игру, сгрудились, глазея на Никитина.
Он заметил - ворота в толстой стене двойные, на железных петлях.
Не глядя на стражников, шагнул под сырые, затхлые своды.
Солнечный свет ударил в глаза, осветил грязное никитинское лицо, замызганный халат.
- Стой! - приказали ему.
Он остановился. Стражник в алом тюрбане, придерживая саблю, побежал куда-то. Афанасий смотрел перед собой. Прямая, выстланная пестрым мрамором, обсаженная пальмами улица вела к трехъярусному, с затейливыми башнями, со множеством переходов, в мозаике дворцу. Перед дворцом были водометы: десять мощных струй радужной воды падали в беломраморные пруды. На окнах дворца разглядел тонкие узорчатые решетки. По пестрой мраморной улице гуляли павлины.
Воин в тюрбане выскочил, махнул своим: ведите сюда!
Афанасия повели не ко дворцу, а направо - в рощу не в рощу, в сад не в сад - по простой брусчатой дороге.
В роще оказалась площадка. Вокруг площадки водили коней, покрытых разноцветными сетками и попонами. Каждого коня держал под уздцы особый конюх. Подведя коня к разукрашенной беседке, конюх сгибался до земли и не расправлял спины, пока ему не махали:
- Ступай!
Афанасия втолкнули на площадку. Круг коней и людей застыл. Караковая кобылка под зеленой сеткой, кося на жеребца, нежно заржала. Жеребец ответил храпом, горячим зовом, ударил ногой.
Красный тюрбан, униженно кланяясь, приложив руки к груди, засеменил к беседке. Афанасий, прищурив глаз, выпрямившись, шагнул следом.
В беседке, на горе подушек, покрытых коврами, сидел, скрестив ноги в золотых туфлях, чернобородый мужик с прямыми бровями, крупным носом и припухлым ртом.
На мужике, как у всех бояр, тонкая фисташковая сорочка и синий, шитый белыми и желтыми цветами кафтан. Голова обвернута зеленой фатой, в фате рубиновое перо. В левом ухе - большая серьга с камнем. На больших короткопалых руках - запястья и кольца.
Рядом с мужиком - толстенький мальчик лет десяти, кудрявый, с огромными, обведенными синевой глазами. Мальчик смотрит с туповатым любопытством. За мужиком и мальчиком - негры-рабы с опахалами из страусовых перьев, при коротких мечах.
У ног мужика кафир-писец. Слева и справа какие-то служивые, на одном высокий колпак, будто на купце новгородском.
Никитин догадался: разодетый по-павлиньи мужик - сам Асат-хан. Про мальчика подумал - сын, а про остальных решил - вроде дьяков думных и бояр они. Красный тюрбан опустился на колени, ткнулся лбом в камни.