Как ни привычна ему была усталость, дневная скачка и вечернее сражение оказали свое снотворное действие и на него тоже.
А через три часа после того, как наши герои уснули, или, скорее, забылись, взошло солнце.
Раскрыв глаза, Бийо и Питу увидели, что, хотя Париж вовсе не утратил того сурового облика, какой имел накануне, кругом было множество простолюдинов, но ни одного солдата.
За ночь парижане вооружились наспех изготовленными пиками, ружьями (большинство не умело с ними обращаться), и роскошными старинными мушкетами, новоявленные владельцы которых с восхищением взирали на украшения из золота, слоновой кости и перламутра, не умея взять в толк, как устроены эти чудные штуки и что с ними делать.
Вскоре после отступления солдат народ опустошил Королевскую кладовую, а также завладел двумя небольшими пушками, которые толпа как раз катила к ратуше.
На колокольне собора Парижской Богоматери, в ратуше, во всех приходских церквах били в набат. Неведомо откуда, как из-под земли, выплескивались на улицу легионы бледных, изможденных, полураздетых мужчин и женщин, еще вчера кричавших: "Хлеба!", а сегодня начавших кричать: "К оружию!".
Ничего не могло быть мрачнее, чем эти скопища призраков, вот уже целый месяц, если не больше, прибывавших из провинции, бесшумно проникавших в город и обосновывавшихся в Париже, жители которого и сами были голодны, словно кладбищенские гулы из арабских сказок.
В этот день Франция, приславшая в Париж голодающих из всех провинций, требовала у своего короля: "Дай нам свободу!", а у своего Бога: "Дай нам поесть!".
Бийо, проснувшись первым, разбудил Питу, и оба направились к коллежу Людовика Великого, с трепетом оглядываясь по сторонам и сострадая той душераздирающей нищете, что предстала их глазам.
Подходя к тому району Парижа, что мы зовем сегодня Латинским кварталом, поднимаясь по улице Лагарп, наконец, вступив на улицу Сен-Жак, являющуюся целью их похода, они видели, что кругом, как во времена Фронды, вырастают баррикады. Женщины и дети таскали на верхние этажи домов огромные фолианты, тяжелую утварь, драгоценные мраморные изваяния, дабы сбросить все это на головы солдат-иноземцев, если они посмеют вторгнуться в этот утолок старого Парижа с его узкими извилистыми улочками.
Время от времени Бийо замечал одного-двух французских гвардейцев, окруженных народом; они давали горожанам команды и с изумительной расторопностью учили их стрелять из ружей; уроки происходили на глазах женщин и детей, следивших за происходящим с любопытством и едва ли не с завистью.
Когда Бийо и Питу добрались до коллежа Людовика Великого, выяснилось, что там тоже поднялось восстание: ученики взбунтовались и прогнали учителей. В ту минуту, когда фермер и его спутник подошли к воротам, их с угрозами осаждали школяры, которых испуганный ректор в слезах пытался урезонить.
Фермер помедлил мгновение, наблюдая за этой междоусобицей, а затем зычным голосом спросил:
- Кто из вас зовется Себастьен Жильбер?
- Я, - отозвался юноша лет пятнадцати, в чьей красоте было что-то женственное; вместе с несколькими товарищами он тащил лестницу, чтобы перелезть через ограду и покинуть коллеж таким образом, раз уж нет возможности открыть ворота.
- Подойдите сюда, дитя мое, - позвал юношу фермер.
- Что вам угодно, сударь? - спросил Себастьен.
- Неужели вы хотите увести его? - вскричал ректор, устрашенный видом двух вооруженных мужчин, из которых один, обратившийся к юному Жильберу, был весь в крови.
Мальчик же смотрел на этих двоих с удивлением, не узнавая в стоящем за воротами воине своего молочного брата Питу, неимоверно выросшего за время их разлуки.
- Увести его! - воскликнул Бийо. - Увести сына господина Жильбера, потащить его в эту свару, где с ним может приключиться какая-нибудь беда; нет, клянусь честью, я этого не сделаю.
- Видите, Себастьен, - сказал ректор, - видите, бешеный юнец, даже ваши друзья не желают брать вас с собой. Ведь, что ни говори, эти господа вам, кажется, друзья. Юные мои ученики, дети мои, господа, - закричал ректор, - послушайтесь меня, послушайтесь, я этого требую; послушайтесь, молю вас!
- Oro obtestorque, - сказал Питу.
- Сударь, - отвечал юный Жильбер с твердостью, удивительной для его лет, - удерживайте моих товарищей, если вам угодно, что же до меня, усвойте это раз и навсегда, я хочу выйти отсюда.
И он двинулся к воротам. Учитель схватил его за руку. Но мальчик, тряхнув прекрасными каштановыми кудрями, падавшими на его бледный лоб, воскликнул:
- Сударь, берегитесь. Я, сударь, не чета другим: мой отец арестован, заключен под стражу, мой отец в руках тиранов!
- В руках тиранов! - воскликнул Бийо. - Что это значит, дитя мое? Говори, не мешкай!
- Да, да! - закричали хором все дети. - Себастьен говорит правду: его отца арестовали, и, раз народ отпирает двери темниц, он хочет сделать так, чтобы и его отца тоже освободили.
- О горе! - простонал фермер, сотрясая ворота своей ручищей, могучей, как у Геракла, - доктор Жильбер арестован! Дьявольщина! Неужели малышка Катрин была права?
- Да, сударь, - продолжал юный Жильбер, - его арестовали, и поэтому я хочу убежать отсюда, хочу взять ружье и пойти сражаться, чтобы освободить отца!
Сотня яростных голосов подхватила эти слова, повторяя на все лады: "К оружию! К оружию! Дайте нам оружие!".
Услышав эти крики, собравшаяся на улице толпа, которой передался пыл юных героев, ринулась на ворота, чтобы помочь им обрести свободу.
Ректор, упав на колени, простирал руки сквозь решетку, моля: "О друзья мои! Друзья мои! Ведь это же дети!".
- Разве ж мы не видим! - ответил какой-то французский гвардеец. - Такие хорошенькие мальчуганы - в строю они будут смотреться что твои ангелочки.
- Друзья мои! Друзья мои! Эти дети - клад, доверенный мне их родителями; я за них отвечаю; родители рассчитывают на меня, я жизнью поклялся беречь их отпрысков; ради всего святого, не уводите детей!
Ответом на эти горестные мольбы было улюлюканье, донесшееся из глубины улицы, то есть из последних рядов собравшейся здесь толпы.
Тут Бийо выступил вперед и, наперекор гвардейцам, толпе, даже самим школярам, сказал:
- Он прав, дети - священный клад; пусть мужчины дерутся, пусть убивают друг друга, черт подери, но дети должны жить; нужно оставить семена на будущее.
В ответ послышался недовольный ропот.
- Кто это там недоволен?! - заорал Бийо. - Бьюсь об заклад, у него нет детей. У меня, говорящего теперь с вами, у меня умерло вчера на руках двое бойцов; вот их кровь на моей рубашке, смотрите!
И он показал толпе свою окровавленную куртку и рубашку таким величавым жестом, что приковал к себе все взоры.
- Вчера, - продолжал Бийо, - я сражался в Пале-Рояле и Тюильри, и этот юнец сражался рядом со мной, но у него нет ни отца, ни матери, вдобавок он уже почти мужчина.
И он указал на приосанившегося Питу.
- Сегодня, - продолжал Бийо, - я буду сражаться вновь, но я не хочу, чтобы кто-то мог сказать: у парижан недостало сил дать отпор чужеземным солдатам и они призвали на помощь детей.
- Верно, верно! - закричали со всех сторон женщины и солдаты. - Он прав. Дети, вернитесь, вернитесь назад!
- О, благодарю вас, благодарю вас, сударь, - бормотал ректор, пытаясь сквозь решетку поймать руки Бийо.
- А вы берегите Себастьена, это самое главное, - сказал фермер.
- Беречь меня! Ну так знайте: меня уберечь не удастся! - воскликнул юноша, побледнев от гнева и вырываясь из рук дежурных учеников, пытавшихся его увести.
- Дайте мне войти, - сказал Бийо, - я сумею его успокоить.
Толпа раздвинулась.
Бийо, а за ним и Анж Питу вошли во двор коллежа.
У открывшихся на мгновение ворот сразу выросли три-четыре гвардейца и дюжина часовых из штатской публики, которые внимательно следили, чтобы никто из юных бунтовщиков не выбрался на улицу.
Бийо направился прямо к Себастьену и, взяв тонкие белые руки мальчика в свои громадные мозолистые лапищи, спросил:
- Себастьен, вы узнаете меня?
- Нет.
- Я папаша Бийо, фермер вашего отца.
- Я узнаю вас, сударь.
- А этого парня ты знаешь?
- Это Анж Питу.
- Да, Себастьен, да, это я, я!
И Питу, плача от радости, бросился на шею к своему молочному брату и школьному товарищу.
- Ну, - спросил Себастьен мрачно, - и что дальше?
- Дальше… Если у тебя отняли отца, я верну его тебе, можешь не сомневаться.
- Вы?
- Да, я, я! И все эти люди хотят того же. Дьявольщина! Даром, что ли, мы вчера имели дело с австрийцами и заглянули в их патронташи?!
- В доказательство чего могу предъявить свой, - сказал Питу.
- Освободим мы его отца? - спросил Бийо у толпы.
- Да, да, - заревела толпа, - мы его освободим!
Себастьен покачал головой.
- Отец в Бастилии, - сказал он грустно.
- И что же? - крикнул Бийо.
- Что?! Бастилию не возьмешь, - отвечал мальчик.
- Если ты в этом убежден, то что же ты собирался делать?
- Я хотел пойти на площадь; там будут драться, и отец, быть может, увидит меня сквозь решетку.
- Это невозможно!
- Невозможно! Отчего же? Однажды я гулял рядом с крепостью вместе с другими учениками и увидел одного узника. Если бы я увидел моего отца, как видел этого несчастного, я бы крикнул ему: "Будь спокоен, отец, я люблю тебя!".
- А если бы солдаты, охраняющие Бастилию, убили тебя?
- Ну и что! Ведь они убили бы меня на глазах у моего отца.
- Черт знает что такое! Ты скверный мальчишка, Себастьен, если собираешься умирать на глазах у собственного отца! Чтобы он, у которого дороже тебя нет никого в целом свете, он, который так тебя любит, изнемог от горя в своей клетке! Решительно, Жильбер, у тебя нет сердца.
И фермер оттолкнул мальчика.
- Да, да, нет сердца! - завопил Питу, разражаясь слезами.
Себастьен ничего не ответил.
Пока он в хмуром молчании предавался размышлениям, Бийо любовался его благородным перламутрово-белым лицом, горящими глазами, тонким насмешливым ртом, орлиным носом и волевым подбородком; черты мальчика обличали разом и благородство души, и благородство крови.
- Так ты говоришь, что твоего отца посадили в Бастилию? - спросил наконец фермер.
- Да.
- За что же?
- За то, что он друг Лафайета и Вашингтона, за то, что он сражался за независимость Америки шпагой, а за независимость Франции пером, за то, что в Старом и Новом Свете он известен как ненавистник тирании, за то, что он проклял Бастилию, где томятся несчастные узники… За все это туда заключили его самого.
- Когда?
- Шесть дней назад.
- А где его схватили?
- В Гавре, лишь только он сошел на берег.
- Откуда тебе это известно?
- Я получил от него письмо.
- Из Гавра?
- Да.
- И схватили его тоже в Гавре?
- В Лильбоне.
- Послушай, мальчуган, не дуйся на меня и расскажи мне подробно все, что знаешь. Я клянусь тебе, что либо кости мои останутся гнить на площади Бастилии, либо отец вернется к тебе.
Себастьен взглянул на фермера и, видя, что тот говорит совершенно искренне, смягчился.
- Дело вот в чем, - сказал он, - в Лильбоне отец успел нацарапать карандашом на книге несколько слов:
"Себастьен, меня схватили и везут в Бастилию. Терпи, надейся и трудись.
Лильбон, 7 июля 1789 года.
P. S. Меня схватили, потому что я боролся за свободу.
Мой сын учится в коллеже Людовика Великого, в Париже. Умоляю того, кто найдет эту книгу, во имя человечности передать ее моему сыну: его зовут Себастьен Жильбер".
- И что произошло с книгой? - спросил Бийо, задыхаясь от волнения.
- Он вложил между страниц золотую монету, перевязал книгу шнурком и выбросил в окошко.
- И?..
- И ее нашел местный кюре. Он выбрал самого крепкого юношу из своей паствы и сказал ему: "Оставь двенадцать франков своей голодающей семье, а другие двенадцать франков возьми себе и ступай с этой книгой в Париж к бедному мальчугану, у которого отца схватили из-за того, что он слишком сильно любит народ". Юноша прибыл в Париж вчера в полдень и отдал мне книгу отца - вот откуда я знаю, что отец арестован.
- Ну и дела! - сказал Бийо. - Это немного примиряет меня со священниками. К несчастью, не все они таковы. А где этот отважный юноша?
- Отправился вчера вечером в обратный путь; он надеется сберечь для своих родных пять франков из двенадцати, которые взял на дорогу.
- Как это прекрасно, Жильбер, как это прекрасно! - сказал Бийо, плача от радости. - О, какой добрый у нас народ, ведь правда, Себастьен?
- Теперь вы знаете все.
- Да.
- Вы обещали вернуть мне отца, если я вам все расскажу. Я рассказал; подумайте, как сдержать слово.
- Я уже сказал, что спасу его или погибну. А теперь покажи мне книгу.
- Вот она, - отвечал мальчик, доставая из кармана "Общественный договор".
- А где письмо твоего отца?
- Вот здесь.
- Можешь не беспокоиться, - сказал Бийо, поцеловав строки, начертанные доктором. - Я иду в Бастилию, чтобы вернуть тебе отца.
- Несчастный! - сказал ректор, беря руки Бийо в свои. - Как же вы проникнете к государственному преступнику?
- Захватив Бастилию, тысяча чертей!
Несколько гвардейцев рассмеялись. В одно мгновение смех охватил всю толпу.
- Да что же такое эта Бастилия, скажите на милость? - взревел Бийо, окинув толпу сверкающим от ярости взглядом.
- Камни, - сказал один солдат.
- Железо, - сказал другой.
- И огонь, - добавил третий. - Берегитесь, старина, он жжется.
- Да, да, он жжется, - повторила устрашенная толпа.
- Ах вот как, парижане, - возопил фермер, - ах вот как! У вас есть кирки, а вы боитесь камней; у вас есть свинец, а вы боитесь железа; у вас есть порох, а вы боитесь огня! Трусливые парижане! Подлые парижане! Парижане, созданные, чтобы прозябать в рабстве! Тысяча дьяволов! Найдется здесь хоть один храбрый человек, который пойдет со мной и Питу на приступ королевской Бастилии?! Я - Бийо, фермер из Иль-де-Франса. За мной, вперед!
Отвага внушила Бийо самые возвышенные слова.
Толпа, трепеща от возбуждения, забурлила, закричала: "На Бастилию! На Бастилию!".
Себастьен вцепился было в рукав Бийо, но тот мягко отстранил его.
- Дитя, - спросил он, - какое слово стоит последним в письме твоего отца?
- "Трудись", - отвечал Себастьен.
- В таком случае трудись здесь, а мы пойдем трудиться там. Только наш труд будет состоять в том, чтобы рушить и убивать.
Юноша ничего не ответил ни бросившемуся ему на шею Анжу Питу, ни фермеру; он стоял, закрыв лицо руками, а затем вдруг начал биться в таких сильных судорогах, что его пришлось унести в школьную больницу.
- На Бастилию! - крикнул Бийо.
- На Бастилию! - крикнул Питу.
- На Бастилию! - повторила толпа.
И все двинулись в сторону Бастилии.
XIII
КОРОЛЬ ТАК ДОБР, КОРОЛЕВА ТАК ДОБРА
Теперь, с позволения читателей, мы расскажем об основных политических событиях, происшедших с того времени, как в нашей предыдущей книге мы покинули французский двор.
Те, кто знаком с историей этой эпохи, а также те, кого история как она есть пугает, могут пропустить эту главу и перейти к следующей, где вновь пойдет речь о приключениях Бийо и Питу; что же до этой главы, то она адресована лишь умам требовательным и пытливым.
Вот уже год или два как нечто неслыханное, неведомое, нечто пришедшее из прошлого и устремляющееся в будущее носилось в воздухе.
То была революция.
Вольтер, приподнявшись на мгновение со своего смертного одра, разглядел в окружавшей его тьме сверкание ее зари.
Подобно Христу, в чьем уме она родилась, революция призвана была свершить свой суд над живыми и мертвыми.
"Когда Анна Австрийская стала регентшей, - говорит кардинал де Ретц, - у всех на устах было только одно: "Королева так добра!".
Однажды врач г-жи де Помпадур, Кенэ, живший в ее доме, увидел Людовика XV, входящего к маркизе; помимо почтения, некое другое чувство охватило его с такой силой, что он побледнел и задрожал.
- Что с вами? - спросила г-жа дю Оссе.
- Вот что, - отвечал Кенэ. - Всякий раз, как я вижу короля, я говорю себе: а ведь этот человек может отрубить мне голову!
- О! Не бойтесь, - отвечала г-жа дю Оссе. - Король так добр!
Из этих двух фраз: "Король так добр!" и "Королева так добра!" - родилась французская революция.
После смерти Людовика XV Франция вздохнула полной грудью. Вместе с королем она освободилась от особ вроде Помпадур и Дюбарри, равно как и от Оленьего парка.
Забавы Людовика XV обходились нации недешево - они стоили ей больше трех миллионов в год.
К счастью, на престол взошел король юный, нравственный, человеколюбивый, почти философ.
Король, который, подобно Эмилю Жан Жака, выучился ремеслу, вернее, даже целым трем.
Он был слесарем, часовщиком и механиком.
Ужаснувшись бездне, разверзшейся у его ног, король начал с того, что отказал просителям в каких бы то ни было милостях. Царедворцы содрогнулись. Утешало их лишь одно: отказывает им не король, а Тюрго; к тому же королева, быть может, еще не вступила в свои права и не имеет сегодня той власти, какую получит завтра.
Наконец к 1777 году она получает эту долгожданную власть: королева становится матерью, король, уже показавший себя таким добрым королем и добрым супругом, будет отныне еще и добрым отцом.
Как отказать в чем-либо той, кто подарила Франции наследника престола?
Вдобавок король еще и добрый брат; он, например, приносит Бомарше в жертву графу Прованскому, а ведь король недолюбливает графа Прованского за излишнее педантство.
Но зато он обожает графа д’Артуа, являющего собой образец французского остроумия, изящества и благородства. Король так любит графа д’Артуа, что если королеве он еще может в чем-нибудь отказать, то стоит ей взять в союзники графа д’Артуа, как у короля недостает сил противиться.
Таким образом, страной правят приятнейшие особы. Господин де Калонн, один из самых обходительных людей на свете, - генеральный контролер финансов; это он сказал королеве: "Ваше величество, если это возможно - это уже сделано; если это невозможно - это будет сделано".
С того дня как об этом прелестном ответе узнали в салонах Парижа и Версаля, Красная книга, которую считали закрытой, вновь раскрылась.
Королева покупает Сен-Клу.
Король покупает Рамбуйе.
Фавориток заводит не король, а королева: г-жа Диана де Полиньяк и г-жа Жюль де Полиньяк обходятся Франции так же дорого, как Помпадур и Дюбарри.
Королева так добра!