И король, заслонив кресло, в котором сидела г-жа де Шарни, ширмой, позвал дежурного офицера и шепотом отдал ему приказания.
XXIV
КОРОЛЕВСКАЯ ФИЛОСОФИЯ
Это странное времяпрепровождение, избранное королем в тот самый момент, когда подданные подкапывались под его трон, эта любознательность ученого по отношению к удивительному явлению природы, выказанная в тот самый момент, когда Франция стояла на пороге важнейшего политического явления - превращения монархии в демократию, это самозабвение монарха, оставившего попечение о собственных делах в разгар страшной бури, безусловно вызвало бы улыбку на лицах величайших мыслителей эпохи, уже три месяца бившихся над решением мучившей их проблемы.
За окнами дворца бушевал мятеж, а Людовик, забыв об ужасных происшествиях 14 июля, о взятии Бастилии, о гибели де Флесселя, де Лонэ и де Лома, о настроениях в Национальном собрании, готовом восстать против королевской власти, - забыв обо всем этом, предался разрешению вопроса сугубо частного, и разгадка этой тайны волновала короля ничуть не меньше, чем судьба королевства.
Поэтому, отдав гвардейскому капитану приказание отправиться за ларцом, он немедленно возвратился к Жильберу, который тем временем освобождал графиню от излишнего магнетического воздействия, чтобы ее сомнамбулические конвульсии сменились спокойным сном.
Через мгновение графиня уже спала спокойно и безмятежно, словно младенец в колыбели. Тогда Жильбер одним движением руки велел ей открыть глаза и привел ее в состояние экстаза.
Тут перед доктором и королем престала во всем своем великолепии изумительная красота Андре. Кровь ее, совершенно очистившись от земной скверны, отлила от щек, которые мгновением раньше окрашивала румянцем, а сердце начало биться с обычной размеренностью; лицо ее вновь побледнело и матовым цветом стало напоминать лица красавиц Востока; взор открытых чуть шире обычного глаз устремился к небу; слегка раздувавшиеся ноздри, казалось, вдыхали неземные ароматы, наконец, губы, в отличие от Щек нисколько не побледневшие и сохранившие свой ярко-алый цвет, приоткрылись и обнажили два ряда жемчужных зубов, чуть влажных и оттого еще более блестящих.
Голову графиня с неизъяснимым, почти ангельским изяществом легонько откинула назад.
Казалось, будто ее неподвижный взгляд, устремленный в одну, очень далекую точку, достигает подножия престола Господня.
Короля это зрелище ослепило. Жильбер, вздохнув, отвел глаза: он не устоял против желания сообщить Андре эту сверхчеловеческую красоту, и теперь, уподобившись Пигмалиону, но Пигмалиону, вдвойне несчастному, ибо, зная о бесчувственности прекрасной статуи, был устрашен творением своих рук.
Даже не повернув головы, он жестом приказал Андре закрыть глаза.
Король пожелал, чтобы Жильбер объяснил ему причины этого чудесного состояния, в котором душа отделяется от тела и, вольная, счастливая, богоподобная, воспаряет над земными страданиями.
Подобно всем подлинно высоким умам, Жильбер был способен произнести слова, мучительные для посредственностей: "Я не знаю". Он признался королю в своем неведении: он добивался результатов, не в силах объяснить их источник; факт существовал, но причина его оставалась неведомой.
- Вот, доктор, еще одна загадка, которую природа хранит для ученых мужей грядущих поколений, - сказал король, выслушав признание Жильбера. - Время прольет свет на эту тайну, равно как и на многие другие проблемы, считавшиеся неразрешимыми. Тайнами зовем их мы, а отцы наши назвали бы колдовством или чародейством.
- Да, ваше величество, - отвечал Жильбер с улыбкой, - во времена наших отцов я имел бы честь быть сожженным на Гревской площади ради вящей славы той религии, которую никто из тогдашних людей как следует не понимал, а костер для меня разожгли бы невежественные ученые и неверующие священники.
- Кто же обучил вас этой науке? - спросил король. - Месмер?
- О ваше величество, - снова улыбнулся Жильбер, - я наблюдал удивительнейшие свершения этой науки за десять лет до того, как имя Месмера стало известно французам.
- Скажите же мне, по-вашему, этот Месмер, взбудораживший весь Париж, шарлатан или нет? Мне кажется, вы употребляете более простые средства. Я кое-что слышал об опытах Месмера, Делона и Пюисегюра. Вы ведь наверняка тоже знаете все эти рассказы и можете отличить правду от вздора.
- Да, ваше величество, я следил за всеми этими спорами.
- И какого же вы мнения о пресловутом чане?
- Да простит мне ваше величество, если на все вопросы об искусстве магнетизма я отвечу сомнением в том, что магнетизм - искусство.
- Неужели это не так?
- Да, магнетизм не искусство, но это сила, страшная сила, подавляющая свободную волю, разлучающая душу с телом, предающая тело сомнамбулы во власть магнетизера и лишающая спящего способности и даже воли к сопротивлению. Я, ваше величество, наблюдал удивительные явления, я сам творил немало удивительного - и все же я сомневаюсь.
- Как, вы сомневаетесь? Вы творите чудеса - и сомневаетесь?!
- Нет, сейчас я не сомневаюсь. В настоящую минуту доказательство существования неслыханной, неведомой силы у меня перед глазами. Но стоит этому доказательству исчезнуть, стоит мне очутиться дома, остаться наедине с книгами, со всеми достижениями человеческой науки за три тысячи лет, как я снова начинаю сомневаться.
- А ваш учитель, доктор? Он тоже сомневался?
- Быть может, но он был не так откровенен, как я, и не сознавался в этом.
- Вы учились у Делона? Или у Пюисегюра?
- Нет, ваше величество, нет. Мой учитель был на голову выше тех, кого вы назвали. На моих глазах он творил подлинные чудеса, особенно когда дело касалось ран; я не знаю науки, в которой он не был бы сведущ. Он постиг секреты египетских ученых, проник в тайны древней ассирийской цивилизации: то был мудрый ученый, грозный философ, в ком жизненная опытность соединялась с непреклонной волей.
- Я знал его? - спросил король.
Жильбер помедлил, колебаясь.
- Да, ваше величество.
- Его звали?..
- Ваше величество, - сказал Жильбер, - произнося это имя перед королем, я рискую прогневить его. А в этот час, когда большинство французов стали относиться к королевской особе без должного почтения, я не хотел бы набросить ни малейшей тени на то уважение, с каким мы обязаны относиться к вашему величеству.
- Вы можете без боязни назвать мне имя этого человека, доктор Жильбер; будьте уверены, у меня тоже есть своя философия, философия достаточно здравая, чтобы позволить мне с улыбкой сносить обиды настоящего и угрозы будущего.
Несмотря на это одобрение, Жильбер все еще колебался.
Король приблизился к нему.
- Сударь, - сказал он с улыбкой, - если вы назовете мне Сатану, я отыщу против Сатаны кольчугу, какой нет и никогда не будет у ваших теоретиков; в наш век я, быть может, один владею ею и не стыжусь этого: я говорю о религии!
- В самом деле, ваше величество верует так же истово, как веровал Людовик Святой, - сказал Жильбер.
- В этом, признаюсь вам, доктор, вся моя сила; я люблю науку, обожаю достижения материализма; вы ведь знаете, я сведущ в математике, и сложение двух чисел, созерцание алгебраической формулы наполняют меня радостью; однако, встречая людей, доводящих алгебру до безбожия, я возвращаюсь к своей вере: она ставит меня одновременно и выше и ниже их; выше - применительно к добру; ниже - применительно к злу. Вы видите, доктор, что я человек, которому все можно поведать, король, который все способен выслушать.
- Ваше величество, - отвечал Жильбер едва ли не с восхищением, - я благодарен за все, что услышал; вы удостоили меня доверия, какое оказывают друзьям.
- О, я хотел бы, чтобы вся Европа услышала эти мои слова, - поспешно откликнулся Людовик XVI, робкий от природы. - Если бы французы знали, сколько решимости и нежности таится в моем сердце, они, я думаю, не стали бы так сопротивляться мне.
Окончание фразы, выдавшее в короле властителя, оскорбленного непокорностью подданных, повредило Людовику XVI в глазах Жильбера.
Доктор поспешил признаться без всяких приготовлений:
- Ваше величество, я повинуюсь: моим учителем был граф де Калиостро.
- Ах, этот эмпирик! - покраснев, вскричал Людовик.
- Эмпирик… Да, ваше величество, - согласился Жильбер. - Ведь вашему величеству наверняка известно, что слово, употребленное вами, - одно из благороднейших слов в устах ученых. Эмпирик - значит человек, совершающий опыты. Вечно проводить опыты, ваше величество, - это для мыслителя, для практика, одним словом, для человека значит совершать все самое великое и прекрасное, что Господь дозволил творить людям. Пусть человек совершает опыты всю свою жизнь - это залог того, что жизнь его пройдет недаром.
- Но, сударь, - возразил Людовик XVI, - ваш Калиостро - великий ненавистник королей.
- Ваше величество, вероятно, хотели сказать - королев?
Людовик вздрогнул, как от укола иглы.
- Да, - сказал он, - в этой истории с принцем Луи де Роганом он сыграл весьма двусмысленную роль.
- Ваше величество, в этом случае, как и во всех прочих, Калиостро повиновался своему человеческому призванию: он ставил опыты, преследуя собственные цели. В науке, морали, политике нет ни добра, ни зла, нет ничего, кроме доказанных явлений и добытых фактов. Впрочем, я не защищаю Калиостро. Повторяю, человек может быть достоин порицания, хотя в один прекрасный день само это порицание может превратиться в одобрение, ибо потомки не всегда разделяют взгляды своих предшественников; однако я брал уроки не у человека, но у философа и ученого.
- Хорошо, оставим это, - сказал Людовик, чья душевная рана до сих пор кровоточила, ибо он тогда был оскорблен вдвойне - и как король и как муж, - мы забыли о госпоже графине, а она, возможно, дурно себя чувствует.
- Я разбужу ее, ваше величество, если вам это угодно, но я бы предпочел, чтобы она проснулась, когда ларец будет уже у меня.
- Почему?
- Чтобы избавить ее от слишком сурового урока.
- Я слышу шаги, - сказал король. - Подождите немного.
В самом деле, приказание короля было исполнено в точности; ларец, отыскавшийся в особняке де Шарни в руках сыщика по кличке Волчий Шаг, доставили в королевский кабинет прямо на глазах графини; впрочем, она не могла этого увидеть.
Король знаком выразил офицеру, принесшему ларец, свое удовлетворение; офицер вышел.
- Итак? - спросил Людовик XVI.
- Итак, ваше величество, это украденный у меня ларец.
- Откройте его, - приказал король.
- Ваше величество, я готов это сделать, если такова ваша воля. Я должен только предупредить ваше величество об одной вещи.
- О чем же?
- Ваше величество, как я уже говорил, в этом ларце нет ничего, кроме бумаг; их легко вынуть и прочесть, однако от них зависит честь женщины.
- И эта женщина - графиня?
- Да, ваше величество; но ее честь пострадает оттого, что вы узнаете ее тайну. Откройте, ваше величество, - сказал Жильбер и подал королю ключ.
- Сударь, - холодно возразил Людовик XVI, - возьмите этот ларец, он принадлежит вам.
- Благодарю вас, ваше величество, но как нам быть с графиней?
- О, только не будите ее здесь. Я хотел бы избежать новых сюрпризов, криков и слез.
- Ваше величество, - отвечал Жильбер, - госпожа графиня проснется там, где вам будет угодно.
- Прекрасно, в таком случае пусть она проснется в покоях королевы.
Людовик позвонил. Вошел офицер.
- Господин капитан, - сказал король, - госпожа графиня, узнав о сегодняшних парижских происшествиях, лишилась чувств. Прикажите отнести ее в покои королевы.
- Сколько времени займет дорога? - спросил Жильбер у короля.
- Не больше десяти минут - ответил Людовик.
Доктор простер руки над графиней.
- Вы пробудитесь через четверть часа, - приказал он.
Двое солдат по приказу офицера составили вместе два кресла и вынесли на них графиню из комнаты.
- Что вам еще угодно от меня, господин Жильбер? - осведомился король.
- Ваше величество, я хотел бы просить вас о милости, которая приблизила бы меня к вам и дала возможность быть вам полезным.
- Что вы имеете в виду? - удивился король.
- Я хотел бы стать королевским медиком, - сказал Жильбер, - это никому не внушит подозрений. Медик короля - доверенное лицо, остающееся в тени; пост важный, но не блестящий.
- Решено, - сказал король. - Прощайте, господин Жильбер. Да, чуть не забыл: сердечный привет Неккеру. Прощайте.
С этими словами Людовик вышел из комнаты, попутно приказав слугам: "Ужинать!".
Забыть об ужине он не мог ни при каких обстоятельствах.
XXV
В ПОКОЯХ КОРОЛЕВЫ
Пока король учился философически сражаться с революцией и осваивал на этот предмет оккультные науки, королева, исповедовавшая философию совсем иной глубины и основательности, собрала в своем большом кабинете всех тех, кого звали ее приверженцами (без сомнения, оттого, что ни одному из них еще не довелось проверить и доказать свою верность).
Гости королевы также пересказывали друг другу страшные подробности прошедшего дня.
Больше того, королева узнала о случившемся первой, ибо, зная ее бесстрашие, подданные не побоялись известить ее об опасности.
Королеву окружали генералы, придворные, священники и знатные дамы.
У завешенных гобеленами дверей стояли группами пылкие и отважные юные офицеры, видевшие в бунтах черни лишь долгожданный случай блеснуть своим воинским искусством перед дамами, как то делали средневековые рыцари на турнирах.
Все завсегдатаи покоев королевы, верные слуги монархии, внимательно выслушали последние парижские новости, сообщенные очевидцем событий г-ном де Ламбеском: он прискакал в Версаль во главе своего полка, в усыпанном тюильрийской пылью мундире, и поспешил утешить правдой перепуганных людей, рисовавших себе несчастье, и без того немалое, еще более ужасным, чем на самом деле.
Королева сидела у стола.
То уже не была нежная и прекрасная невеста, ангел-хранитель Франции, которая - мы это видели - в начале этой истории пересекла северную границу с оливковой ветвью в руке. Не была это и прекрасная, грациозная государыня, явившаяся однажды вечером с принцессой де Ламбаль в таинственное жилище Месмера, собираясь усесться весело и недоверчиво подле символического чана, скрывавшего тайну ее будущего.
Нет! Это была надменная и полная решимости королева, женщина с нахмуренными бровями и презрительно кривящейся губой; женщина, в чьем сердце нежное и животворное чувство любви потеснилось, уступив место первым каплям желчи - яда, который будет беспрестанно вливаться в ее кровь.
Одним словом, это была женщина с третьего портрета Версальской галереи, не Мария Антуанетта и не королева Франции, но та, которую уже не называли иначе, чем Австриячкой.
За ее спиной в полумраке неподвижно полулежала на софе, откинув голову на подушку и прижав ладонь ко лбу, молодая женщина.
То была г-жа де Полиньяк.
Завидев г-на де Ламбеска, королева подалась вперед с отчаянной и радостной решимостью, как бы говоря: "Будь что будет, лучше узнать всю правду".
Господин де Ламбеск поклонился, знаком показав, что просит прощения за грязные сапоги, запыленный мундир и погнувшуюся саблю, не до конца входящую в ножны.
- Итак, господин де Ламбеск, - сказала королева, - вы только что из Парижа?
- Да, ваше величество.
- Что делает народ?
- Поджигает и убивает.
- От безумия или из ненависти?
- Нет, из кровожадности.
Королева задумалась, на первый взгляд готовая разделить мнение принца о народе. Затем, тряхнув головой, она возразила:
- Нет, принц, народ не жаждет крови, во всяком случае, не жаждет ее без причины. Вы что-то скрываете. В чем дело - в умоисступлении или в ненависти?
- Что мне сказать? Я полагаю, государыня, что это ненависть, дошедшая до умоисступления.
- Ненависть к кому? Ах, вы снова колеблетесь, принц; берегитесь, если вы будете так говорить со мной, я, вместо того чтобы спрашивать вас, пошлю в Париж одного из своих курьеров; он потратит час на дорогу туда, час на пребывание в Париже, час на обратную дорогу и через три часа поведает мне о случившемся без затей и уверток, как это сделал бы гомеровский вестник.
С улыбкой на устах к королеве приблизился г-н де Дре-Брезе.
- Однако, государыня, - сказал он, - что вам до ненависти народа? Вам не должно быть до нее никакого дела. Народ может ненавидеть кого угодно, но не вас.
Королева даже не удостоила ответом эти льстивые речи.
- Смелее, принц, смелее! - приказала она г-ну де Ламбеску. - Говорите.
- Что ж, сударыня, я скажу: народом владеет ненависть.
- Ко мне?
- Ко всем, кто им правит.
- В добрый час, вот теперь вы сказали правду, я это чувствую, - решительно заключила королева.
- Я солдат, ваше величество, - ответил принц.
- Вот и прекрасно! В таком случае говорите с нами как солдат. Что следует предпринять?
- Ничего, ваше величество.
Услышав эти слова, рыцари королевы в расшитых мундирах и при золоченых шпагах возроптали.
- Как ничего? - вскричала Мария Антуанетта. - В тот час, когда народ, по вашим собственным словам, поджигает и убивает, вы, лотарингский принц, говорите королеве Франции, что ничего не следует предпринимать?!
Слова Марии Антуанетты также вызвали среди присутствующих шепот, на сей раз одобрительный.
Королева обернулась и обвела взглядом своих приближенных, стараясь отыскать среди множества горящих глаз те, в которых сверкал самый сильный огонь, ибо огонь этот казался ей залогом наибольшей верности.
- Ничего предпринимать не следует, - повторил принц, - ибо если дать парижанину остыть, он остынет; он берется за оружие, лишь если его доводят до крайности. Зачем оказывать ему столь великую честь, принимая его вызов и ставя на карту нашу победу? Сохраним спокойствие, и через три дня в Париже и речи не будет о бунте.
- Но Бастилия, сударь!
- Бастилия! Мы закроем ее ворота, и те, в чьих руках она оказалась, окажутся в наших руках, вот и все.
Среди молчаливых слушателей раздались смешки.
Королева сказала:
- Осторожнее, принц, теперь вы успокаиваете меня даже сверх меры.
Задумавшись, подперев ладонью подбородок, она направилась к софе: на ней, по-прежнему уйдя в себя, бледная и печальная, полулежала г-жа де Полиньяк.
В глазах ее был написан ужас; лишь когда королева с улыбкой остановилась перед ней, графиня улыбнулась в ответ, но и улыбка эта была бессильной и поблекшей, словно увядший цветок.
- Итак, графиня, - спросила королева, - что вы обо всем этом думаете?
- Увы, ничего, - отвечала та.
- Как, неужели совсем ничего?
- Ничего.
И графиня кивнула с неизъяснимым отчаянием.
- Веселей, веселей! - шепнула королева на ухо графине. - Милая Диана всего боится.
Затем она произнесла вслух:
- А где же наша неустрашимая графиня де Шарни? Мне кажется, ей пора нас успокоить.
- Графиня садилась в карету, но ее позвали к королю.
- Ах, к королю, - рассеянно повторила Мария Антуанетта.