- Жаль! Видите ли, дорогая, на мой вкус, граф Прованский слишком хорошо знает латынь. Мне приходится говорить по-английски, чтобы отомстить ему. Это граф Прованский взвалил на нас заботу о Бомарше, своей личной властью стараясь засадить его в Бисетр, в Фор-л’Евек, не знаю куда еще, и этот господин де Бомарше сумел нам достойно отплатить. Ах, так граф Прованский остается! Жаль, жаль. Знаете, сударыня, рядом с вами я вижу лишь одного порядочного человека - господина де Шарни.
Королева вспыхнула и отвернулась.
- Мы говорили о Бастилии… - продолжал король после недолгого молчания, - и вы оплакивали ее падение.
- Прошу вас хотя бы присесть, государь, - предложила королева, - похоже, вы еще многое хотите мне сказать.
- Нет, благодарю вас; я предпочитаю говорить стоя; ходьба идет на пользу моему здоровью, о котором никто не заботится, ибо аппетит-то у меня хороший, а пищеварение плохое. Знаете, что сейчас говорят? Говорят: король поужинал, король спит. Вы-то видите, как я сплю. Я здесь, я бодрствую, пытаюсь переварить пищу, беседуя с женой о политике. Ах, сударыня! Я искупаю грехи! Искупаю грехи!..
- Какие грехи, скажите на милость?
- Я искупаю грехи века, сделавшего меня козлом отпущения; искупаю госпожу де Помпадур, госпожу Дюбарри, Олений парк; я искупаю арест бедняги Латюда, который тридцать лет томился в тюрьме и обессмертил себя страданиями. Вот еще одна жертва, пробудившая ненависть к Бастилии! Бедняга! Сколько глупостей я натворил, сударыня, позволяя делать глупости другим. Я содействовал гонениям на философов, экономистов, ученых, писателей. Ах, Боже мой! Ведь эти люди ничего не просили, кроме позволения любить меня. Если бы они меня любили, они составили бы гордость и красу моего царствования. Господин Руссо, к примеру, - этот предмет ненависти Сартина и прочих; что ж, я видел его однажды, это произошло в тот день, когда вы пригласили его в Трианон, помните? Правда, платье его было плохо вычищено, а лицо плохо выбрито, но все это не мешало ему быть честным человеком. Надо было мне надеть толстый серый сюртук, шерстяные чулки и сказать господину Руссо: "Пойдемте-ка собирать мхи в лесах Виль-д’Авре!".
- Вот еще! С какой стати? - перебила королева с величайшим презрением.
- Тогда господин Руссо не написал бы "Савойского викария" и "Общественный договор".
- Да, да, я знаю, как вы рассуждаете, - сказала Мария Антуанетта, - вы человек осторожный, вы боитесь своего народа, как пес боится хозяина.
- Нет, как хозяин боится пса; быть уверенным, что собака вас не тронет, - это не пустяк. Сударыня, когда я гуляю с Медором, пиренейской сторожевой, подаренной мне королем испанским, я горжусь дружбой этого пса. Можете смеяться сколько угодно, и все же не будь Медор моим другом, он наверняка растерзал бы меня. Но я говорю ему: "Медор хороший, Медор умница" - и он лижет мне руку. Язык приятнее, чем клыки.
- Что ж, льстите революционерам, потакайте им, бросайте им куски пирога.
- Вот-вот! Так я и поступлю, могу заверить вас, что ни о чем ином я и не помышляю. Да, решено, я скоплю немного денег и буду обходиться с этими господами как с Церберами. Возьмем, к примеру, господина де Мирабо…
- Ну-ну, расскажите мне об этом хищном звере.
- Пятьдесят тысяч ливров в месяц сделают его Медором, а если мы будем медлить, он, быть может, потребует полмиллиона.
Королева рассмеялась, до того жалкими показались ей речи короля.
- Заискивать перед подобными людьми! - воскликнула она.
- Или возьмем господина Байи, - продолжал король. - Он получит портфель министра искусств в министерстве, которое я с радостью создам. Господин Байи станет еще одним Медором. Простите, что я спорю с вами, сударыня; но я придерживаюсь того же мнения, что и мой предок Генрих Четвертый. Это был политик, стоивший любого другого, и я чту его заветы.
- Какие же?
- Не ловить мух на уксус.
- Нечто подобное проповедовал Санчо Панса.
- И Санчо сделал бы народ Баратарии весьма счастливым, если бы Баратария существовала.
- Ваше величество, ваш предок Генрих Четвертый, на которого вы ссылаетесь, умел ловить не только мух, но и волков: свидетельство тому - судьба маршала де Бирона, которому по его повелению перерезали глотку. Так что он мог говорить все что угодно. Вы - другое дело: рассуждая, как он, и поступая так, как вы считаете нужным, вы лишаете королевскую власть, которая держится только на уважении, права на уважение; что же в таком случае станется с величием? Величие - это не более чем слово, я знаю; но в этом слове сосредоточены все королевские добродетели: уважение - залог любви, любовь - залог повиновения.
- Ну что ж, давайте поговорим о величии, - с улыбкой перебил король, - давайте поговорим. Вы, к примеру, никому не уступаете в величии; более того, никто в Европе, даже ваша матушка Мария Терезия, не смог довести науку величия до таких высот.
- Я понимаю; вы хотите сказать, что королевское величие нимало не мешает французскому народу меня ненавидеть, не так ли?
- Я не говорю ненавидеть, дорогая Антуанетта, - мягко возразил король, - но в конечном счете вас, быть может, любят меньше, чем вы заслуживаете.
- Сударь, - заметила королева, уязвленная до глубины души, - вы повторяете все досужие разговоры. Ведь я никому не причинила зла; напротив, я часто делала добро. За что меня, как вы утверждаете, ненавидят? За что не любят? Не в том ли все дело, что находятся люди, которые целыми днями только и твердят: "Королеву не любят!". Вы прекрасно знаете, сударь, что довольно кому-нибудь одному сказать это, как сотня голосов тут же подхватит; сотне голосов станут вторить десять тысяч. Вслед за этими десятью тысячами все кругом начинают повторять: "Королеву не любят!". А королеву не любят оттого, что один только человек сказал: "Королеву не любят".
- Ах, Боже мой! - пробормотал король.
- Ах, Боже мой! - прервала королева. - Я не очень-то дорожу любовью народа; но полагаю, что его нелюбовь ко мне преувеличивают. Меня не превозносят до небес, это верно; но ведь было время, когда меня боготворили, и чем сильнее меня любили прежде, тем сильнее ненавидят теперь.
- Послушайте, сударыня, - сказал король, - вы не знаете всей правды и опять заблуждаетесь; мы говорили о Бастилии, не так ли?
- Да.
- Так вот, в Бастилии была большая комната, полная книг, направленных против вас. Я думаю, их все сожгли.
- И в чем меня упрекали сочинители этих книг?
- Вы прекрасно понимаете, сударыня, что я вам не судья и тем более не обвинитель. Когда эти памфлеты появляются, я приказываю арестовать все издание и заточить в Бастилию; но иногда эти пасквили попадают ко мне в руки. Вот, например, - король похлопал себя по карману, - у меня тут есть один, он отвратителен.
- Покажите! - воскликнула королева.
- Не могу, - отвечал король, - там гравюры.
- И вы дошли до такой степени ослепления и слабости, что даже не пытаетесь добраться до истоков всех этих подлостей?
- Но мы только то и делаем, что добираемся до истоков: все мои полицейские на этом поседели.
- Так вы знаете автора этих мерзостей?
- По крайней мере, одного - того, кто сочинил книжицу, лежащую у меня в кармане: это господин Фюрт, вот его расписка в получении двадцати двух тысяч пятисот ливров. Когда дело важное, я, как видите, за деньгами не постою.
- Но остальные! Остальные!
- Ах! Часто это бедняги, которые живут впроголодь где-нибудь в Англии или Голландии. Мы чувствуем укол, боль, мы злимся, ищем, думая, что найдем крокодила или змею и раздавим, уничтожим гадину; но ничего подобного, оказывается, это всего лишь насекомое, такое мелкое, такое гадкое, такое грязное, что до него противно дотронуться даже для того, чтобы раздавить.
- Чудесно! Но если вы не решаетесь дотронуться до насекомых, бросьте обвинение прямо в лицо тому, кто их разводит. Право, сударь, можно подумать, будто Филипп Орлеанский - солнце.
- Ах! - вскричал король, всплеснув руками. - Ах, вот куда вы клоните! Герцог Орлеанский! Ну-ну, попытайтесь-ка нас поссорить.
- Поссорить вас с вашим врагом, государь? Вот забавно!
Король пожал плечами.
- Вот, - сказал он, - вот как вы рассуждаете. Герцог Орлеанский! Вы нападаете на герцога Орлеанского, а он спешит под мои знамена, чтобы сражаться с мятежниками! Он покидает Париж и мчится в Версаль! Герцог Орлеанский мне враг! Право, сударыня, вы питаете к герцогу Орлеанскому непостижимую ненависть!
- Вы знаете, почему он примчался? Потому что боится, что его отсутствие будет заметно среди взрыва верноподданнических чувств; он примчался, потому что он трус.
- Ну вот, вы снова за старое, - сказал король. - Трус тот, кто это придумал. Это вы, вы отдали приказ раструбить в ваших газетах о том, что во время битвы при Уэсане он повел себя как трус, вы хотели обесчестить его. Но это была клевета, сударыня. Филипп не испугался. Филипп не бежал. Члены нашей семьи не спасаются бегством. Герцоги Орлеанские - храбрецы, это всем известно. Основатель рода, казавшийся скорее потомком Генриха Третьего, нежели Генриха Четвертого, был храбр, несмотря на свою любовь к д’Эффиа и шевалье де Лоррену. Он смело смотрел смерти в лицо в сражении при Каселе. Регента можно упрекнуть в кое-каких мелких грешках по части нравов, но он сражался при Стенкеркене, Нервиндене и Альмансе как простой солдат. Если вам так угодно, сударыня, убавим половину хорошего, которое есть, но не будем говорить плохое, которого нет.
- Ваше величество готовы обелить всех революционеров. Вот увидите, увидите, к чему все это приведет. О, если мне и жаль Бастилию, то только из-за него: да, мне жаль, что туда сажали преступников, а он оставался на свободе.
- Что ж! Если бы герцог Орлеанский был в Бастилии, в хорошеньком мы сегодня оказались бы положении! - сказал король.
- А что бы случилось?
- Вам небезызвестно, сударыня, что люди ходили по городу с его бюстом и бюстом господина Неккера, убрав их цветами.
- Да, я знаю.
- Так вот, выйдя на свободу, герцог Орлеанский стал бы королем Франции, сударыня.
- А вы, наверно, сочли бы это справедливым! - с горькой иронией заметила Мария Антуанетта.
- Клянусь честью, да. Можете сколько угодно пожимать плачами; чтобы справедливо судить о других, я встаю на их точку зрения. С высоты трона невозможно как следует рассмотреть народ; я спускаюсь вниз и спрашиваю себя: будь я буржуа или вилланом, стерпел бы я, чтобы сеньор числил меня своим имуществом наравне с цыплятами и коровами! Будь я землепашцем, стерпел бы я, чтобы десять тысяч голубей сеньора съедали каждый день десять тысяч зерен пшеницы, овса или гречихи, то есть примерно два буасо, истребляя таким образом бо́льшую часть моего урожая? Чтобы его зайцы и кролики объедали мою люцерну, а кабаны рыли мою картошку? Чтобы его сборщики налогов взимали десятину с моего добра, а сам он ласкал мою жену и дочерей? Чтобы король забирал у меня сыновей на войну, а духовенство проклинало мою душу в минуты ярости?
- В таком случае, сударь, - перебила королева, бросая на него испепеляющий взгляд, - берите кирку и идите разрушать Бастилию.
- Вы хотите посмеяться надо мной, - отвечал король. - А между тем я пошел бы, даю слово! Пошел бы, если бы не понимал, что смешно королю браться за кирку вместо того, чтобы разрешить вопрос одним росчерком пера. Да, я взял бы в руки кирку, и мне рукоплескали бы, как я рукоплещу тем, кто берет на себя этот тяжкий труд. Полно, сударыня, те, что разрушают Бастилию, оказывают неоценимую услугу мне, а вам и подавно, да, да, вам тоже, - теперь вы уже не можете в угоду своим друзьям бросать честных людей в тюрьму.
- Честных людей - в Бастилию! Вы обвиняете меня в том, что я заточила в Бастилию честных людей! Кого же это - уж не господина ли де Рогана?
- О, не будем вспоминать об этом человеке. Нам не удалось засадить его в Бастилию, ибо парламент его оправдал. Впрочем, князю Церкви не место было в Бастилии, ведь теперь туда сажают фальшивомонетчиков. Право, зачем сажать туда фальшивомонетчиков и воров, что им там делать? Ведь у меня в Париже есть для них довольно других тюрем, обходящихся мне очень недешево. Но фальшивомонетчики и воры - еще куда ни шло; ужаснее всего то, что в Бастилию сажали честных людей.
- Честных людей?
- Точно так! Сегодня я видел одного из них, честного человека, который был заключен в Бастилию и только что оттуда вышел.
- Когда же он вышел?
- Сегодня утром.
- Вы виделись с человеком, который только сегодня утром вышел из Бастилии?
- Я только что с ним расстался.
- Кто же это?
- Некто вам известный.
- Известный?
- Да.
- И как зовется этот некто?
- Доктор Жильбер.
- Жильбер! Жильбер! - вскричала королева. - Как! Тот, чье имя назвала Андре, приходя в себя?
- Он самый. Наверняка это он и есть; я готов за это поручиться.
- Этот человек был заключен в Бастилию?
- Право, можно подумать, будто это вам неизвестно, сударыня.
- Мне и в самом деле ничего об этом не известно.
И, заметив удивление короля, королева добавила:
- Наверно, была какая-то причина, я просто не могу вспомнить…
- Вот-вот! - воскликнул король. - Когда творят несправедливости, почему-то всегда забывают причину. Но если вы забыли и причину и доктора, то госпожа де Шарни не забыла ни того ни другого, ручаюсь вам.
- Государь! Государь! - вскричала Мария Антуанетта.
- Должно быть, между ними что-то произошло… - продолжал король.
- Государь, пощадите! - сказала королева, с тревогой оглядываясь на дверь будуара, где спряталась Андре и где был слышен весь их разговор.
- Ах да, - сказал король со смешком, - вы боитесь, как бы не появился Шарни и не проведал об этом. Бедняга Шарни!
- Государь, умоляю вас; госпожа де Шарни - дама в высшей степени добродетельная, и признаюсь вам, я предпочитаю думать, что этот господин Жильбер…
- Вот как! - перебил король. - Вы обвиняете этого честного малого? Ну, а я остаюсь при своем мнении. Досадно лишь, что я знаю хотя и многое, но еще не все.
- Право, ваша уверенность меня пугает, - сказала королева, по-прежнему глядя в сторону будуара.
- Впрочем, мне не к спеху, - продолжал Людовик XVI, - я могу и подождать. Начало этой истории сулит счастливый конец, и теперь, когда Жильбер мой медик, я узнаю этот конец от него самого.
- Ваш медик? Этот человек ваш медик! Вы доверяете жизнь короля первому встречному?
- Я доверяю своим глазам, - холодно возразил король, - а в душе этого человека я могу читать, как в раскрытой книге, ручаюсь вам.
Королева невольно содрогнулась от гнева и презрения.
- Вы можете сколько угодно пожимать плечами, - сказал король, - вы не отнимете у Жильбера его учености.
- В вас говорит минутное ослепление!
- Хотел бы я посмотреть, как бы вы себя повели на моем месте. Хотел бы я знать, произвел ли впечатление на вас и на госпожу де Ламбаль господин Месмер?
- Господин Месмер? - переспросила королева, заливаясь краской.
- Да, когда четыре года тому вы, переодевшись в чужое платье, отправились на один из его сеансов. Как видите, моя полиция хорошо работает: я знаю все.
При этих словах король нежно улыбнулся Марии Антуанетте.
- Вы все знаете, государь? - спросила королева. - Какой вы скрытный, никогда ни словом не обмолвились об этом.
- Зачем? Голоса сплетников и перья газетчиков довольно упрекали вас за эту маленькую неосторожность. Но вернемся к Жильберу и Месмеру. Господин Месмер усадил вас у чана, коснулся вас стальным прутом, окружил себя тысячей призраков, как всякий шарлатан. Жильбер, напротив того, не гаерствует; он протягивает руку к женщине - она тут же засыпает и говорит во сне.
- Говорит! - прошептала королева в ужасе.
- Да, - подтвердил король, не преминув еще немного помучить жену, - да, усыпленная Жильбером, она говорит и, можете мне поверить, рассказывает весьма странные вещи.
Королева побледнела.
- Госпожа де Шарни рассказала весьма странные вещи? - прошептала она.
- Чрезвычайно, - подтвердил король. - Ей повезло…
- Тише! Тише! - перебила Мария Антуанетта.
- Почему тише? Я говорю: ей повезло, так как никто, кроме меня, не слышал, что она говорила во сне.
- Смилуйтесь, государь, ни слова более.
- Охотно, ибо я падаю с ног от усталости, а я не привык себе отказывать: когда я голоден, я ем, когда хочу спать - ложусь в постель. До свидания, сударыня; надеюсь, наша беседа излечила вас от заблуждения.
- Какого, государь?
- Народ был прав, разрушая то, что создали мы и наши друзья, и свидетельство тому - мой бедный доктор Жильбер. Прощайте, сударыня; поверьте, что, обнаружив зло, я найду в себе силы ему воспрепятствовать. Покойной ночи, Антуанетта!
Король направился было в свои покои, но вернулся.
- Кстати, предупредите госпожу де Шарни, чтобы она помирилась с доктором, если еще не поздно. Прощайте.
И он медленно удалился, сам закрыв за собой двери с удовлетворением механика, который чувствует под рукой крепкие запоры.
Не успел король пройти по коридору и десяти шагов, как графиня вышла из своего укрытия, бросилась к дверям, заперла их на замок, потом подбежала к окну и задернула занавеси.
Безумие и ярость сообщили ей ловкость, силу, энергию.
Убедившись, что никто ее не видит и не слышит, она подошла к королеве и с душераздирающим рыданьем упала на колени:
- Спасите меня, государыня, во имя Неба, спасите меня!
Потом помолчала, вздохнула и прибавила:
- И я расскажу вам все!
III
О ЧЕМ ДУМАЛА КОРОЛЕВА В НОЧЬ С 14 НА 15 ИЮЛЯ 1789 ГОДА
Сколько длилась эта доверительная беседа, мы не знаем; однако она затянулась, ибо двери королевского будуара открылись только в два часа пополуночи и можно было увидеть, как Андре на пороге, едва ли не на коленях, целует руку Марии Антуанетте; потом молодая женщина встала, вытерла покрасневшие от слез глаза, а королева затворила за собой дверь в спальню.
Андре поспешно удалилась, словно хотела убежать от себя самой.
Королева осталась одна. Когда камеристка вошла, чтобы помочь ей раздеться, она увидела, что Мария Антуанетта, сверкая глазами, большими шагами ходит по комнате.
Резким движением руки она отослала камеристку.
Та безмолвно удалилась.
Итак, королева осталась совсем одна. Она велела ее не беспокоить; приказ этот дозволялось нарушить только в том случае, если из Парижа поступят важные известия.
Андре больше не появлялась.
Что же до короля, то, побеседовав с г-ном де Ларошфуко, пытавшимся объяснить ему разницу между мятежом и революцией, он заявил, что устал, лег и тотчас заснул; он спал так же спокойно, как после охоты, во время которой загнанный олень с угодливостью царедворца позволил настичь себя у пруда Швейцарцев.
Королева написала несколько писем, зашла в соседнюю комнату, где под присмотром г-жи де Турзель спали ее дети, а затем легла в постель - не для того, чтобы уснуть, подобно королю, а для того, чтобы вволю помечтать.