- Ах, сударь, - отвечала она, - в Париже творятся такие страшные дела; уж если даже мужчины трепещут, то женщине простительно лишиться чувств. Вы уехали из Парижа! О, вы поступили правильно.
- Великий Боже! Графиня, - сказал Шарни с сомнением в голосе, - неужели все это из-за меня?
Андре снова взглянула на мужа и королеву, но ничего не ответила.
- Разумеется, граф. Какие могут быть сомнения? - заметила Мария Антуанетта. - Графиня ведь не королева; она вправе тревожиться за мужа.
Шарни уловил в этой фразе затаенную ревность.
- Ваше величество, - возразил он, - я совершенно уверен, что графиня больше испугалась за вас, чем за меня.
- Но скажите наконец, - потребовала Мария Антуанетта, - как вы сюда попали и почему потеряли сознание?
- Этого я не могу вам объяснить, ваше величество. Я и сама этого не знаю; но за последние три дня мы так устали, так измучились, что, мне кажется, нет ничего менее странного, чем женщина, упавшая в обморок.
- Вы правы, - тихо сказала королева, видя, что Андре никак не хочет открывать свою тайну.
- Ведь у вашего величества тоже слезы на глазах, - продолжала Андре с удивительным спокойствием, не покидавшим ее с той минуты, как она пришла в себя, и тем более неуместным в ее щекотливом положении, ибо было сразу заметно, что спокойствие это притворное и скрывает совершенно естественные человеческие чувства.
На сей раз графу послышалась в словах жены ирония, та самая, что мгновение назад звучала в словах королевы.
- Сударыня, - обратился он к Андре с необычной строгостью в голосе, - неудивительно, что на глаза королевы навернулись слезы: королева любит свой народ, а народ пролил кровь.
- По счастью, Бог вас уберег и ваша кровь не пролилась, сударь, - сказала Андре так же холодно и бесстрастно.
- Впрочем, мы говорим не о ее величестве, сударыня, мы говорим о вас; вернемся к вашим делам, королева извинит нас.
Мария Антуанетта едва заметно кивнула.
- Вы испугались, не так ли?
- Я?
- Вам сделалось дурно, не отпирайтесь; с вами что-то случилось? Что? Расскажите же нам.
- Вы ошибаетесь, сударь.
- Вас кто-то обидел? Это был мужчина?
Андре побледнела.
- Меня никто не обижал, сударь. Я иду от короля.
- Прямо от него?
- Прямо от него. Ее величество может проверить.
- Если это так, - сказала Мария Антуанетта, - то графиня говорит правду. Король слишком любит госпожу де Шарни и знает, что я тоже весьма привязана к ней, поэтому он не мог сделать ей ничего плохого.
- Но, - настаивал Шарни, - вы произнесли чье-то имя.
- Имя?
- Да, едва очнувшись, вы назвали имя какого-то человека.
Андре взглянула на королеву, словно искала защиты; но королева то ли не поняла, то ли не пожелала понять.
- Да, - подтвердила она, - вы назвали имя Жильбер.
- Жильбер? Я сказала "Жильбер"?! - воскликнула Андре с таким ужасом, что граф встревожился еще сильнее, нежели тогда, когда застал жену без чувств.
- Да, - сказал он, - вы назвали это имя.
- В самом деле? - удивилась Андре. - Как странно!
Постепенно прекрасное лицо молодой женщины, столь изменившееся при звуке этого рокового имени, вновь прояснилось, как небо после бури, и лишь редкие нервические волны еще пробегали по нему - так гаснут последние отблески грозы на горизонте.
- Жильбер, - повторила она, - не знаю…
- Да, да, Жильбер, - повторила королева. - Подумайте, вспомните, милая Андре.
- Но, ваше величество, - сказал граф, - быть может, всему виной случайность и имя это незнакомо графине?
- Нет, - возразила Андре, - нет, я его слышала. Это имя ученого человека, искусного лекаря; он прибыл, кажется, из Америки, где сдружился с господином де Лафайетом.
- И что же? - спросил граф.
- Что же? - непринужденно повторила Андре, - я с ним не знакома, но говорят, что это человек весьма почтенный.
- В таком случае, - снова вмешалась королева, - откуда такое волнение, дорогая графиня?
- Волнение! Разве я была взволнована?
- Да, похоже, вам было мучительно больно произносить это имя.
- Вероятно, вот что произошло: в кабинете короля я увидела человека в черном, с суровым лицом, который говорил о мрачных и ужасных вещах: он с устрашающими подробностями рассказывал об убийстве господина де Лонэ и господина де Флесселя. Я испугалась и, как вы видели, лишилась чувств. Наверное, поэтому, очнувшись, я и произнесла имя этого господина - Жильбер.
- Вероятно, - согласился граф де Шарни, явно желая прекратить допрос. - Но теперь вы успокоились, не правда ли?
- Совершенно успокоилась.
- Тогда я попрошу вас об одной услуге, господин граф, - сказала королева.
- Я в распоряжении вашего величества.
- Пойдите к господам де Безанвалю, де Брольи и де Ламбеску и передайте им, чтобы их войска оставались там, где находятся. Завтра король решит в совете, как быть дальше.
Граф поклонился, но уходя бросил взгляд на Андре.
Этот взгляд был полон участливого беспокойства.
Он не ускользнул от королевы.
- Графиня, - спросила она, - вы не вернетесь со мной к королю?
- Нет, нет, государыня, - поспешно ответила Андре.
- Отчего же?
- Я прошу позволения вашего величества пойти к себе: после этих волнений мне нужен отдых.
- Послушайте, графиня, будьте откровенны, между вами и его величеством что-то произошло?
- О, ничего, ваше величество, решительно ничего.
- И все же, скажите мне… Король ведь не всегда щадит моих друзей.
- Король, как всегда, весьма милостив ко мне, но…
- Но вы предпочитаете с ним не видеться, не так ли?.. Без сомнения, граф, за всем этим что-то кроется, - заметила королева с притворной шутливостью.
В это мгновение Андре метнула на королеву такой выразительный, такой умоляющий, такой недвусмысленный взгляд, что та поняла: пора прекратить это маленькое сражение.
- Хорошо, графиня, - сказала она, - пусть господин де Шарни выполняет мое поручение, а вы ступайте к себе или оставайтесь здесь, как вам будет угодно.
- Благодарю вас, ваше величество, - обрадовалась Андре.
- Ступайте же, господин де Шарни, - сказала Мария Антуанетта и увидела, как по лицу Андре разливается выражение признательности.
Граф не заметил или не захотел заметить этого выражения; он взял жену за руку и поздравил с тем, что к ней вернулись силы и на щеках заиграл румянец.
Затем, с глубоким почтением поклонившись королеве, вышел. Но на пороге он встретился глазами с Марией Антуанеттой.
Взгляд королевы говорил: "Возвращайтесь скорее".
Взгляд графа отвечал: "Вернусь сразу, как только смогу".
Что до Андре, она со стеснением в груди, с замирающим дыханием следила за каждым шагом мужа.
Граф де Шарни медленно и чинно шел к дверям. Казалось, Андре безмолвно подгоняет его; вся воля ее сосредоточилась на одной мысли: заставить графа скорее уйти.
Поэтому, как только двери за ним затворились, как только он скрылся из виду, силы оставили Андре; лицо ее побледнело, ноги подкосились и она упала в ближайшее кресло, шепча извинения за грубое нарушение этикета.
Королева подбежала к камину, взяла флакончик с нюхательной солью и поднесла к лицу Андре, но на сей раз та пришла в себя не столько благодаря заботам королевы, сколько благодаря своей силе воли.
В самом деле, в отношениях между двумя женщинами было нечто странное. Казалось, королева расположена к Андре, а Андре питает к королеве глубокое уважение, и все же в иные мгновения они казались не благосклонной госпожой и преданной служанкой, но врагами.
Поэтому мощная воля Андре, как мы уже говорили, быстро вернула ей силы. Она встала, почтительно отвела руку королевы и, склонив перед ней голову, спросила:
- Ваше величество, вы позволите мне удалиться?..
- Да, конечно, вы вольны поступать как вам угодно, дорогая графиня; вы же прекрасно знаете, я не требую от вас соблюдения этикета. Но вы ничего не хотите мне сказать перед уходом?
- Я, ваше величество? - удивилась Андре.
- Вы, конечно, кто же еще.
- Нет, ваше величество; о чем мне говорить?
- Об этом господине Жильбере, чей вид вас так испугал.
Андре вздрогнула, но только молча покачала головой.
- Если так, я вас более не задерживаю, дорогая Андре; вы свободны.
И королева сделала шаг к двери, ведущей в будуар, смежный с ее покоями.
Андре, сделал королеве безукоризненный реверанс, пошла к другой двери.
Но в то мгновение, когда она собиралась ее открыть, в коридоре раздались шаги и чья-то рука легла на ручку двери с внешней стороны.
Послышался голос Людовика XVI, перед отходом ко сну отдающего приказания камердинеру.
- Это король! Ваше величество! - воскликнула Андре, отступив на несколько шагов назад. - Это король!
- Ну и что? Да, это король, - сказала Мария Антуанетта. - Вы так его боитесь?
- Ваше величество, во имя Неба! - взмолилась Андре. - Я бы не хотела столкнуться с королем, я бы не хотела предстать перед ним, по крайней мере, сегодня вечером; я умру от стыда!
- Но вы мне откроете наконец…
- Все, все, что ваше величество прикажет. Только спрячьте меня.
- Пройдите в мой будуар, - сказала Мария Антуанетта, - и подождите там, пока король уйдет. Не беспокойтесь, заключение ваше будет недолгим: король никогда здесь не задерживается.
- О, благодарю вас! Благодарю вас! - воскликнула графиня.
Она бросилась в будуар и исчезла в то самое мгновение, когда король открыл дверь и показался на пороге.
II
КОРОЛЬ И КОРОЛЕВА
Королева, бросив быстрый взгляд кругом, выслушала приветствие мужа и приветливо поздоровалась с ним.
Король протянул ей руку.
- Какому счастливому случаю, - спросила Мария Антуанетта, - обязана я удовольствием вас видеть?
- Действительно случаю, как вы совершенно верно изволили заметить, сударыня; я встретил Шарни, который сообщил мне, что идет передать от вашего имени всем нашим воякам, чтобы они сидели смирно. Я так обрадовался вашему мудрому решению, что не мог пройти мимо ваших покоев, не поблагодарив вас.
- Да, - сказала королева, - я действительно подумала и решила, что лучше вам оставить войска в покое и не подавать повода к междоусобным войнам.
- Ну что ж! В добрый час, - ответил король, - я рад, что вы придерживаетесь такого мнения. Впрочем, я знал, что сумею вас убедить.
- Ваше величество видит, что вам нетрудно было бы добиться цели, ибо я пришла к такому решению и сама.
- Прекрасно! Это доказывает, что вы не лишены благоразумия, а когда я выскажу вам некоторые свои соображения, вы станете еще благоразумнее.
- Но если мы и так одного мнения, государь, то стоит ли их высказывать?
- Будьте покойны, сударыня, я вовсе не хочу вступать с вами в спор; вы хорошо знаете, что я так же не люблю спорить, как и вы: давайте просто побеседуем. Скажите, разве вам не приятно, когда мы время от времени говорим о делах Франции, как добрые супруги беседуют о семейных делах?
Последние слова Людовик XVI произнес со свойственным ему добродушием.
- Напротив, государь, я всегда рада поговорить с вами, - ответила королева, - но подходящее ли нынче время для разговоров?
- Я полагаю, да. Вы мне только сейчас сказали, что не желаете открывать военных действий, не так ли?
- Да, я так сказала.
- Но вы не объяснили почему.
- Вы меня не спрашивали.
- Ну, так я сейчас спрашиваю.
- Из-за слабости!
- А! Вот видите: если бы вы надеялись, что сила на вашей стороне, вы начали бы войну.
- Если бы я надеялась, что сила на моей стороне, я сожгла бы Париж.
- О, как бы я радовался, если бы вы не хотели войны по тем же причинам, что и я!
- А какие у вас причины?
- У меня? - переспросил король.
- Да, - ответила Мария Антуанетта, - у вас.
- У меня только одна причина.
- Какая же?
- Вот какая: я не хочу вступать в войну с народом, ибо полагаю, что народ прав.
Мария Антуанетта поразилась:
- Прав! Народ прав, что поднял восстание?
- Конечно.
- Прав, что штурмует Бастилию, убивает коменданта, казнит купеческого старшину, расстреливает ваших солдат?
- Боже мой, да, да.
- О! - воскликнула королева. - Так вот они, ваши соображения, и этими-то соображениями вы хотите со мной поделиться?
- Я высказываю их вам, поскольку они пришли мне в голову.
- За ужином?
- Ну вот! - оскорбился король. - Сейчас вы опять будете попрекать меня едой. Вы не можете мне простить, что я ем; в мечтах вы видите меня бесплотным поэтом. Что поделаешь! У нас в семье любят покушать: Генрих Четвертый любил не только поесть, но и основательно выпить; великий и поэтичный Людовик Четырнадцатый ел до неприличия много; король Людовик Пятнадцатый, желая вкусно поесть, сам жарил себе оладушки, а госпожа Дюбарри варила ему кофе. Что поделаешь, я тоже… когда я голоден, не в силах совладать с собой, и мне приходится следовать примеру моих предков Людовика Пятнадцатого, Людовика Четырнадцатого и Генриха Четвертого. Если это потребность моего организма, будьте снисходительны; если это мой порок, - простите мне его.
- Однако, государь, вы согласитесь со мной, что…
- Что я не должен есть, когда я голоден? Никогда не соглашусь, - возразил король, невозмутимо качая головой.
- Я говорю не об этом, я говорю о народе.
- А-а!
- Вы согласитесь, что народ был не прав…
- Когда восстал? Тоже не соглашусь. Посмотрите, каковы у нас министры. С тех пор как мы правим страной, сколько из них всерьез думали о благе народа? Двое: Тюрго да господин Неккер. Вы и ваши приближенные заставили меня прогнать их. Из-за одного народ поднял мятеж, из-за другого, быть может, устроит переворот. А кто остался? Какие чудесные люди, не правда ли? Господин де Морепа, ставленник моих теток, сочинитель песенок! Петь должны не министры, а народ. Господин де Калонн! Он сказал вам льстивые слова, я знаю, - слова, что войдут в историю. Когда однажды вы его о чем-то попросили, он ответил: "Если это возможно, это уже сделано, если это невозможно, это будет сделано". Эта фраза, вероятно, обошлась народу в сто миллионов. Поэтому не удивляйтесь, что народ находит ее не столь остроумной, как вы. В самом деле, поймите же, сударыня: если я оставлю всех тех, кто обирает народ, если я отстраню от дел всех тех, кто его любит, это не успокоит его и не привлечет на нашу сторону.
- Пусть так. И по-вашему, это дает ему право поднимать мятеж? Что ж, провозгласите этот принцип! Смелее! Хорошо еще, что вы говорите мне все эти вещи с глазу на глаз. Какое счастье, что вас никто не слышит!
- Я так и думал, - с глубокой горечью сказал король. - Я знаю, что если бы все ваши Полиньяки, Дре-Брезе, Клермон-Тоннеры, Куаньи слышали меня, они пожимали бы плечами за моей спиной, я это хорошо знаю. Но мне их всех тоже очень жаль, этих Полиньяков, которые вас обирают и хвастают этим, этих Полиньяков, которым вы в одно прекрасное утро подарили графство Фенестранж, стоившее миллион двести тысяч ливров; вашего Сартина, которому я уже плачу восемьдесят девять тысяч ливров пенсиона и который только что получил от вас вспомоществование в двести тысяч ливров; принца Цвейбрюккенского, наделавшего столько долгов, что для уплаты их вы требуете у меня девятьсот сорок пять тысяч ливров; Мари де Лаваль и госпожу де Маньянвиль, которые получают по восемьдесят тысяч ливров пенсиона каждая; Куаньи, который осыпан милостями сверх всякой меры и который, когда я хотел урезать ему жалованье, зажал меня в дверях и, наверное, побил бы, если бы я не уступил. Все эти люди ваши друзья, не так ли? Да уж, друзья, нечего сказать! Послушайте, - вы мне, конечно, не поверите, ибо это правда, - если бы ваши друзья не блистали при дворе, а томились в Бастилии, народ не разрушил бы ее, а укрепил.
- О! - воскликнула королева, не в силах сдержать порыв ярости.
- Что бы вы ни говорили, я все равно прав, - спокойно произнес Людовик XVI.
- Ваш возлюбленный народ! Что ж, он надолго лишится повода ненавидеть моих друзей, ибо они удаляются в изгнание.
- Они уезжают?! - вскричал король.
- Да, они уезжают.
- Полиньяк и его дамы?
- Да.
- Тем лучше, - воскликнул король, - тем лучше! Слава Богу!
- Как тем лучше? Как слава Богу? И вам не жаль?
- Отнюдь! Если у них не хватает денег на дорогу, я им охотно добавлю. Ручаюсь, это не пустая трата денег. В добрый час, господа! В добрый час, дамы! - произнес король с пленительной улыбкой.
- Вы, как я посмотрю, одобряете трусость.
- Я просто хочу, чтобы мы поняли друг друга. Вы наконец-то увидели их истинное лицо!
- Они не уезжают! - вскричала королева. - Они дезертируют!
- Какая разница! Лишь бы они убирались подальше.
- И как подумаешь, что все эти подлости они совершают по совету вашей родни!
- Моя родня советует вашим фаворитам уезжать? Вот уж не думал, что моя родня столь мудра. Скажите же, кто именно из членов моей семьи оказывает мне эту услугу, чтобы я мог поблагодарить их?
- Ваша тетка Аделаида, ваш брат д’Артуа.
- Мой брат д’Артуа? Неужели вы полагаете, что сам он стал бы следовать этому совету? Неужели вы полагаете, что он способен уехать?
- Отчего бы и нет? - спросила Мария Антуанетта, стараясь задеть короля.
- Видит Бог! - воскликнул Людовик XVI. - Пусть господин д’Артуа уезжает, я скажу ему то же, что и другим: в добрый час, брат мой д’Артуа, в добрый час!
- Ах! Ведь он вам брат! - воскликнула Мария Антуанетта.
- Что не мешает мне сожалеть о нем: он славный малый, которому не занимать ни ума, ни отваги, я это прекрасно знаю, но ветреник; он играет роль французского принца, словно утонченный аристократ времен Людовика Тринадцатого; это беспечный и опрометчивый юноша, который компрометирует вас, жену Цезаря.
- Цезаря! - прошептала королева с беспощадной иронией.
- Или Клавдия, если он вам милее, - ответил король, - ведь вы знаете, сударыня, что Клавдий был Цезарем, так же как и Нерон.
Королева потупилась. Это беспристрастие историка приводило ее в замешательство.
- Клавдий, - продолжал король, - коль скоро вы предпочитаете имя Клавдия имени Цезаря, этот самый Клавдий, когда однажды вечером вы вернулись слишком поздно, приказал запереть ворота Версаля, дабы проучить вас. Этот урок вы получили из-за графа д’Артуа. Так что если кто и будет сожалеть о графе д’Артуа, то не я. Что касается моей тетки, что ж! Что о ней знают, то знают. Вот еще одна особа, достойная семьи Цезарей!.. Но я молчу, ведь она моя тетка. Поэтому пусть она уезжает, я не буду по ней скучать. Равно как и по графу Прованскому. Вы думаете, мне его будет не хватать? Граф Прованский уезжает? Пусть убирается куда угодно!
- О, он не говорил, что уезжает.