- Все же я настаиваю на своем, - продолжал Жильбер, - ибо, видя преграды, я провижу цель, а цель прекрасна, Бийо! Я мечтаю не только о свободе Франции, но о свободе всего мира; не только о равенстве людей перед природой, но о равенстве перед лицом закона; не только о братстве отдельных граждан, но о братстве между народами. На этом я, быть может, погублю свою душу и тело, - меланхолически продолжал Жильбер, - но это не важно! Солдат, посланный на штурм крепости, видит пушки, видит ядра, которыми их начиняют, видит фитиль, который к ним подносят; мало того: он видит, в какую сторону они наведены; он чувствует, что этот кусок черного железа пробьет ему грудь, но он идет на приступ, ибо надо взять крепость. Так вот, все мы солдаты, папаша Бийо. Вперед! И пусть по груде наших тел когда-нибудь пройдут поколения и родоначальником их станет этот мальчик, - и он указал на Питу.
- Право, я не пойму, отчего вы в отчаянии, господин Жильбер? Оттого, что какого-то несчастного зарезали на Гревской площади?
- Тогда почему ты в ужасе? Иди же, Бийо! Не отставай от других, убивай!
- Что вы такое говорите, господин Жильбер!
- Конечно! Надо быть последовательным. Помнишь, как ты, такой храбрый и сильный, пришел ко мне - бледный, тебя так и трясло, - и сказал: "Больше не могу". Я засмеялся тебе в лицо, Бийо, а теперь, когда я объясняю тебе, почему ты был бледен, почему ты говорил: "Больше не могу", ты надо мной смеешься.
- Продолжайте! Продолжайте! Только не отнимайте у меня надежду, что я исцелюсь, утешусь и спокойно вернусь в родную деревню.
- Деревня… Послушай, Бийо, вся наша надежда на деревню. Деревня - это спящая революция, она переворачивается раз в тысячу лет, и всякий раз, когда она переворачивается, у королевской власти кружится голова; деревня перевернется, когда придет пора покупать либо завоевывать это неправедно приобретенное добро, о котором ты только что говорил и которым владеют дворяне и духовенство; но чтобы побудить деревню собирать урожай идей, надо побудить крестьянина завоевывать землю. Становясь собственником, человек становится свободным, а становясь свободным, становится лучше. Нам же, избранным труженикам, - перед нами Господь соглашается приподнять покров будущего, - нам предстоит тяжкая работа, мы должны дать народу сначала свободу, а затем собственность. Здесь, Бийо, жизнь деятельная, быть может, неблагодарная, но зато бурная, полная радостей и горестей, полная славы и клеветы; там - холодный неподвижный сон в ожидании пробуждения, что свершится по нашему зову, зари, что придет от нас. Как только деревня проснется, наш кровавый труд закончится и начнется ее труд - мирный труд на родной земле.
- Какой же тогда совет вы мне дадите, господин Жильбер?
- Если ты хочешь быть полезным своей стране, своему народу, своим братьям, всему свету - оставайся здесь, Бийо, бери молот и трудись в этой кузнице Вулкана, где куются молнии.
- Остаться, чтобы смотреть на резню, а может быть, и самому резать?
- Как это? - спросил Жильбер со слабой улыбкой. - Тебе - и резать, Бийо, что ты такое говоришь?
- Я говорю, что если я останусь здесь, как вы советуете, - воскликнул Бийо весь дрожа, - то вот этими руками повешу первого, кто станет привязывать веревку к фонарю!
Улыбка Жильбера стала более явной.
- Выходит, - сказал он, - ты меня понял и сам готов стать убийцей.
- Да, убийцей негодяев.
- Скажи, Бийо, ты видел, как убивали де Лома, де Лонэ, де Флесселя, Фуллона и Бертье?
- Да.
- Как называли их те, кто их убивал?
- Негодяями.
- Верно, - подтвердил Питу, - они называли их негодяями.
- Да, но прав я, - настаивал Бийо.
- Ты будешь прав, если ты будешь вешать, да; но если тебя повесят, ты будешь не прав.
Этот неопровержимый довод заставил Бийо опустить голову, но внезапно он снова гордо вскинул ее:
- Вы будете меня уверять, - сказал он, - что тот, кто убивает беззащитных людей, за которых поручились общественные избранники, такой же француз, как я?
- Это другое дело, - ответил Жильбер. - Да, во Франции есть разные французы. Во-первых, есть французский народ, среди которого Питу, ты, я; кроме того, есть французское духовенство; кроме того, есть французская аристократия; таким образом, во Франции три вида французов, каждый из них француз по-своему, то есть с точки зрения своих интересов, и это не считая французского короля, француза на свой лад. Видишь ли, Бийо, в том-то и состоит революция, что все французы получили право быть французами на свой лад. Ты будешь французом на один манер, аббат Мори - на другой, отличный от твоего, Мирабо будет французом не таким, как аббат Мори; наконец, король будет французом иным по сравнению с Мирабо. Теперь, Бийо, мой замечательный друг, отличающийся прямотой и здравомыслием, ты дошел до второй части вопроса, о котором я толкую. Сделай одолжение, посмотри вот сюда.
И Жильбер показал фермеру бумагу с печатным текстом.
- Что это? - спросил Бийо.
- Читай.
- Э! Вы же прекрасно знаете, что я не умею читать.
- Тогда вели Питу прочесть.
Питу встал и, приподнявшись на цыпочки, заглянул через плечо фермера.
- Это не по-французски, - сказал он, - и не по-латыни, и не по-гречески.
- Это по-английски, - ответил Жильбер.
- Я не знаю по-английски, - высокомерно сказал Питу.
- А я знаю, - сказал Жильбер, - и переведу вам этот документ, но прежде прочитайте подпись.
- Питт. Что такое Питт? - спросил Питу.
- Сейчас объясню, - сказал Жильбер.
XVI
ПИТТЫ
- Питт, - продолжал Жильбер, - это сын Питта.
- Смотри-ка! - удивился Питу, - прямо как в Священном писании. Значит, есть Питт Первый и Питт Второй?
- Да, и Питт Первый, друзья мои… Слушайте внимательно, что я вам расскажу.
- Мы слушаем, - в один голос ответили Бийо и Питу.
- Этот Питт первый целых тридцать лет был заклятым врагом Франции; он боролся с ней, сидя в своем кабинете, прикованный к креслу подагрой. Боролся с Монкальмом и Водрёем в Америке, бальи де Сюфреном и д’Эстеном на море, Ноаем и Брольи на суше. Этот Питт первый все тридцать лет отстаивал точку зрения о необходимости свергнуть французов с европейского трона. Постепенно он отнял у нас все наши колонии, все индийское побережье, полторы тысячи квадратных льё в Канаде, все наши заморские торговые дома; потом, когда он увидел, что Франция на три четверти разорена, он призвал своего сына, чтобы разорить ее вконец.
- О-о! - заинтересовался Бийо. - Так, значит, Питт, который нынче…
- Совершенно верно, - перебил Жильбер, - это сын того самого Питта, о котором вы уже знаете, папаша Бийо, о котором знает Питу, о котором знает весь мир; этому второму Питту в мае исполнилось тридцать лет.
- Тридцать лет?
- Как видите, он времени не терял, друзья мои. Вот уже семь лет, как он правит Англией, семь лет, как он проводит в жизнь теории своего отца.
- Значит, нам еще долго его терпеть, - заметил Бийо.
- Да, тем более что Питты обладают большой жизненной силой. Позвольте мне вам это доказать.
Питу и Бийо закивали, показывая, что внимательно слушают.
Жильбер продолжал:
- В тысяча семьсот семьдесят восьмом году Питт-отец, наш враг, был при смерти; врачи объявили, что жизнь его висит на волоске и малейшее усилие разорвет этот волосок. Тогда в парламенте как раз обсуждали вопрос о том, чтобы предоставить американским колониям независимость, дабы предотвратить войну, разжигаемую французами и грозившую поглотить все богатство и всех солдат Великобритании.
Это было в ту эпоху, когда Людовик Шестнадцатый, наш славный король, единодушно именуемый народом отцом французской свободы, торжественно признал независимость Америки; там, на полях сражений и за столом совета, одерживали верх шпага и гений французов; тогда Англия обещала Вашингтону, то есть предводителю повстанцев, что признает американское государство, если оно вступит в союз с англичанами против Франции.
- Сдается мне, - заметил Бийо, - что такое предложение и делать нечестно, и так же нечестно принимать!
- Дорогой Бийо, это называется дипломатией, и в политическом мире подобный образ мыслей вызывает большое восхищение. Ну что ж, Бийо, каким бы безнравственным вам это ни казалось, быть может, если бы не Вашингтон, благороднейший из людей, то оказалось бы, что американцы готовы купить мир ценой позорной уступки англичанам.
Но лорд Чатам, то есть Питт-отец, этот неизлечимый больной, этот умирающий, этот призрак, что стоял одной ногой в могиле и кому, казалось бы, ничего уже не нужно на этой земле, кроме нескольких мирных лет перед вечным упокоением, так вот, старый лорд Чатам потребовал, чтобы его привезли на заседание парламента, где должен был обсуждаться вопрос об этом договоре.
Его поддерживали под руки девятнадцатилетний сын Уильям и зять; он явился в парадных одеждах, которые выглядели на этом скелете смешно! Бледный как привидение, с закатывающимися глазами под усталыми веками, он приказал, чтобы его провели на его скамью, графскую скамью, меж тем как лорды, пораженные его неожиданным появлением, склонили головы в восхищении, как сделал бы римский сенат, если бы в нем появился давно умерший и всеми забытый Тиберий.
Лорд Чатам с глубокой сосредоточенностью выслушал речь лорда Ричмонда и, когда тот закончил, поднялся для ответа.
И этот полумертвый человек нашел в себе силы говорить три часа; он нашел в своей душе столько огня, что глаза его метали молнии; он нашел в своем сердце слова, взволновавшие сердце каждого.
Правда, он выступал против Франции, правда, он раздувал ненависть своих соотечественников к Франции, правда, все свои силы и весь свой пыл он собрал с единственной целью: развалить и разорить ненавистную страну, соперницу его родины. Он возражал против признания независимости Америки, он возражал против каких бы то ни было соглашений, он кричал: "Война! Война!". Он обрушился на Францию, как Ганнибал - на Рим, как Катон - на Карфаген. Он заявлял, что долг всякого англичанина-патриота - умереть разоренным, но не допустить, чтобы отечество лишилось хотя бы единственной колонии.
Он закончил свою речь, изрыгнул последнюю угрозу и упал как подкошенный.
Ему больше нечего было делать в этом мире; его унесли чуть живого.
Через несколько дней он испустил дух.
- О-о! - в один голос воскликнули Бийо и Питу. - Вот так человек этот лорд Чатам!
- Таков был отец тридцатилетнего молодого человека, о котором мы говорим, - заключил Жильбер. - Чатам дожил до семидесяти лет. Если сын проживет столько же, то нам терпеть Уильяма Питта еще сорок лет. Вот, папаша Бийо, с кем мы теперь имеем дело; вот человек, управляющий Великобританией, вот тот, кто не забыл имен Ламета, Рошамбо, Лафайета; тот, кто помнит имена всех членов Национального собрания, тот, кто поклялся в смертельной ненависти к Людовику Шестнадцатому, автору трактата тысяча семьсот семьдесят восьмого года; наконец, тот, кто не будет спать спокойно, пока во Франции останется хоть одно заряженное ружье и хоть один полный карман. Вы начинаете понимать?
- Я понимаю, что он люто ненавидит Францию, но я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.
- Я тоже, - признался Питу.
- Ладно, прочитайте эти четыре слова.
И он протянул Питу бумагу.
- Это по-английски? - спросил тот.
- "Don’t mind the money", - прочел Жильбер.
- Я слышу, но не понимаю, - сказал Питу.
- "Не останавливайтесь перед расходами", - ответил доктор. - И дальше снова об этом: "Передайте им, пусть не жалеют денег и не дают мне никакого отчета".
- Значит, они тратят деньги на оружие? - спросил Бийо.
- Нет, они подкупают.
- Но кому адресовано это письмо?
- Всем и никому. Эти деньги платят, тратят, бросают на ветер, их раздают крестьянам, рабочим, нищим - одним словом, людям, которые погубят нашу революцию.
Папаша Бийо опустил голову. Эти слова объяснили все.
- Стали бы вы, Бийо, убивать де Лонэ ружейным прикладом?
- Нет.
- Стали бы вы стрелять во Флесселя из пистолета?
- Нет.
- Стали бы вы вешать Фуллона?
- Нет.
- Стали бы вы приносить окровавленное сердце Бертье в зал совета выборщиков?
- Какой позор! - воскликнул Бийо. - Да я, как бы ни был виноват этот человек, дал бы разорвать себя на части, лишь бы его спасти; вот, смотрите, меня ранили, когда я защищал его, и если бы Питу не утащил меня к реке…
- Это верно, - подтвердил Питу, - если бы не я, туго бы пришлось папаше Бийо.
- Вот видите. В том-то и дело, Бийо, что найдется немало людей, которые поступили бы так же, если бы чувствовали поддержку, между тем как видя перед собой дурные примеры они, напротив, становятся сначала злобными, затем жестокими, потом свирепыми и совершают преступления, а сделанного ведь не воротишь.
- Ну хорошо, - сказал Бийо, - я допускаю, что господин Питт, вернее, его деньги, причастны к смерти Флесселя, Фуллона и Бертье. И какой ему от этого прок?
Жильбер начал смеяться тем беззвучным смехом, что приводит в изумление простаков и в трепет - людей мыслящих.
- Вы спрашиваете, какой ему от этого прок?
- Да, спрашиваю.
- Сейчас скажу. Вы, верно, очень любите революцию, раз шли на штурм Бастилии, ступая по крови.
- Да, я ее любил.
- Вот-вот! Теперь вы ее разлюбили. Теперь вы скучаете по Виллер-Котре и Пислё, по вашим мирным равнинам и лесной сени.
- Frigida Tempe, - пробормотал себе под нос Питу.
- Да, да, вы правы, - сказал Бийо.
- Ну что ж! Вы, папаша Бийо, фермер, вы собственник, вы дитя Иль-де-Франса и, следовательно, француз старого закала, вы представитель третьего сословия, представитель так называемого большинства. И вы уже сыты по горло!
- Я не отрицаю.
- Значит, большинству все это тоже скоро встанет поперек горла.
- И что?
- И в один прекрасный день вы протянете руку солдатам господина герцога Брауншвейгского и господина Питта, явившимся для того, чтобы именем этих двух освободителей Франции вернуть вас в лоно здравых учений.
- Никогда!
- Не зарекайтесь! Подождите, сами увидите.
- Флессель, Бертье и Фуллон в общем-то были негодяями… - вставил Питу.
- Черт возьми! Точно так же, как были негодяями господа де Сартин и де Морепа, а прежде них - господа д’Аржансон и Фелипо, а прежде них - господин Ло, а до него господин Дюверне, Лебланы и братья Пари, как были негодяями Фуке, Мазарини, Самблансе, Ангерран де Мариньи; господин де Бриенн - негодяй в глазах господина де Калонна, господин де Калонн - негодяй в глазах господина де Неккера, господин де Неккер будет негодяем в глазах министра, который придет ему на смену через два года.
- О, что вы, доктор, - прошептал Бийо, - господин Неккер никак не может быть негодяем!
- Как вы, мой славный Бийо, станете негодяем в глазах малыша Питу, если какой-нибудь агент господина Питта за бутылкой водки преподаст ему некоторые теории и вдобавок пообещает десять франков в день за участие в мятеже. Как видите, дорогой Бийо, словом "негодяй" в революции обозначают человека, думающего не так, как вы; всем нам так или иначе суждено носить это звание. Некоторых оно будет сопровождать до самой могилы, а иных и за могилой: их имена дойдут до потомков вместе с этим определением. Вот, дорогой Бийо, что мне ясно, а вам нет. Бийо, Бийо, не надо честным людям устраняться.
- Полноте, - произнес Бийо, - пусть даже честные люди устранятся, революция все равно пойдет своим путем: ее не остановить.
На губах Жильбера вновь заиграла улыбка.
- Большой ребенок! - сказал он. - Вы бросаете плуг, распрягаете лошадей и говорите: "Прекрасно, я больше не нужен, плуг будет пахать сам собой". Но, друг мой, кто совершил революцию? Честные люди, не правда ли?
- Франция льстит себя этой мыслью. Мне кажется, Лафайет - честный человек, мне кажется, Байи - честный человек, мне кажется, господин Неккер - честный человек, наконец, мне кажется, господа Эли и Юлен, господин Майяр, сражавшиеся бок о бок со мной, - честные люди, наконец, мне кажется, что вы сами…
- Ну что ж, Бийо, если все честные люди: вы, я, Майяр, Юлен, Эли, Неккер, Байи, Лафайет - все устранятся, кто же будет действовать? Эти мерзавцы, эти убийцы, эти негодяи, которых я назвал: агенты агентов господина Питта.
- Что вы можете сказать в ответ, папаша Бийо? - спросил Питу, убежденный речами Жильбера.
- Ну что ж, - сказал Бийо, - мы вооружимся и перестреляем их как собак.
- Погодите. Кто вооружится?
- Все.
- Бийо, Бийо, вспомните одну вещь, милый друг: то, что мы делаем сейчас, называется… Как называется то, чем мы сейчас занимаемся, Бийо?
- Это называется политика, господин Жильбер.
- Так вот! В политике не существует бесспорного преступления. Человек является негодяем или честным человеком, смотря по тому, задевает он или защищает интересы того, кто выносит о нем суждение. Те, кого вы называете негодяями, найдут благовидное оправдание своим преступлениям, и многие честные люди, так или иначе заинтересованные в том, чтобы эти преступления были совершены, сочтут их кристально честными людьми. Когда это произойдет, Бийо, нам придется плохо, очень плохо. Люди уже идут за плугом, уже погоняют лошадей. Дело идет, Бийо, дело идет, а мы в стороне.
- Это страшно, - сказал фермер. - Но если дело идет без нас, куда же оно зайдет?
- Бог весть! - произнес Жильбер. - Я не знаю.
- Ну что ж! Раз уж даже вы об этом ничего не знаете, хотя вы ученый, то я, невежда, и подавно. Так что я полагаю…
- Что вы полагаете, Бийо? Ну-ка, ну-ка!
- Я полагаю, лучшее, что мы с Питу можем сделать, - это вернуться в Пислё. Мы снова возьмемся за плуг, за настоящий плуг из дерева и железа, которым пашут землю, а не за человеческий, из мяса и костей, который именуют французским народом и который брыкается, как строптивая лошадь. Мы будем сеять пшеницу, вместо того чтобы проливать кровь, и будем жить свободно и радостно, ведь мы сами себе господа. Вы как хотите, господин Жильбер, а я, черт возьми, хочу знать, куда я иду.
- Погодите, милейший, - сказал Жильбер. - Я сказал уже и снова повторяю: я не знаю, куда я иду, и все же продолжаю идти вперед. Участь моя определена, жизнь моя принадлежит Богу, но мои деяния - это мой долг перед родиной. Лишь бы совесть говорила мне: "Иди, Жильбер, ты на верном пути, иди!". Вот все, что мне нужно. Если я ошибаюсь, люди покарают меня, но Бог простит.
- Да ведь вы сами только сейчас говорили: бывает так, что люди карают даже тех, кто не ошибается.