- Смотри-ка! Это ты, Бийо! - воскликнул Бертье смеясь и крепко пожимая протянутую ему руку. - Так ты, мой славный фермер, так выгодно продававший пшеницу на торгах в Виллер-Котре, Крепи и Суасоне, приехал затевать бунты в Париже?
Несмотря на свои демократические убеждения, Бийо не мог не восхититься спокойствием этого человека, шутившего, когда жизнь его висела на волоске.
- Садитесь, господа, - сказал Байи выборщикам, - начинаем судебное разбирательство.
- Согласен, - сказал Бертье, - но предупреждаю вас об одной вещи, господа: я измучен, я двое суток не спал, сегодня по дороге из Компьеня в Париж меня толкали, били, трясли; когда я попросил есть, мне принесли охапку сена, а это не очень-то подкрепляет силы; дайте мне поспать хотя бы час.
Лафайет пошел узнать, как обстоят дела. Он возвратился совершенно подавленный.
- Дорогой Байи, - сказал он мэру, - ожесточение толпы достигло предела: оставить господина Бертье здесь - значит подвергнуть ратушу опасности штурма, но оборонять ратушу - значит дать разбушевавшейся толпе предлог, которого она жаждет, а не оборонять ее - значит усвоить привычку сдавать свои позиции всякий раз, как на нас станут наступать.
Тем временем Бертье сел, потом прилег на скамью.
Он хотел заснуть.
Исступленные крики, доносившиеся через окно, нимало его не смущали: лицо его сохраняло ясность. То было лицо человека, отрешившегося от всего, чтобы погрузиться в сон.
Байи беседовал с выборщиками и Лафайетом.
Бийо не сводил глаз с Бертье.
Лафайет быстро подсчитал голоса и обратился к пленнику, который начинал задремывать:
- Сударь, благоволите быть наготове.
Бертье вздохнул, потом приподнялся на локте и спросил:
- К чему я должен приготовиться?
- Эти господа решили препроводить вас в Аббатство.
- В тюрьму так в тюрьму, - сказал интендант. - Да, - добавил он, глядя на смешавшихся выборщиков и понимая их смущение, - так или иначе, но давайте покончим с этим.
На Гревской площади долго сдерживаемый гнев и нетерпение прорвались наружу.
- Нет, господа, нет, - закричал Лафайет, - мы не можем вывести его сейчас!
Байи принял мужественное и смелое решение: вместе с двумя выборщиками он вышел на площадь и потребовал тишины.
Люди прекрасно знали, что он скажет; поскольку толпа готовилась совершить новое злодеяние, она не хотела слушать упреки, и не успел Байи раскрыть рот, как громкий рев покрыл его одинокий голос.
Поняв, что он не сможет произнести ни слова, Байи вернулся в ратушу; вслед ему неслись крики: "Бертье! Бертье!".
Потом сквозь эти крики пробились другие, подобные пронзительным нотам, которые вдруг прорываются в хорах демонов у Вебера и Мейербера. Это были крики: "На фонарь! На фонарь!".
Видя, что Байи возвращается ни с чем, за дело берется Лафайет. Он молод, горяч, любим народом. Он друг Вашингтона и Неккера и одним словом добьется всего, чего не мог добиться старец, чья слава в прошлом.
Но тщетно генерал подходил к горсткам самых ожесточенных преследователей, тщетно взывал он к справедливости и человечности, тщетно, узнавая или делая вид, что узнает кое-кого из вожаков, пожимал он им руки, останавливая их, умоляя образумиться.
Ни одно его слово не было услышано, ни один жест не был понят, ни одна слеза не была замечена.
Оттесняемый все дальше и дальше, он взошел на крыльцо ратуши и на коленях заклинал этих тигров, именуя их своими согражданами, не срамить честь нации, не срамить свою собственную честь, не превращать преступников, которым закон должен воздать их долю позора и наказания, в мучеников.
Поскольку он настаивал, брань обрушилась и на него, но он не испугался. Тогда несколько одержимых стали грозить ему кулаками и оружием.
Он смело двинулся навстречу ударам, и бунтовщики опустили оружие.
Но если они подняли руку даже на Лафайета, то что же ожидает Бертье?!
Лафайет, как и Байи, вернулся в ратушу ни с чем.
Выборщики увидели, что и он бессилен справиться с бурей; последний их оплот рухнул.
Они решили: пусть стража препроводит Бертье в Аббатство.
Это означало послать Бертье на верную смерть.
- Наконец-то! - произнес Бертье, когда решение было принято.
И глядя на всех этих людей с глубоким презрением, он знаком поблагодарил Байи и Лафайета, пожал руку Бийо и встал между конвойными.
Байи и Лафайет отвели взгляды в сторону, у одного глаза сверкали слезами, у другого - гневом.
Бертье спустился по лестнице таким же твердым шагом, каким прежде поднялся.
В то мгновение, когда он вышел на крыльцо, на площади раздался страшный вопль, потрясший округу, и откатился обратно, к каменным ступеням, на которых стоял Бертье.
Презрительно и бесстрастно глядя в горящие глаза этого сброда, Бертье пожал плечами:
- Какие странные люди! И чего они так вопят?
Не успел он договорить, как оказался в объятиях этих людей. Его схватили прямо на крыльце, зацепив железными крючьями; он не удержался на ногах и покатился прямо в руки к своим врагам, в одну секунду разбросавшим конвой в стороны.
Потом неодолимая волна повлекла пленника по залитой кровью дороге, где два часа назад прошел Фуллон.
Кто-то уже успел взобраться на роковой фонарь и держал наготове веревку.
Но другой человек вцепился в Бертье, яростно и исступленно осыпая ударами и проклятьями палачей.
Он кричал:
- Вы не получите его! Вы его не убьете!
Этим человеком был Бийо. Он обезумел от отчаяния и теперь стоил двух десятков безумцев.
Одним он кричал:
- Я брал Бастилию!
Некоторые и в самом деле узнавали его и ослабляли натиск.
Другим он говорил:
- Не трогайте его до суда; я готов за него поручиться, если он убежит, можете меня повесить.
Бедняга Бийо! Он остался честным человеком. Его уносило вместе с Бертье, как вихрь уносит в своих крепких объятиях перышко и соломинку.
Он летел вперед, не ощущая этого, не замечая ничего кругом. Он мчался с быстротой молнии.
Он уже почти достиг цели.
Между тем Бертье, которого волокли задом наперед, и приподняли, когда добрались до места казни, обернулся, поднял глаза и увидел мерзкий недоуздок, болтавшийся у него над головой.
Неожиданно он дернулся изо всех сил, вырвался из рук мучителей, выхватил у какого-то национального гвардейца из рук ружье и стал разить палачей штыком.
Но сзади на него тут же обрушился град ударов; он упал, и град новых ударов посыпался на него со всех сторон.
Бийо исчез под ногами убийц.
Бертье умер сразу, без мучений. Кровь и душа разом покинули его тело через тысячу ран.
И тут Бийо представилось зрелище еще более отвратительное, чем все, что он наблюдал до сих пор. Он увидел, как какой-то человек засунул руку в зияющую рану на груди убитого и вырвал оттуда дымящееся сердце.
Потом, насадив это сердце на острие своей сабли, он прошел сквозь расступавшуюся перед ним орущую толпу, вошел в ратушу и положил ее на стол в зале, где заседали выборщики.
Бийо, этот железный человек, не смог выдержать ужасного зрелища; он упал прямо на каменную тумбу в десяти шагах от зловещего фонаря.
Лафайет, увидев, что его власти и революции, которую он возглавлял, - вернее, думал, что возглавляет, - нанесено гнусное оскорбление, сломал свою шпагу и выбросил ее обломки на головы убийц.
Питу подошел к фермеру, поднял его и прошептал на ухо:
- Бийо! Папаша Бийо! Берегитесь, если они увидят, что вам плохо, они примут вас за его сообщника и тоже убьют. Жаль будет такого достойного патриота.
И он потащил его к реке, старательно заслоняя от взглядов нескольких особо ревностных мстителей, которые уже начали перешептываться.
XV
БИЙО НАЧИНАЕТ ПОНИМАТЬ, ЧТО В РЕВОЛЮЦИЯХ БЫВАЮТ НЕ ОДНИ ТОЛЬКО РОЗЫ
Бийо, вместе с Питу опьяненный революцией, ощутил вдруг горечь в пиршественной чаше.
Когда речная прохлада привела его в чувство, он услышал голос Питу:
- Господин Бийо, я скучаю по Виллер-Котре, а вы?
От этих слов повеяло добродетелью и покоем, и фермер словно очнулся от сна; он собрал все свои силы, чтобы вновь пробиться сквозь толпу и уйти подальше от этой бойни.
- Пойдем, - сказал он Питу, - ты прав.
Он решил повидать Жильбера, жившего в Версале. После путешествия короля в Париж Жильберу уже не пришлось быть подле королевы, и он стал правой рукой вернувшегося на свой пост Неккера; отрешившись от романа своей жизни во имя истории человечества, Жильбер пытался добиться процветания общества посредством всеобщей нищеты.
Питу, как обычно, следовал за Бийо.
Обоих провели в рабочий кабинет доктора.
- Доктор, я возвращаюсь к себе на ферму, - сообщил Бийо.
- Почему? - спросил Жильбер.
- Потому что я ненавижу Париж.
- А да, я понимаю, вы устали, - холодно сказал Жильбер.
- Я больше не могу.
- Вы разочаровались в революции?
- Я не могу дождаться ее конца.
Жильбер печально улыбнулся:
- Она только начинается.
- О! - поразился Бийо.
- Это вас удивляет?
- Что меня удивляет, так это ваше хладнокровие.
- Друг мой, знаете ли вы, откуда у меня такое хладнокровие? - спросил Жильбер.
- Оно может происходить только из убеждения.
- Верно.
- И каково же ваше убеждение?
- Угадайте.
- Что все кончится хорошо?
Жильбер улыбнулся еще печальнее, чем в первый раз:
- Нет, напротив, что все кончится плохо.
Бийо вскрикнул от удивления.
Что до Питу, то он таращил глаза: аргументация казалась ему не очень логичной.
- Неужели? - сказал Бийо, почесав в затылке своей здоровенной лапищей. - Неужели? Что-то я плохо понимаю.
- Берите стул, Бийо, и садитесь рядом со мной, - пригласил Жильбер.
Бийо повиновался.
- Совсем рядом, поближе, чтобы меня слышали только вы, и никто больше.
- А как же я, господин Жильбер? - робко спросил Питу, давая понять, что, если Жильбер хочет, он готов удалиться.
- Нет, нет, оставайся, - сказал доктор. - Ты молод, тебе полезно послушать.
Питу навострил уши, такие же огромные, как и глаза, и сел на пол рядом со стулом папаши Бийо.
Зрелище было довольно забавное - три человека держали в кабинете Жильбера тайный совет, сидя перед столом, заваленным письмами, бумагами, свежеотпечатанными брошюрами и газетами, в четырех шагах от двери, которую тщетно осаждали просители и жалобщики, чей натиск сдерживал подслеповатый однорукий старик-служитель.
- Я слушаю, - сказал Бийо, - объясните, метр Жильбер. Почему все это плохо кончится?
- Так вот, знаете ли вы, дружище, чем я сейчас занимаюсь?
- Вы пишете какие-то строчки.
- А что значат эти строчки, Бийо?
- Как я могу это угадать, ведь читать-то я не умею.
Питу робко поднял голову и бросил взгляд в бумагу, лежавшую перед доктором.
- Здесь цифры, - сказал он.
- Да, здесь цифры. Так вот, в этих цифрах разом и разорение и спасение Франции.
- Смотри-ка! - удивился Бийо.
- Смотри-ка, смотри-ка! - повторил Питу.
- Завтра эти цифры напечатают, - продолжал доктор, - они проникнут в королевский дворец, в замок знатного сеньора, в хижину бедняка и потребуют с каждого четверть его дохода.
- Как это? - не понял Бийо.
- Бедная тетушка Анжелика, - пробормотал Питу, - какую она скорчит рожу!
- А как вы думаете, милейший? - продолжал Жильбер. - Как совершать революции, мы тут как тут! А теперь приходится за это платить.
- Ну что ж, - стоически отозвался Бийо. - Ну что ж, будем платить.
- Черт побери! - произнес Жильбер. - Вы человек убежденный, и ваш ответ меня нисколько не удивляет; а вот те, что не убеждены…
- Те, что не убеждены?
- Да, как поступят они?
- Они будут против, - твердо сказал Бийо, и было ясно, что, если бы у него стали требовать четвертую часть дохода на нечто противное его убеждениям, он стал бы отбиваться руками и ногами.
- Выходит, борьба, - произнес Жильбер.
- Но большинство… - начал Бийо.
- Договаривайте, мой друг.
- Большинство на то и большинство, чтобы навязать свою волю.
- Значит, притеснение.
Бийо посмотрел на Жильбера сначала с сомнением, затем глаза его засветились пониманием.
- Погодите, Бийо! Я знаю, что вы мне скажете. У дворян и духовенства есть все, не правда ли?
- Это верно, - согласился Бийо. - Поэтому монастыри…
- Монастыри?
- Монастыри благоденствуют.
- Notum certumque, - проворчал Питу.
- Налоги, которые платят дворяне, не сравнить с нашими. Я, фермер, один плачу вдвое, если не втрое больше, чем мои соседи братья де Шарни, у которых на троих приходится более двухсот тысяч ливров ренты.
- Вы что, - продолжал Жильбер, - не согласны с тем, что дворяне и священники такие же французы, как и вы?
Питу насторожился: патриотизм в то время измерялся крепостью локтей на Гревской площади, и слова Жильбера звучали ересью.
- Вы никак не желаете признавать, друг мой, что все эти дворяне и священники, что все берут и ничего не дают, такие же патриоты, как и вы?
- Я этого не признаю.
- Вы заблуждаетесь, дорогой мой, вы заблуждаетесь. Они еще большие патриоты, и скоро я вам это докажу.
- Вот еще! - произнес Бийо. - Я с этим не согласен.
- Из-за привилегий, не так ли?
- Черт подери!
- Погодите.
- Я жду.
- Заверяю вас, Бийо, что через три дня самым привилегированным человеком во Франции станет тот, у кого ничего нет.
- Значит, это буду я, - серьезно сказал Питу.
- Ты так ты.
- Как это? - спросил фермер.
- Послушайте, Бийо: этих дворян и священников, которых вы обвиняете в себялюбии, начинает охватывать патриотическая лихорадка, и она захлестнет всю Францию. Пока мы с вами тут беседуем, они собираются вместе, как бараны у обрыва, и раздумывают; самый храбрый прыгнет первым, это будет послезавтра, завтра, может быть, даже сегодня вечером, а за ним прыгнут остальные.
- Что это значит, господин Жильбер?
- Это значит, что феодальные сеньоры откажутся от своих преимуществ и возвратят то, что взяли у своих крестьян, землевладельцы перестанут взимать арендную плату и подати, а дворяне, имеющие голубятни, выпустят своих голубей.
- Вы что же думаете, - закричал изумленный Питу, - они сами все это отдадут?
- Но ведь это и есть свобода во всем своем великолепии! - воскликнул просветленный Бийо.
- Прекрасно! И что мы будем делать, когда станем свободны?
- Проклятье! - произнес Бийо в некотором замешательстве. - Что мы будем делать? Там видно будет.
- Вот оно, последнее слово! - воскликнул Жильбер. - Там будет видно.
Он вскочил и несколько мгновений с мрачным видом расхаживал по комнате, потом подошел к Бийо и взял его мозолистую руку, глядя на него с суровостью и едва ли не с угрозой.
- Да, - сказал он, - там видно будет. Да, там нам будет видно. Все мы увидим, ты и я, я и ты, я и он. Вот откуда во мне хладнокровие, которое так тебя удивило.
- Вы меня пугаете! Единство народа, люди, обнимающие друг друга, объединяющие свои усилия в борьбе за всеобщее процветание, - все это приводит вас в дурное расположение духа, господин Жильбер?
Тот пожал плечами.
- Но тогда, - продолжал Бийо, ибо теперь пришел его черед спрашивать, - какого же вы мнения о самом себе, если сегодня, когда вы, дав свободу Новому Свету, приготовили Старый Свет к переменам, вас терзают сомнения?
- Бийо, - отвечал Жильбер, - ты только что, сам того не подозревая, произнес слова, которые дают ключ к загадке. Это слова, которые произносит Лафайет и которые, быть может, никто, начиная с него самого, не понимает; да, мы дали свободу Новому Свету.
- Мы, французы! Вот здорово!
- Это здорово, но это нам дорого обойдется, - грустно заметил Жильбер.
- Полноте! Деньги выложены, меню оплачено, - радостно сказал Бийо. - Немного золота, много крови - и с долгами покончено.
- Надо быть слепцом, - сокрушался Жильбер, - чтобы не видеть в этой заре Запада начало нашего общего упадка. Как я могу обвинять других, ведь я был ничуть не более проницателен. Боюсь, Бийо, что свобода Нового Света означает гибель Старого.
- Rerum novus nascitur ordo, - сказал Питу с самоуверенностью крупного революционера.
- Молчи, дитя, - сказал Жильбер.
- Неужели справиться с англичанами было легче, чем успокоить французов? - снова вступил Бийо.
- Новый Свет, - повторил Жильбер, - это чистая доска, tabula rasa: там нет законов, но нет и злоупотреблений; нет идей, но нет и предрассудков. Во Франции же тридцать миллионов человек живут на тридцати тысячах квадратных льё, если разделить эту землю поровну, каждому едва хватит места для колыбели да для могилы. Другое дело - Америка: там три миллиона человек живут на двухстах тысячах квадратных льё, окруженные идеальными границами - пустыней, то есть пространством, и морем, то есть бесконечностью. По этим двумстам тысячам льё текут реки, судоходные на тысячу льё, там растут девственные леса, обширность которых видит один лишь Бог; иными словами, там есть все, что нужно для жизни, цивилизации и будущего. О Бийо, как легко крушить деревянные, земляные, каменные стены и даже стены из человеческой плоти, когда тебя зовут Лафайет и ты ловко владеешь шпагой или когда тебя зовут Вашингтон и ты полон мудрых мыслей. Но разрушать ветхие стены старого порядка вещей, за которыми укрываются столько людей, движимых столькими интересами, когда видишь, что, для того чтобы приобщить народ к новым идеям, придется, быть может, убивать каждого десятого, начиная со старика, живущего прошлым, и кончая ребенком, входящим в мир, начиная с памятника, воплощением прошлого, и кончая зародышем, воплощением будущего, - вот задача, приводящая в трепет всех, кто видит то, что скрывается за горизонтом! Я страдаю дальнозоркостью, Бийо, и я трепещу.
- Прошу прощения, сударь, - сказал Бийо с присущим ему здравым смыслом, - недавно вы корили меня за то, что я ненавижу революцию, а сейчас сами изображаете ее отвратительной.
- Но разве я тебе сказал, что отрекаюсь от революции?
- Errare humanum est, sed perseverare diabolicum, - пробормотал Питу и подтянул колени к подбородку.