- Вы очень добры, ваше величество, - ответил славный фермер. - Да, да, вы слышали мой голос во время путешествия в Париж. Ах! Лучше было бы вам остаться там и не возвращаться сюда!
Королева нахмурила брови.
- Однако, - заметила она, - не очень-то они любезны, эти парижане!
- А вы что скажете, сударь? - спросил король Лафайета с таким видом, будто желал спросить: "А, по вашему мнению, как следует поступить?".
- Государь, - почтительно ответил Лафайет, - я полагаю, вашему величеству стоило бы выйти на балкон.
Король взглядом спросил совета у Жильбера, потом решительно подошел к застекленной двери, твердой рукой распахнул ее и вышел на балкон.
Раздался громкий вопль. Все дружно кричали:
- Да здравствует король!
Вслед за первым криком раздался второй:
- Короля в Париж!
Потом эти два крика, порой заглушая их, дополнил третий. Грозные голоса вопили:
- Королеву! Королеву!
Услышав этот крик, все вздрогнули и побледнели: король, Шарни, даже Жильбер.
Королева подняла голову.
Бледная, со сжатыми губами, с нахмуренными бровями, она стояла у окна. Дочь прижалась к ней. Впереди стоял дофин; на белокурой головке ребенка лежала ее белая, как мрамор, рука.
- Королеву! Королеву! - настойчиво звали голоса, и в них все яснее звучала угроза.
- Народ хочет вас видеть, ваше величество, - сказал Лафайет.
- О матушка, не выходите к ним! - в слезах умоляла девочка, обвивая шею королевы рукой.
Королева посмотрела на Лафайета.
- Не извольте беспокоиться, ваше величество, - сказал он.
- Как, совсем одна?! - воскликнула королева.
Лафайет улыбнулся и с пленительной учтивостью, которую он сохранил до конца жизни, отвел детей от матери и подтолкнул их к балкону первыми.
Затем почтительно предложил руку королеве.
- Ваше величество, соблаговолите положиться на меня, - сказал он, - я ручаюсь, что все будет в порядке.
И он вывел королеву на балкон.
Это было ужасное зрелище - такое, от какого кружилась голова, - Мраморный двор, превратившийся в бурное людское море.
Толпа встретила королеву громким воплем, и невозможно было понять, был ли то рев угрозы или крик радости.
Лафайет поцеловал королеве руку; в толпе раздались рукоплескания.
В жилах всех людей, принадлежащих к благородной французской нации, вплоть до людей самого низкого звания, течет рыцарская кровь.
- Странный народ! - сказала королева со вздохом.
Потом вдруг встрепенулась:
- А как мои телохранители, сударь, мои телохранители, спасшие мне жизнь, вы ничего не можете для них сделать?
- Назовите кого-нибудь из них, - сказал Лафайет.
- Господин де Шарни! Господин де Шарни! - воскликнула королева.
Но Шарни отступил назад. Он понял, о чем идет речь.
Он не хотел прилюдно каяться в том, что произошло вечером 1 октября.
Не чувствуя за собой вины, он не хотел прощения.
Андре испытала такое же чувство; она протянула руку, чтобы остановить Шарни.
Руки их встретились и соединились в пожатии.
Королеве было не до этого, и все же она заметила их движение навстречу друг другу.
В глазах ее мелькнул огонь, дыхание перехватило, и она прерывающимся голосом окликнула другого телохранителя:
- Сударь, сударь, идите сюда, приказываю вам.
Он повиновался.
Впрочем, у него не было причины для колебаний, как у Шарни.
Господин де Лафайет пригласил гвардейца на балкон, прикрепил к его шляпе свою трехцветную кокарду и расцеловал его.
- Да здравствует Лафайет! Да здравствуют телохранители! - закричали пятьдесят тысяч голосов.
Несколько человек пытались поднять глухой ропот, последний раскат уходящей грозы.
Но их голоса потонули в дружном приветственном возгласе.
- Ну вот, - сказал Лафайет, - буря миновала, небо снова ясное.
Потом, вернувшись в зал, он добавил:
- Но чтобы снова не грянул гром, вашему величеству остается принести последнюю жертву.
- Да, - задумчиво сказал король, - покинуть Версаль, не так ли?
- Совершенно верно, ваше величество, приехать в Париж.
- Сударь, - сказал король, - можете объявить народу, что через час все мы отправляемся в Париж: королева, я и дети.
Затем повернулся к королеве:
- Ваше величество, извольте собраться в дорогу.
Приказ короля, казалось, напомнил Шарни о каком-то важном деле.
Он устремился по коридору впереди королевы.
- Что вам нужно в моих покоях, сударь? - сурово спросила королева. - Вам там делать нечего.
- Я бы очень желал, чтобы ваше величество не ошиблись, - отвечал Шарни, - не извольте беспокоиться, если окажется, что мне там и в самом деле нечего делать, я сразу уйду, не надоедая вашему величеству.
Королева пошла следом за ним; на паркете виднелись кровавые пятна, королева заметила их. Она зажмурилась и в поисках поддержки, оперлась на руку Шарни; несколько шагов она прошла с закрытыми глазами.
Вдруг королева почувствовала, как Шарни вздрогнул всем телом.
- Что случилось, сударь? - спросила она, открывая глаза.
Потом вдруг вскрикнула:
- Мертвец! Мертвец!
- Ваше величество, простите, что отпускаю вашу руку. Я нашел то, что искал: тело моего брата Жоржа.
Это и в самом деле было тело несчастного молодого человека: брат приказал ему умереть за королеву.
Он исполнил приказ.
XXVIII
СМЕРТЬ ЖОРЖА ДЕ ШАРНИ
То, что мы сейчас поведаем, уже рассказывали на сотню разных ладов, ибо это несомненно одна из самых трогательных историй великой эпохи, начавшейся в 1789 и закончившейся в 1795 году, - эпохи, которую называют французской революцией.
Ее будут передавать еще на сотню ладов, но мы заранее можем утверждать, что вряд ли кто-нибудь будет так же беспристрастен, как мы.
А после того как станут известны все эти версии, включая нашу, можно будет рассказать еще столько же, ибо история никогда не полна. Каждый из ста тысяч очевидцев описывает события по-своему уже по той причине, что все они разные люди.
Но к чему эти свидетельства, пусть даже самые правдивые? Разве политический урок когда-нибудь чему-нибудь научил политических деятелей?
Разве слезы, рассказы, кровь королей могут тягаться силой с простой каплей воды, которая точит камень?
Нет, королевы лили слезы, королям отрубали головы, но жестокий урок судьбы ничему не научил тех, кто пришел им на смену.
Преданные слуги проявляли чудеса храбрости, но это не спасало тех, кому судьба уготовила несчастье.
Увы! Мы видели, как королева чуть не споткнулась о мертвое тело одного из тех людей, кого короли, отступая, оставляют истекать кровью на дороге к своей гибели.
Через несколько часов после того, как королева вскрикнула от ужаса, она вместе с королем и детьми покинула Версаль, куда ей уже не суждено было вернуться. Вот что происходило в это время в мокром от дождя внутреннем дворике, начинавшем высыхать под резким осенним ветром.
Человек в черном склонился над покойником.
Человек в гвардейской форме встал на колени по другую сторону мертвого тела.
Чуть поодаль с застывшим взглядом и сжатыми кулаками стоял третий человек.
Покойник был молодым человеком лет двадцати двух или двадцати трех; казалось, через большие раны на голове и на груди из него вытекла вся кровь.
Его израненная грудь, ставшая мертвенно-бледной, казалось, еще вздымается, а дыхание его исполнено надменностью и безнадежной решимостью.
Его приоткрытый рот, его запрокинутая голова, выражающая боль и гнев, приводили на память прекрасные слова древних римлян: "И жизнь с долгим стоном устремляется в царство теней".
Человек в черном был Жильбер.
Человек на коленях был граф Оливье де Шарни.
Человек, стоявший поодаль, был Бийо.
Мертвый был барон Жорж де Шарни. Жильбер, склонившись над покойным, смотрел на него тем пристальным взором, который продлевает жизнь умирающему и едва ли не возвращает к жизни умершего.
- Холодный, окоченелый! Он мертв, действительно мертв, - сказал он наконец.
Граф де Шарни издал хриплый стон и, сжав в объятиях бесчувственное тело, разразился такими душераздирающими рыданиями, что врач содрогнулся, а Бийо отошел в угол двора и уткнулся лицом в стену.
Между тем граф вдруг поднял труп, прислонил его к стене и медленно отступил, не сводя с него глаз; он смотрел, не оживет ли его брат и не пойдет ли за ним.
Жильбер так и остался стоять на одном колене, подперев щеку рукой, задумчивый, устрашенный, неподвижный.
Не слыша больше рыданий графа, надрывавших ему сердце, Бийо вышел из своего темного угла и подошел к Жильберу.
- Увы, увы, господин Жильбер, - сказал он, - вот что такое гражданская война; то, что вы предсказывали, сбывается; только это случилось быстрее, чем я думал и чем думали вы сами. Я видел, как эти негодяи резали бесчестных людей, теперь я вижу, как эти негодяи убивают честных людей. Я видел, как убивали Флесселя, видел, как убивали господина де Лонэ, видел, как убивали Фуллона, видел, как убивали Бертье; я весь дрожал и ненавидел убийц! И все же люди, которых там убивали, были мерзавцами. Именно тогда, господин Жильбер, вы предсказали мне, что придет день, когда начнут убивать честных людей. Сегодня убили господина барона де Шарни, и я уже не дрожу, я плачу; теперь я уже не ненавижу других людей, я боюсь себя самого.
- Бийо! - прервал его Жильбер.
Но Бийо, не слушая, продолжал:
- Вот взяли и убили бедного юношу, господин Жильбер. Он был солдат, он сражался; он никого не убивал, а его убили.
Бийо испустил вздох, который, казалось, шел из самых глубин его существа.
- Ах, - сказал он, - я знал этого несчастного ребенком, я видел, как он едет из Бурсонна в Виллер-Котре на своей серой лошадке и развозит хлеб, что его матушка посылает беднякам. Это был прелестный мальчик, с румяными щеками, с большими синими глазами; он все время смеялся. Как странно: вот я гляжу на этот распростертый на земле окровавленный, изуродованный труп, а вижу улыбающегося мальчика, в одной руке его - корзинка, а в другой - кошелек. Ах, господин Жильбер, право, с меня довольно, я не хочу больше видеть смерть, а вы ведь предсказали, что дело идет к тому, что и вы - вы тоже умрете, и тогда…
Жильбер мягко покачал головой.
- Успокойся, Бийо, - сказал он, - мой час еще не пробил.
- Ладно; зато мой уже пробил, доктор. Там у меня урожай гниет на корню, земля не вспахана; там у меня любимая семья, которую я люблю еще вдесятеро больше, когда смотрю на это мертвое тело и на родных, оплакивающих его.
- Что вы хотите этим сказать, дорогой Бийо? Вы думаете меня разжалобить?
- О нет, - простодушно ответил Бийо, - но мне горько, вот я и жалуюсь, а поскольку жалобы ни к чему не ведут, я надеюсь помочь себе и облегчить свои страдания как могу.
- То есть?..
- То есть я хочу вернуться на ферму, господин Жильбер.
- Вы опять, Бийо?
- Ах, господин Жильбер, видите ли, я слышу голос, который зовет меня туда.
- Берегитесь, Бийо, этот голос призывает вас дезертировать.
- Я же не солдат, чтобы дезертировать, господин Жильбер.
- То, что вы собираетесь совершить, будет еще худшим дезертирством, чем дезертирство солдата.
- Объясните мне, почему, доктор?
- Как! Вы пришли в Париж, чтобы разрушать, а сами удираете, как только здание начало разваливаться?
- Я так поступаю, чтобы не раздавить моих друзей.
- Вернее, чтобы вас самого не задавило.
- Хм-хм! - возразил Бийо, - не грех и о себе немного подумать.
- Ах, вот как вы считаете! Можно подумать, что камни не падают вниз! Можно подумать, что, когда они падают, они не могут проломить голову даже тем, кто от страха успел отбежать довольно далеко!
- Но вы же прекрасно знаете, что я не трус, господин Жильбер.
- Тогда оставайтесь: вы нужны мне здесь.
- А моему семейству я нужен там.
- Бийо, Бийо, мне казалось, я сумел вам растолковать, что для человека, любящего родину, семьи не существует.
- Хотел бы я знать, смогли бы вы повторить эти слова, если бы ваш сын Себастьен лежал сейчас на месте этого молодого человека?
И он указал на убитого.
- Бийо, - стоически сказал Жильбер, - придет день, когда я буду лежать перед моим сыном Себастьеном, как сейчас это мертвое тело лежит передо мной.
- Тем хуже для него, если в этот день он будет таким же бесчувственным, как вы.
- Надеюсь, он будет лучше меня и будет еще более стойким, если я подам ему пример стойкости.
- Значит, вы хотите, чтобы ребенок смотрел, как льется кровь; чтобы он с малых лет привыкал к пожарам, виселицам, мятежам, ночным нападениям; чтобы он видел, как оскорбляют королев и угрожают королям, - и вы хотите, чтобы после всего этого, став твердым как камень и холодным как сталь, он любил и уважал вас?
- Нет, я не хочу, чтобы он все это видел, Бийо; вот почему я отослал его в Виллер-Котре, правда, сегодня я об этом почти жалею.
- Как, вы об этом жалеете?
- Да.
- Почему именно сегодня?
- Потому что сегодня он увидел бы, что басня про льва и крысу не просто сказка, он увидел бы, что так бывает и в жизни.
- Что вы хотите этим сказать, господин Жильбер?
- Я говорю, что он увидел бы, как случай привел бедного фермера, храброго и честного человека, не умеющего ни читать, ни писать, в Париж. Этот человек и помыслить не мог, что жизнь его может иметь какое-либо - доброе или злое - влияние на судьбы людей, вознесенных так высоко, что он едва отваживался поднять на них глаза. Так вот, мой сын увидел бы, как этот человек, который однажды уже хотел покинуть Париж и сейчас снова рвется убежать отсюда, помог спасти короля, королеву и королевских детей.
Бийо удивленно смотрел на доктора:
- Что вы хотите сказать, господин Жильбер?
- Что я хочу сказать, героический мой невежда? Сейчас объясню: я хочу сказать, что вы проснулись при первых же звуках отдаленной бури, поняли, что буря эта готова обрушиться на Версаль, побежали к Лафайету и разбудили этого господина, спавшего крепким сном.
- Проклятье! Еще бы ему не спать: он двенадцать часов не слезал с коня, он целые сутки не спал.
- Я хочу сказать, что вы привели его во дворец, - продолжал Жильбер, - и толкнули в гущу убийц с криком: "Назад, мерзавцы, пришел мститель!".
- А ведь и правда, - сказал Бийо, - я все это сделал.
- Вот видишь, Бийо, ты сделал очень много, мой друг; ты не мог спасти этого юношу, но зато ты, быть может, не дал убить короля, королеву и двоих детей! Неблагодарный, ты хочешь оставить службу родине как раз тогда, когда родина тебя вознаграждает.
- Но кто будет знать о том, что я сделал, раз даже я сам об этом не подозревал?
- Ты и я, Бийо; разве этого мало?
Бийо секунду подумал; потом протянул свою загрубевшую руку доктору:
- Да, вы правы, господин Жильбер. Но вы же знаете, что человек слабое, себялюбивое, непостоянное создание; один вы, господин Жильбер, сильны, великодушны и постоянны. Что вас таким сделало?
- Несчастье, - ответил Жильбер с улыбкой, в которой было больше горечи, чем в самых горьких слезах.
- Странно, - сказал Бийо, - я думал, несчастье озлобляет людей.
- Только слабых.
- А если несчастье сделает злым меня?
- Быть может, ты станешь несчастным, но ты никогда не станешь злым, Бийо.
- Вы уверены?
- Я ручаюсь за тебя.
- Тогда… - сказал Бийо со вздохом.
- Тогда? - переспросил Жильбер.
- Тогда я остаюсь; но я знаю, что еще не раз испытаю приступ слабости.
- Я всякий раз буду рядом, Бийо, чтобы поддержать тебя.
- Значит, так тому и быть, - вздохнул фермер.
Потом, бросив последний взгляд на тело барона де Шарни, которое слуги укладывали на носилки, он произнес:
- И все же маленький Жорж де Шарни был так хорош, когда скакал на своей серой лошадке, с корзинкой в одной руке и кошельком - в другой!
XXIX
ОТЪЕЗД, ПУТЕШЕСТВИЕ И ПРИБЫТИЕ ПИТУ И СЕБАСТЬЕНА ЖИЛЬБЕРА
Мы видели, при каких обстоятельствах задолго до того времени, до которого мы дошли в своем повествовании, Питу и Себастьен Жильбер отправились в деревню.
Поскольку мы намереваемся ненадолго оставить главных героев нашей истории, чтобы последовать за двумя юными путешественниками, мы надеемся, что читатели позволят нам описать некоторые подробности об отъезде, о дороге, которой они следовали, и о их прибытии в Виллер-Котре, который, по глубокому убеждению Питу, без них обоих решительно опустел.
Жильбер послал Питу за Себастьеном.
Для этого Питу посадили в фиакр и поручили заботам кучера, подобно тому как Себастьена поручили заботам Питу.
Через час фиакр привез назад Питу, а Питу привез с собой Себастьена.
Жильбер и Бийо ждали их в квартире, которую они наняли на улице Сент-Оноре, немного выше церкви Успения.
Жильбер объявил сыну, что тот должен немедля уехать вместе с Питу, и спросил, хочется ли ему вновь оказаться в лесах, которые он так любил.
- Да, отец, - ответил мальчик, - если вы будете навещать меня в Виллер-Котре или я смогу приезжать к вам в Париж.
- Не беспокойся, дитя мое, - сказал Жильбер, целуя сына в лоб. - Ты же прекрасно знаешь, что теперь я не смогу жить, не видясь с тобой.
Что до Питу, то он зарделся от радости при мысли, что они уедут в этот же вечер.
А когда Жильбер вложил ему в одну руку обе ладони Себастьена, а в другую - десяток луидоров по сорок восемь ливров каждый, он побледнел от счастья.
Длинный перечень советов доктора Жильбера, касавшихся в первую очередь гигиены, был выслушан с благоговением.
Себастьен потупил свои большие глаза, в которых стояли слезы.
Питу взвешивал и пересыпал монеты в своем бездонном кармане.
Жильбер вручил Питу, облеченному полномочиями гувернера, письмо.
Оно было адресовано аббату Фортье.
Когда доктор закончил свою напутственную речь, слово взял Бийо.
- Господин Жильбер, - сказал он, - доверил тебе разум Себастьена, я же доверяю тебе его тело. У тебя есть кулаки; если понадобится, смело пускай их в ход.
- Слушаюсь, - сказал Питу, - кроме того, у меня есть сабля.
- Не злоупотребляй ею, - предостерег Бийо.
- Я буду милосердным, - ответил Питу, - clemensero.
- Героем так героем, - разрешил Бийо, обманутый созвучием слов.
- Теперь, - сказал Жильбер, - мне остается только рассказать, как вам добраться до Виллер-Котре.
- О! - воскликнул Питу. - От Парижа до Виллер-Котре всего восемнадцать льё, мы будем всю дорогу разговаривать.
Себастьен взглянул на отца, словно спрашивая его, интересно ли разговаривать с Питу на протяжении восемнадцати льё.
Питу перехватил его взгляд:
- Мы будем говорить по-латыни, и нас примут за ученых.
Это была его мечта. Невинное создание!
Сколько других пареньков с десятью двойными луидорами в кармане сказали бы: "Мы накупим пряников".
Жильбер на мгновение заколебался.
Он посмотрел на Питу, потом на Бийо.
- Я понимаю, - сказал Бийо. - Вы спрашиваете себя, хороший ли Питу проводник и можно ли ему доверить ребенка.