- О, не за что, со мной это тоже случается, - отвечал фермер. - Эй, дьявол тебя задери, будешь ты стоять спокойно! - крикнул он своему коню, - этих чертовых першеронов хлебом не корми, только дай погарцевать да поржать. Но вернемся к тебе, - продолжал он, вновь обращаясь к Питу, - скажи, ты ленив?
- Не знаю; я занимался только латынью и греческим, и…
- И что?
- Честно говоря, я знаю их довольно скверно.
- Тем лучше, - сказал Бийо, - это доказывает, что ты не так глуп, как я думал.
Питу раскрыл глаза так широко, что они едва не выскочили из орбит: первый раз в жизни он слышал такие речи, решительно противоположные всем теориям, какие ему доводилось слышать прежде.
- Я тебя спрашиваю про другую лень: скажи, боишься ли ты усталости?
- О, усталость, это другое дело, - отвечал Питу, - нет, я могу пройти хоть десять льё и вовсе не устать!
- Ладно, это уже кое-что, - продолжал Бийо, - если ты похудеешь еще на несколько фунтов, то сможешь стать рассыльным.
- Похудею? - сказал Питу, взглянув на свою тощую фигуру, длинные костлявые руки и длинные ноги, похожие на жерди. - Сдается мне, господин Бийо, что я и так уже достаточно худ.
- По правде говоря, друг мой, - сказал фермер, покатившись со смеху, - ты настоящий клад.
Питу впервые слышал столь высокую оценку своей скромной персоны. Чем дольше он разговаривал с папашей Бийо, тем сильнее удивлялся.
- Послушай, - сказал фермер. - Я спрашиваю, ленишься ли ты, когда тебе задают работу?
- Какую работу?
- Вообще работу.
- Не знаю; я ведь никогда не работал.
Катрин рассмеялась, но папаша Бийо на этот раз остался серьезен.
- Подлые священники! - воскликнул он, погрозив могучим кулаком в сторону города. - Вот кого они растят из молодежи - никчемных бездельников. Какую пользу, спрашиваю я вас, может принести своим братьям вот этот малый?
- О, очень небольшую, я это прекрасно понимаю, - отвечал Питу. - К счастью, у меня нет братьев.
- Под братьями, - возразил Бийо, - я разумею всех людей на земле. Или, может быть, ты хочешь сказать, что люди друг другу не братья?
- Нет, конечно, не хочу, да об этом и в Евангелии говорится.
- Все люди братья и равны меж собой, - продолжал фермер.
- Э, нет, это дело другое, - сказал Питу, - если бы мы с аббатом Фортье были равны, он не стал бы так часто охаживать меня плеткой и ферулой, а если бы мы были равны с моей теткой, она не выгнала бы меня из дому.
- А я тебе говорю, что все люди равны, - настаивал фермер, - и скоро мы докажем это тиранам.
- Tyrannis! - откликнулся Питу.
- А пока, чтобы доказать это, - продолжал Бийо, - я беру тебя к себе.
- Вы берете меня к себе, дорогой господин Бийо; вы, должно быть, хотите посмеяться, если говорите такое?
- Вовсе нет. Послушай, сколько тебе нужно, чтобы не умереть с голоду?
- Ну, примерно три фунта хлеба в день.
- А кроме хлеба?
- Немного масла или сыра.
- Отлично, - сказал фермер, - я вижу, прокормить тебя не трудно. Вот мы тебя и прокормим.
- Господин Питу, - вмешалась Катрин, - разве вы больше ничего не хотели узнать у моего отца?
- Я, мадемуазель? Ах, Боже мой, нет.
- В таком случае зачем же вы сюда пришли?
- Затем, что сюда шли вы.
- Ах вот как? Очень мило с вашей стороны, - сказала Катрин, - но я не слишком доверяю комплиментам. Вы пришли, господин Питу, чтобы справиться у моего отца о вашем покровителе.
- Ах да, правда! - сказал Питу. - Подумать только, я про это совсем забыл.
- Ты хотел узнать что-то о достойнейшем господине Жильбере? - спросил фермер, причем в голосе его зазвучало беспредельное почтение.
- Именно так, - отвечал Питу, - но теперь мне это без надобности: раз господин Бийо берет меня к себе, я могу спокойно дождаться возвращения господина Жильбера из Америки.
- В таком случае, мой друг, долго ждать не придется, ибо он уже оттуда вернулся.
- Неужели? - воскликнул Питу. - Когда же это?
- Точно не знаю; но неделю назад он был в Гавре, потому что у меня в седельной кобуре лежит пакет, который он отправил мне по приезде; я получил его сегодня утром в Виллер-Котре, и вот вам доказательство.
- А почему вы знаете, отец, что пакет от него?
- Черт подери! Потому, что в пакете было письмо.
- Простите, отец, - улыбнулась Катрин, - но я думала, что вы не умеете читать. Вы ведь везде хвастаете, что не знаете грамоте.
- Что да, то да, хвастаю! Я желаю, чтобы обо мне могли сказать: "Папаша Бийо никому ничего не должен, даже школьному учителю; он сам составил свое состояние". Вот чего я желаю. Так что письмо прочел не я, а сержант жандармерии, которого я встретил на обратном пути.
- И что там говорится, отец? Господин Жильбер по-прежнему доволен нами?
- Суди сама.
И фермер, вынув из кожаного бумажника письмо, протянул его дочери.
Катрин прочла:
"Дорогой мой господин Бийо!
Я возвратился из Америки, где видел народ более богатый, великий и счастливый, чем наш. Все дело в том, что он свободен, а мы нет. Но и мы также движемся к новой эре, и каждый должен трудиться, дабы приблизить день, когда воссияет свет. Я знаю Ваши убеждения, дорогой господин Бийо, знаю, как велико Ваше влияние на собратьев-фермеров и всех достойных работников и земледельцев, которыми Вы управляете не по-королевски, а по-отечески. Внушайте им принципы самоотвержения и братской любви, которые Вы, как я мог убедиться, исповедуете сами. Философия всеобъемлюща, все люди должны узреть при свете ее факела свои права и обязанности. Посылаю Вам книжицу, где названы все эти обязанности и права. Ее автор - я, хотя мое имя не выставлено на обложке. Распространяйте содержащиеся в ней идеи - идеи всеобщего равенства; устройте так, чтобы долгими зимними вечерами кто-нибудь читал ее вслух Вашим работникам. Чтение - пища для ума, как хлеб - пища для тела.
Скоро я навещу Вас и расскажу о новом способе аренды, весьма распространенном в Америке. Он состоит в том, чтобы делить урожай между фермером и землевладельцем. По моему мнению, такой способ близок к обычаям первобытных времен, а главное, угоден Богу.
Привет и братство.
Оноре Жильбер,
гражданин Филадельфии".
- Ну и ну! - проговорил Питу. - Вот уж письмо так письмо.
- Не правда ли? - переспросил Бийо.
- Да, дорогой отец, - сказала Катрин, - но я сомневаюсь, что жандармский офицер того же мнения.
- Отчего это?
- Оттого, что письмо доктора Жильбера может, по-моему, повредить не только ему самому, но и вам.
- Ладно, - сказал Бийо, - ты известная трусиха. Как бы там ни было, вот брошюра, вот и дело для тебя, Питу: по вечерам ты будешь читать ее нам.
- А днем?
- А днем будешь пасти овец и коров. Вот тебе брошюра.
И фермер достал из седельной кобуры одну из тех брошюрок в красной обложке, какие во множестве публиковались в то время с разрешения властей либо без оного.
В последнем случае, правда, автор рисковал отправиться на галеры.
- Прочти-ка мне название, Питу, чтобы я мог поговорить хотя бы о нем, пока не смогу поговорить о содержании. Остальное ты прочтешь мне позже.
Питу взглянул на первую страницу и прочел слова, с тех пор сделавшиеся от частого употребления весьма зыбкими и неопределенными, но в то время находившие искренний отклик во всех сердцах: "О независимости человека и свободе наций".
- Что ты на это скажешь, Питу? - спросил фермер.
- Скажу, господин Бийо, что мне сдается: независимость и свобода - это одно и то же; господин Фортье выгнал бы моего покровителя из класса за плеоназм.
- Плеоназм это или нет, но эту книгу написал настоящий человек, - сказал фермер.
- И все-таки, отец, - сказала Катрин, повинуясь безошибочному женскому чутью, - спрячьте ее, умоляю вас! Из-за нее с вами может стрястись беда. Я, например, дрожу при одном только ее виде.
- Отчего же это она повредит мне, если не повредила автору?
- А откуда вы знаете, что она ему не повредила? Письмо написано неделю назад и пришло только сегодня, хотя вообще почта из Гавра доходит к нам гораздо быстрее. А я тоже получила сегодня утром письмо.
- От кого это?
- От Себастьена Жильбера, который тоже вспомнил о нас; он многое поручил мне передать своему молочному брату Питу, а у меня это совсем вылетело из головы.
- И что же он пишет?
- А вот что: его отец уже три дня как должен был приехать в Париж, но так до сих пор там и не появился.
- Мадемуазель права; мне тоже не нравится это опоздание, - сказал Питу.
- Замолчи, заячья душа, и ступай читать трактат доктора, тогда ты станешь не только ученым, но еще и мужчиной! - воскликнул фермер.
Так разговаривали французы в ту пору, ибо стояли на пороге десятилетия, когда французская нация принялась подражать греческой и римской истории со всеми ее составляющими: самоотвержением, проскрипциями, победами и рабством.
Питу взял книжку с величайшим почтением, чем окончательно покорил сердце фермера.
- А теперь скажи-ка, - спросил тот у Питу, - ты обедал?
- Нет, сударь, - отвечал Питу, сохраняя тот полублагоговейный, полугероический вид, какой принял, получив книгу.
- Он как раз собирался пообедать, когда его выгнали из дому, - сказала девушка.
- Ну что ж! - сказал Бийо. - Ступай к мамаше Бийо и скажи, чтобы она покормила тебя тем, что едят у нас на ферме, а завтра приступишь к работе.
Питу бросил на г-на Бийо благодарный взгляд и в сопровождении Катрин отправился на кухню, где единовластно правила г-жа Бийо.
VI
БУКОЛИКИ
Госпожа Бийо была дородная матрона лет тридцати пяти-тридцати шести, круглая, как шар, свежая, пышная, сердечная; она без устали сновала между двумя голубятнями, между стойлами для коров и овец; словно многоопытный генерал, объезжающий расположение войск, она производила смотр своим горшкам и сковородкам; ей довольно было одного взгляда, чтобы определить, все ли в порядке, довольно было повести носом, чтобы узнать, не следует ли подбросить в кастрюли тмина и лаврового листа; по привычке она вечно ворчала, но и в мыслях не имела досадить этим ворчанием мужу, которого уважала не меньше, чем самых важных персон, дочери, которую любила сильнее, чем г-жа де Севинье г-жу де Гриньян, или поденщикам, которых кормила так, как ни одна фермерша на десять льё кругом. Поэтому за право работать у г-на Бийо шли споры. К несчастью, и здесь, как на небесах, среди претендентов было много званых, а мало избранных.
Питу, как мы видели, не был зван, но был избран. Он в полной мере оценил свое счастье, когда слева от него на стол лег золотистый каравай, справа поместился кувшин с сидром, а перед ним возник кусок свежепросоленной свинины. С тех пор как Питу потерял мать, а тому уже минуло пять лет, он не едал так не то что по будням, но даже и по большим праздникам.
Поэтому, уминая хлеб, смакуя свинину и запивая все это большими глотками сидра, Питу, и без того полный признательности, ощущал, как растет его восхищение фермером, его почтение к фермерше и любовь к их дочери. Одно только омрачало его настроение - мысль об унизительной обязанности пасти коров и овец, которую ему придется выполнять днем: уж очень занятие это не соответствовало делу, каким ему предстояло заниматься вечерами и какое имело своей целью усвоение человечеством возвышеннейших истин бытия и философии.
Питу продолжал обдумывать свое положение и после обеда, причем превосходный этот обед оказал немалое влияние на ход его размышлений. Насытившись, он взглянул на вещи совсем иначе. Он рассудил, что даже олимпийским богам и полубогам случалось пасти коров и овец и, следовательно, он напрасно счел это занятие столь оскорбительным для своего достоинства.
Аполлон, оказавшись в сходном положении, то есть будучи изгнан Юпитером с Олимпа, подобно тому как он, Питу, был изгнан из квартала Плё тетушкой Анжеликой, стал пастухом у Адмета. Правда, Адмет был царь-пастух, но Аполлон-то был бог.
Геракл был скотником или кем-то вроде того, ибо, если верить мифам, таскал за хвосты коров Гериона, а уж с какой стороны подходить к коровам - с хвоста или с головы - это дело привычки; как ни крути, тот, кто имеет дело с коровами, то есть со скотом, - скотник, и никто иной.
Более того, Титир, о котором рассказывает Вергилий, - тот, что лежит под буком и в таких прекрасных стихах благодарит Августа за свой покой, тоже был пастухом. Наконец, и Мелибей, так поэтически жалующийся на необходимость расстаться с родными краями, носил то же звание.
Все эти особы наверняка достаточно хорошо знали латынь, чтобы стать аббатами, и тем не менее предпочитали смотреть, как их козы жуют горький ракитник, а не служить обедню и вечерню. Значит, если рассуждать здраво, в пастушеской жизни есть свои прелести. Да и кто помешает Питу возвратить этой жизни утраченную поэзию и потерянное достоинство? Кто помешает Питу устраивать состязания в песнях между Меналками и Палемонами из окрестных сел? Разумеется, никто. Питу не однажды случалось петь в церковном хоре, и, если бы аббат Фортье не застал его как-то пробующим церковное вино и со своей обычной суровостью не исключил немедленно из числа певчих, он мог бы далеко пойти на этом поприще. Правда, он не умел играть на флейте, но зато умел извлекать любые звуки из обычной короткой трубки, а это, должно быть, почти одно и то же. В отличие от возлюбленного Сиринги он не вырезал себе из дерева свирель, но зато изготовлял из липового или каштанового дерева превосходные свистки, не раз удостаивавшиеся рукоплесканий его товарищей. Итак, Питу мог без ущерба для собственной гордости сделаться пастухом: хотя нынче занятие это и перестали ценить по заслугам, он не опустился до него, но поднял бы его до себя.
Вдобавок в овчарнях распоряжалась мадемуазель Бийо, а приказания, полученные из ее уст, были уже не приказаниями.
Но Катрин, со своей стороны, также пеклась о достоинстве Питу.
В тот же вечер, когда юноша подошел к ней узнать, в котором часу нужно ему завтра встать, чтобы выйти в поле вместе с пастухами, она ответила, улыбаясь:
- Никуда идти не нужно.
- Отчего же? - изумился Питу.
- Я объяснила отцу, что вы получили слишком хорошее образование, чтобы исполнять такую черную работу; вы останетесь на ферме.
- Ах, как хорошо, - воскликнул Питу, - значит, я смогу все время быть рядом с вами!
Питу высказал свою заветную мысль исключительно по простоте души и тут же покраснел до ушей. Катрин с улыбкой потупилась.
- Ах, простите, мадемуазель, я сам не знаю, как это у меня вырвалось, не сердитесь на меня, - сказал Питу.
- Я вовсе не сержусь на вас, господин Питу, - отвечала Катрин, - вы ведь не виноваты, что вам приятно быть рядом со мной.
Они помолчали. Ничего удивительного: в немногих словах бедные дети сумели так много сказать друг другу.
- Но, - продолжал Питу, - не могу же я оставаться на ферме и ничем не быть занятым: что я буду делать?
- То же, что делала я: вести счета, рассчитываться с работниками, записывать приход и расход. Вы ведь умеете считать?
- Я знаю все четыре арифметических действия, - гордо ответствовал Питу.
- На одно больше, чем я, - сказала Катрин. - Я никогда не могла одолеть четвертого. Видите, мой отец только выиграет, заполучив такого счетовода, как вы; а раз мы с вами тоже выиграем, значит, в выигрыше будут все без исключения.
- А что же на этом выиграете вы, мадемуазель?
- Я выиграю время и потрачу его на то, чтобы сшить себе новые чепчики и стать красивее.
- Ах, - сказал Питу, - по-моему, вы и без чепчиков такая красивая!
- Возможно, но это уже ваш личный вкус, - засмеялась девушка. - Не могу же я ходить по воскресеньям на танцы в Виллер-Котре с непокрытой головой. Это могут себе позволить только знатные дамы, которые пудрят волосы.
- А по-моему, ваши волосы гораздо красивее без пудры, - сказал Питу.
- Полно, полно, вы, я вижу, пустились делать мне комплименты.
- Нет, мадемуазель, я не умею делать комплименты: у аббата Фортье этому не учили.
- А танцевать вас учили?
- Танцевать? - изумился Питу.
- Да, танцевать.
- Танцевать! У аббата Фортье! Помилуй Боже, мадемуазель… Что вы такое говорите!
- Значит, вы не умеете танцевать?
- Нет, - сказал Питу.
- В таком случае в воскресенье вы пойдете со мной на танцы и поглядите, как танцует господин де Шарни; он это делает лучше всех молодых людей в округе.
- Но кто такой господин де Шарни? - спросил Питу.
- Владелец замка Бурсонн.
- И он будет танцевать в воскресенье?
- Конечно.
- С кем?
- Со мной.
Сердце Питу невольно сжалось.
- Так, значит, это для того, чтобы танцевать с ним, вы хотите быть красивой?
- Чтобы танцевать с ним или с кем-нибудь другим - со всеми.
- Кроме меня.
- А почему бы и не с вами?
- Потому что я-то не умею танцевать.
- Вы научитесь.
- Ах! Если бы вы, мадемуазель Катрин, согласились показать мне, как это делается, я научился бы гораздо скорее, чем глядя на господина де Шарни, уверяю вас.
- Там видно будет, - сказала Катрин, - а пока пора спать; спокойной ночи, Питу.
- Спокойной ночи, мадемуазель Катрин.
В том, что узнал Питу от мадемуазель Бийо, было и хорошее и плохое; хорошее заключалось в том, что из пастуха его повысили до письмоводителя; плохое - в том, что он не умеет танцевать, а г-н де Шарни умеет; по словам Катрин, он танцует даже лучше всех остальных.
Ночь напролет Питу видел во сне г-на де Шарни: тот танцевал и выходило это у него прескверно.
Назавтра Питу под руководством Катрин принялся за работу и очень скоро сделал потрясающее открытие: с иными учителями ученье - на редкость приятная штука. Не прошло и двух часов, как он постиг все, что требовалось.
- Ах, мадемуазель, - сказал он, - если бы латыни меня учил не аббат Фортье, а вы, я наверняка никогда не употреблял бы варваризмов.
- И стали бы аббатом?
- И стал бы аббатом, - ответил Питу.
- И вас бы заперли в семинарию, куда нет входа женщинам?
- Скажите на милость! Мне это и в голову не приходило, мадемуазель Катрин… В таком случае я не хочу быть аббатом!
В девять утра на ферму возвратился папаша Бийо; уехал он, когда Питу еще спал. Каждый день в три часа утра фермер провожал в путь своих лошадей и возчиков; потом до девяти объезжал поля, чтобы убедиться, что все работники на своих местах и заняты делом; в девять он возвращался к завтраку, а в десять снова уезжал; в час наступало время обеда, а после обеда он опять осматривал свои владения. Поэтому дела у папаши Бийо шли превосходно. По его собственным словам, ему принадлежали шестьдесят арпанов земли под солнцем и тысяча луидоров в тени. Более того, вполне возможно, что, если бы посчитать получше, если бы подсчетами этими занялся Питу и если бы присутствие мадемуазель Катрин или мысли о ней не слишком отвлекали его, выяснилось бы, что число арпанов и луидоров несколько превышает названное добряком Бийо.