Егор с балкона своей квартиры часто видит Феликса и по–хорошему завидует парню. Феликс не был в армии, и в то время, когда Егор на Севере - у чёрта на куличках - нянчил учебные снаряды, а затем ракеты, Бродов–младший оканчивал металлургический институт, ходил по туристским тропам и дважды, как он говорил, "скатал" за границу. И хоть по нескольку дней, но живал в отелях европейских столиц и городов, ходил в музеи, театры, заводил знакомства. И, может быть, из тех краев, как чудилось Егору, вынес молодой технолог прокатного цеха любовь и тягу к вещам необыкновенным.
Феликс привел Егора в гостиную. В гостиной много людей; все Егору незнакомы, люд не рабочий. На вошедшего - никакого внимания. Отец Феликса Михаил Михайлович сидит за роялем, играет и поет. Егор знает: отец у Феликса единственный композитор в Железногорске. Вид у него интеллигентный, благородный: голова с белой шевелюрой откинута назад и покачивается в такт мелодии. Луч осеннего солнца, падая через окно, золотит его большой открытый лоб и кончик носа.
Егор кланяется гостям, идет через всю залу и садится в глубокое кожаное кресло рядом с Феликсом.
- Чудаки! - шепчет Феликс на ухо Егору и кивает в сторону любителей музыки, сгрудившихся возле рояля; Феликс говорит о них снисходительно, в его зеленых глазах усмешка.
У рояля за спиной хозяина, широко расставив ноги и устремив взгляд на семейный портрет Бродовых - они сфотографированы на родине - на Хопре, у стены своего дома, - стоит местный поэт, сутулый, бородатый парень, "борода", как его называет Михаил Михайлович. Феликс о нем говорит Егору: "Поставляет словесный материал отцу". И ещё узнает Егор: у поэта циклотимия - болезнь нервов. И жить ему негде, нет хорошей квартиры. И отец у него умер… А так он парень ничего. И стихи пишет неплохие. Михаил Михайлович любит в них "мирозданческий дух", "бациллу несогласия"… Егор не может понять слово: "мирозданческий", но "бацилла несогласия" ему понятна. Значит, "борода" имеет свое мнение - что–то отрицает, что–то свое, собственное хочет утвердить в жизни. Егору такая "бацилла" в человеке нравится. "Кто живет без печали и гнева, тот не любит Отчизны своей", - вспоминает он стихи Некрасова.
Поэт раз–другой прошелся по зале. Егор внимательно его разглядывал. Было в нем что–то страдальческое.
- Ты его стихи послушай, стихи!.. - шептал на ухо Феликс.
- Он сейчас читать примется?
- Не сейчас, а в заводском Дворце культуры, со сцены. Он на каждом концерте свои новые стихи читает. Ну, заводская самодеятельность - понимаешь? Егор кивал головой: он обязательно придет. Как не пойти, если в стихах "бороды" "мирозданческий дух" и "бацилла несогласия". А к тому же и посмотреть хочется, что там интересного показывает отец Феликса, какую он программу подготовил.
До службы в армии Егор часто бывал во Дворце культуры; он не посещал кружки, студии, но ходил на танцы, в кино, а случалось, и смотрел самодеятельные концерты. Бродовых тогда в Железногорске не было, они приехали недавно, когда Феликс окончил институт.
Оппонент поэта, затеявший с ним спор, грузно, не торопясь, поднялся с дивана, тяжело, по–медвежьи принялся ходить по зале. Этот был одет небрежно, в просторный мешковатый костюм серого цвета.
- Пушкин и Лермонтов клеймили пороки, они светили! Даже тогда, когда все было погружено во мрак, - светили!.. А вы?
- Бурбон распаляется, он сейчас в раж войдет, - сказал Феликс.
И на ухо Егору:
- Директор Дворца культуры.
Пальцем повертел у виска: дескать, пусто у него под черепной коробкой.
- Вы неисправимы, - кипятился поэт. - Чуть вас заденешь, вы тотчас же с допросом: кому светите?.. Народу своему - кому же поэт должен светить!..
- Народу! - взмахнул руками директор Дворца, точно собирался взлететь. - Народ жить хочет, радоваться, верить во все хорошее, а вас как послушаешь…
- Нет уж увольте. Поэт вам не массовик санаторный, не клоун, не скоморох.
Собеседник стоял у окна и смотрел в сторону завода. Поэт подступился к нему вплотную, как петух раскинул руки–крылья и в такт словам потряхивал жидкой бороденкой, багровел и говорил как–то неровно, негладко, срываясь на крик, точно боялся, что ему не поверят.
Егор поймал себя на мысли, что он хотел бы уважать поэта и не может. Вроде бы он и смелые слова говорил, а было в нем что–то жалкое, мутное, отталкивающее.
- Россия не простит!.. - вновь подступился поэт к директору Дворца, а тот вдруг резко повернулся от окна, подался на поэта своей мощной тушей:
- Россия!.. Дело не в дело - Россия!.. И со сцены и в стихах, и так… в праздных разговорах. А того не возьмете в толк, что есть для сердца людского слова вечные, святые. Глубоко они у сердца лежат и с языка без нужды не соскакивают. Ты делом любовь к России докажи, а не трепли её имя попусту! Так–то, мой друг!..
- Вы, как петухи, ей–богу, - послышался из дальней комнаты тонкий примиряющий голос, и тотчас же в залу вошел худой длинный мужчина лет сорока пяти, сутулый, с роскошной шевелюрой темных волос и добрыми выпуклыми глазами цвета белесого неба. Он поклонился Егору, задержал на нем взгляд, коснулся рукой плеча Феликса и прошел на середину залы. Тут он обнял поэта и его собеседника и мгновенно погасил их спор.
- Паша! - не прерывая игры, повернул к нему голову Бродов–старший. - Слушай–ка вариацию! Слышишь?
- Спайки нет, Михалыч, - кричал ему сутулый. - Стыковка хромает.
- Ну, а эта? Вот иди–ка. А!..
Михаил Михайлович Бродов, треся белой головой, неистово молотил пальцами клавиши.
- Эх, Миха–а–лыч! - едва слышно тянул слабенький голосок сутулого. - Корявая спаечка. Разлива нет.
Михалыч вдруг оборвал игру и вскочил, словно ужаленный. Толкнул к роялю сутулого.
- Поищи спаечку. Ну–ка, Павел Павлович, раскинь пальчики.
Павел Павлович коснулся пальцами клавиш - рояль негромко вздохнул; инструмент как бы примерялся к новому хозяину, стоит ему извергать шум и громы или ограничиться тихим, неспешным перебором скрытых от глаза струн. Видно, Павел Павлович не умел, а может, не хотел играть так резво, как Михаил Михайлович; он долго нащупывал связь между звуками, а потом заиграл уверенно, разлил мелодию плавную, звучную - такую, что она приворожила к себе.
- А ну, Павлуша! - закричал Михаил Михайлович и почти вытолкнул Павла Павловича из–за рояля, - сам сел за инструмент, подхватил только что родившуюся мелодию и стал играть горячо, темпераментно.
Бурная мелодия словно ветром подхватила Феликса; он выбежал на середину комнаты, стал танцевать. Сделал несколько движений, метнулся к Егору. Вытянул его из кресла.
- Коленками шевели, коленками!..
Феликс отталкивал Егора к пальме, растущей в резной кадке, швырял в одну сторону, в другую. Ноги он отбрасывал с особенным шиком - небрежно, с чуть заметным разворотом. И тело его в этот момент вздрагивало, точно кто–то бил его по спине. Егор пытался ему подражать, но выходило у него плохо. Он размахивал руками, словно от кого–то отбивался. И одежда его не гармонировала с танцем; разбитые ботинки вяло елозили по паркету. Феликс то вперед его толкнет, то к себе притянет: смотрит на него и сочувственно улыбается.
- Ходи, ходи, солдат! Шевелись!..
А когда закончил, бросил через плечо:
- Медведь ты! Не вздумай в клубе девчонку пригласить. Засмеют!
Егору было стыдно и досадно за себя, такого увальня, - современные танцы не умеет танцевать. Не давались они ему, эти твисты и шейки. И ведь хотел научиться, старался - нет, не давались.
- Не то, не то!.. - замахал руками Павел Павлович. Он вновь склонился над роялем, стал искать потерявшуюся музыкальную фразу. И Михаил Михайлович не перечил - сидел смирно, как школьник, и ждал, когда ему вновь позволят играть на рояле.
- Феликс, - склонился над ухом товарища Егор, - Павел Павлович… он кто?.. Он вам кем доводится?..
Феликс небрежно заговорил:
- Музыкант он, Хуторков. Бездомный: ни жены ни детей… Подолгу в оркестрах не задерживается, а теперь вот к отцу пристал. Они с отцом начинали вместе - где–то в музыкальной школе… С тех пор много лет прошло. Ну… отец по старой памяти… возится с ним, кормит и комнату в квартире отвел. Блажь старческая, да я не противлюсь. Пусть живут как знают.
Хуторков настроил мелодию, посадил за рояль хозяина. Сам улыбнулся примолкнувшим зрителям Проходя мимо Егора, взглянул на парня тем особенным дружелюбным взглядом, которым подбадривают робеющего новичка. И как–то по–свойски, ласково сощурил глаза - словно мигнул.
Эта его усмешка точно магнитом потянула к нему Егора. И он уже поднялся, хотел пройти с Хуторковым в дальнюю комнату, но тут его позвал Михаил Михайлович.
- Егорий! Ну–ка, изобрази фразу: "Да ты постой, постой, красавица моя…" Ну… Изобрази! Михаил Михайлович продолжал играть. Одной рукой он ударял по клавишам, другой звал к себе Лаптева.
Егор прислушался к музыке и только теперь понял, что Михаил Михайлович играл песню "Вдоль по улице". Не играл, а импровизировал, - да так, что в бурном потоке звуков было трудно нащупать основную мелодию. Исполнять старые популярные песни на свой "бродовский" манер, выжимать из них огневые вихри - в этом суть новаций Михаила Михайловича, его дирижерский почерк. "Ну!.. Ну, парень!.." - призывал Егора Бродов, продолжая играть и повернув к нему через плечо голову.
Егор подошел к роялю, дождался нужного момента и запел:
"Да ты посто–о–ой, посто–о–ой, красавица моя!.."
Михаил Михайлович резким движением руки оборвал игру. Встал из–за рояля, хлопнул Егора по плечу.
- Я нашел гвоздь программы! Это она - твоя фраза! Чистая и невинная, как родник! Одна фраза. Только одна! И больше от тебя ничего не требуется. Я тебя включаю в состав оркестра. Поздравляю.
- Я не умею петь в оркестре, - шагнул назад Егор.
- Нет, вы посмотрите на него. Он ещё ломается! Я же сказал: одну фразу. Ту самую, что ты пел сейчас. Ты сделаешь концерт! Принесешь успех всему коллективу заводской самодеятельности. Только одной фразой. Одной! - смекаешь?.. Умные люди говорят: художнику нужна деталь. Я её нашел. Ты, твоя фраза - вот то, чего не хватало. Теперь дело сделано. Успех в кармане!..
Он закричал в раскрытую дверь библиотеки:
- Паша!.. Иди сюда!.. Ты только послушай, какую я нашел деталь!..
Из дальней комнаты донесся прерывистый храп.
- Спит, слон ленивый! - ругнулся Бродов. И, обняв Егора за плечо, повел по зале.
- У тебя, Егорий, голосок под стать лемешевскому - сырой, конечно, невыделанный, но фактура налицо. Только ты не обольщайся. Такие голоса сейчас не в моде.
Михаил Михайлович вытянул шею, затряс головой и с сиплым грудным придыханием запел: "Ла–ла–лаа-а… ол–ло–ло–ло…"
- Чтоб душу щекотало. А всяким тенорам теперь не станут целовать полу фрака. Кончилось времечко классических голосов! Не удивят сегодня колоратура, диапазон и прочее. Но ты, Егор, не тужи. Мы вплетем твой тенор в современные ритмы, и он зазвучит по–новому. Мы снабдим тебя ослепительной робой, и молодежь, глядя на тебя, будет плакать от восторга. Да, я знаю, чего хочет современная молодежь!..
Бродов тряхнул Егора за плечо и мигнул ему левым глазом, который был у него меньше правого, и, может быть, оттого казался темнее.
- Одним словом, будешь доволен! Итак: до встречи в клубе на репетиции.
Егор кивал головой. Он наскоро простился и отправился домой.
5
Феликс Бродов и Егор Лаптев отправились на каток. По дороге, неведомо откуда взявшийся, к ним присоединился поэт Борода.
- Провожу вас, старики, до заводской площади, - прохрипел Борода.
Борода и Феликс сблизились давно - с тех пор, как старик Бродов написал первую песню на стихи местного поэта. Егор Лаптев в их обществе чувствовал себя новичком. Старые друзья Егора разлетелись в институты, военные училища, в другие города переехали… Многих приятелей недосчитался Егор после армии, а тут - Феликс, Борода, музыка, умные разговоры…
Зима в том году удивила железногорцев ранним приходом. Сразу, после ноябрьских праздников, дохнуло холодом, повалил густой, мягкий снег. Никогда ещё так рано не распахивал каток свои ворота. Феликс по очень важной причине спешит на каток: там будет Настя, инженер–технолог, внучка академика Фомина. Настя бегает на коньках легко, красиво, точно ласточка в майском небе, и, конечно, она не упустит случая прийти на открытие катка. Феликс непременно выберет момент и будто бы невзначай заговорит о делах её деда: "Я поклонник его идей… Меня восхищает каждое его детище…" Настя, как всегда, улыбнется, подарит ещё один нежный взгляд Феликсу. На большее Феликс не претендует. А если Настя позволит ему взять себя за руку и вместе с ним птицей пролетит на виду у многих железногорцев - неделю будет парень ходить хмельным от счастья.
На душе у Феликса тепло и просторно. Ему приятно и шагать рядом с поэтом: как–никак Борода известный человек в Железногорске. Правда, Феликс при случае не прочь высмеять притязания Бороды вести за собой молодежь, но это уже, как говорится, из области личных отношений. На людях Феликс не даст Бороду в обиду. Он везде скажет: "Это передовой, современный человек, носитель интеллектуализма…" Феликсу нравится и Егор Лаптев. Егор - парень скромный, покладистый. Отец у Егора, хоть и знатный металлург, но знаменитость его особого рода. Прокатал полторы нормы листа - и на пьедестал. А вот брат Феликса Вадим… По радио о нем не говорят, в газетах ни строчки, а попробуй достань Вадима. Директор столичного института! Феликсу положение брата в обществе во сто крат дороже трудовой славы прокатчика Лаптева.
Феликс поймал себя на мысли, что в этом мире обязательно надо держать рядом и Егоров Лаптевых. Зайдет он, Феликс, с Настей в буфет на катке. "Егор, кофе! И шоколадку… для Насти". Егор, конечно, на полусогнутых, с улыбкой: "Будет сделано…"
- Физический труд–архаизм! - бубнит позади Феликса Борода. - Он отомрет, как осенью отмирают листья.
- Труд оператора тоже физический, - возражает Егор. - Надо стоять у пульта, смотреть, слушать, включать–выключать рычаги…
- Архаизм! - Борода поднимает воротник чешуйчато–белой, сильно истертой куртки (где только раздобыл такую!), говорит торопливо, глотая окончания слов. - Сегодня оператор, завтра и его побоку, - все заменит электроника! В кассету девица вложит перфокарту - и стан - ры–ы–ы… Рабочий не нужен. Он изжил–ся–ся. Уже сегодня изжил себя!
Егору трудно одержать победу в споре. Борода все–таки поэт! И вроде бы правду говорит, - обходится же луноход без человека! - но поверить Бороде Егор не торопится. "Электронная машина, - рассуждал про себя Егор, - без человека - ничто. И не все в жизни она заменит! Предложи Феликсу электронную машину взамен Насти Фоминой…"
Впрочем, в одном Борода убеждал Егора: не резон в наше время молодому человеку стоять у стана с допотопными клещами. Тут, пожалуй, он прав.
Захотел заговорить с Бородой, но потом решил: ни к чему мне эти разговоры! Клещи я брошу, встану за пульт. А если отец не разрешит - уйду из цеха.
Егор не хотел себе признаться, но у него и раньше, до посещения Бродовых, где–то в глубине души тлела надежда стать певцом. Старик Бродов подогрел эту мечту, протянул ей руку. И Егор уже шел за ним, он верил: Бродов приведет его в иной мир - в мир, где звучит музыка и сияют звезды.
- Новый тип человека выдвинулся на арену - инженер, техник, повелитель машин! - продолжал бубнить Борода. - Он, этот человек, на свой лад перестроит всю жизнь. Ему принадлежит будущее!..
Егор лишен был тщеславных побуждений, но в одном его тайные мысли, как две капли воды, походили на мысли Феликса: он тоже мечтал встретить на катке девушку. Девушка эта - Аленка. Фамилии её Егор не знает, видел её только раз при свете закопченных фонарей и притом на трубе. Она висела на канате, раскачиваясь в веревочном седлеце, и весело ему кричала: "Эй, парень! Подними–ка меня повыше!" Он подошел к основанию трубы, которую недавно начали класть, приставил к ней лестницу, затем, бесцеремонно ухватив девушку за ботинки, слегка потянул к себе и сказал: "Красивая!". Она в ответ улыбнулась: "Тоже, открытие сделал!.." Егор, краснея, прошептал: "Когда освободишься? Я подожду. Как тебя звать?.." Девушка запрокинула голову и громко крикнула: "Эй, там, наверху. Поднимите меня повыше!.." Сверху отозвались: "Аленка!.." Она наклонилась к Егору: "Вон, слышишь - Аленкой кличут".
…В конце смены Егор снова подошел к трубе. Угрюмый парень, видимо, бригадир, собирал инструменты. На вопросы Егора отвечал сухо, с раздражением:
- Аленка, говоришь? Не может того быть, чтобы на канате висела. Это у нас верхолазы–бетонщики да укладчики кирпича наверху работают, а Аленка… Она раствор приготовляет. Ты что–то путаешь.
Егор усомнился:
- Да ты не бойся, не украду я твою Елену прекрасную.
- Я и не боюсь, - спокойно ответил парень, - а только зачем канитель пустую разводить, если ты ей ни по каким статьям не подходишь.
Бригадир придвинулся к Егору и ворчливо, как старый дед, забубнил:
- Пойми, садовая голова: москвичка она, там у нее и кавалер есть. Письма от него каждый день получает. А у нас временно, отец–то у нее начальником военной академии в столице работает. Побудет у нас месяц–другой - и адью.
- А как к вам попала?
- Баловница. Не пойду, говорит, в институт. Пойду строить самый большой в мире стан. В газетах прочитала. Вот и махнула к нам. Стан строила, а теперь вот трубу с нами кладет. Надоест - и уедет. Блажь все это! А ты - в женихи. Мало ль там в Москве для нее генеральских сынков подрастает.
- Ну ты тоже… - ругнул бригадира Егор, - по старинке рассуждаешь… Любовь чинов не выбирает…
- Любовь! - бригадир захохотал. - Ишь, чего захотел! Да ты видел её во Дворце культуры, когда она не в куртке рабочей, а чин по чину одета? Словом, иди–ка, парень, своей дорогой. Ухажер нашелся!
Егор махнул рукой и, не простившись с бригадиром, пошел домой. Муторно было в тот вечер у него на душе. "Если рассудить трезво, - думал он, - то москвичка действительно дурью мается…"
Поэт Борода что–то бубнит и бубнит о новом человеке, о влиянии интеллекта на рождение внемирозданческих планет…
Феликс, заметив впереди стайку девушек, прибавляет шагу, встряхивает головой и громко запевает:
Е–е–е, сами гнали,
Е–е–е, самогон
Е–е–е. хали–гали
Е–е–е, сами пьем!..
Егор подхватывает песню, и ветер, словно испугавшись молодых голосов, затихает.
Феликс умеет создать настроение. И все у него выходит в новейшем стиле, все модно, современно. Рядом с Феликсом и узкогрудый прыгающий Борода кажется Аполлоном, и полинявшая куртка Егора выглядит нарядной.
Девушки оборачиваются, смотрят на Феликса, на его красную косынку, завязанную крупным узлом у горла, на куртку, исчерченную полосками молний. Лицо у Феликса смуглое, нос прямой, красивый - ну истинный мексиканец!