На углу заводского забора, где одна дорога сворачивает вправо и ведет на стадион, другая влево к заводской площади, Борода, бросив приятелям: "Чао!", шныряет в переулок. К Феликсу и Егору присоединяются ещё два знакомых парня и девушка. И они все вместе поют другую песню, - тоже модную, современную. И запевает, конечно, Феликс: он частенько привозит из Москвы новые песни.
Люди на скверах извиваются,
И на одной ноге качаются,
Забыв о холоде и голоде,
Они танцуют твист–э–гейн
Ла–ла–ла-а-а…
На катке в раздевалке много людей; больше молодежь - юные, румяные лица; даже у стариков щеки порозовели от холода. Егор глазами ищет Аленку среди катающихся, в раздевалке, за столами, где пьют кофе… Нет, нет и нет. Егор на вопросы друзей отвечает рассеянно, неловко шнурует ботинки и неожиданно слышит знакомый девичий голос:
- Вы не видали Феликса?
"Аленка!.. Это голос Аленки!.."
Егор перелетел от одной дорожки к другой, вихрем пронесся по узким живым коридорам… Он не видит людей и только чутьем угадывает дорогу в людском лабиринте. Дорога Егора становилась шире и шире, середина катка редела, и вот уже поле напоминало арену цирка, а люди, вставшие в круг, - зрители. Впереди себя и по бокам Егор видел конькобежцев, одетых в яркие спортивные костюмы. Выписывая замысловатый узор, он пролетел мимо двух парней и услышал голос Аленки:
- Девочки! Да это же наш Егор!..
Лаптев резко развернулся на голос и лицом к лицу встретился с Настей Фоминой.
- Егор, где Феликс? Вы же вместе пришли.
"Голос её. Это она была на трубе".
В сереньком свитере Настя показалась Егору маленькой, несерьезной.
- Так это вы, да?.. - с трудом переводя дыхание, спросил Настю Егор.
- И там, на трубе, тоже вы были?..
- Да что с вами, Егор Павлович…
Последних слов Насти Егор не расслышал. её подхватили подруги и увлекли в поток катающихся. Глядя Насте в след, Егор подумал: "А Феликса не нашла". Подумал зло, с обидой. И пошел в раздевалку. Переоделся, зашагал к воротам. На душе у него стало скверно, а в ушах звенел знакомый голос: "Да что с вами, Егор Павлович…"
6
На репетицию Егор пришел в самый горячий момент: дирижер оркестра Бродов–старший взмахом руки обрывал медный лязг ударника и приглушал струны домбр, балалаек, добиваясь единого звучания. Егор видел только силуэты оркестрантов; они сидели в полумраке, над ними неярко и загадочно вспыхивали полосы: синяя, зеленая, белая… Казалось, всполохи северного сияния чередуются в небе. Создавалось впечатление: оркестр куда–то летит, а над головами музыкантов, словно черное привидение, распростер руки–крылья дирижер. На нем, точно на палке, висел фрак. Он один был хорошо освещен и виден зрителям; весь же оркестр спрятан за кисейную занавесь, и лишь только всполохи света изредка вырывали оркестрантов из плена полумрака.
Световые эффекты - деталь, находка Бродова. Он ими так же гордился, как теперь будет гордиться музыкальной фразой из далекого прошлого, врывающейся в современные ритмы. Русскую народную песню он интерпретировал на свой лад, дал ей свое, никем и нигде не слышанное звучание. Вот сейчас одна единственная балалайка на высоком пределе ведет основную мелодию… Мелодия едва пробивается из–за шума басов и уханья барабана, она, как ручеек, теснимый скалами, стремится к свету на простор, но каменные глыбы смыкаются, и ручеек замирает. Но в то же время другие звуки получают большую свободу - неистовый шум срывается с медных тарелок, из труб вылетают вздохи… Но вот они неожиданно оборвались, и воцарилась тишина, показавшаяся в первый момент совершенно неуместной. А минуту спустя Егор стал различать невнятный говор, доносившийся со сцены.
- Павлуша, где твой баян? Я его не слышу совершенно.
За кисейной занавесью раздался смех. И голос:
- Он его и в руки не брал. И чехла не расстегивал.
К дирижерскому пульту вышел Павел Павлович. Растерянно развел руками.
- Михалыч! Какой баян? Да в этом тарараме дюжина контрабасов затеряются.
- Опять за свое! - взмахнул руками Бродов. - Твое дело трель выбивать, трель, говорю, а будет она услышана или затеряется - не твое дело!..
- Трель так трель, - проворчал старый музыкант, не глядя на дирижера и, заметив у окна Егора, поманил к себе взглядом. И когда тот приблизился к сцене, подал ему руку, - Репетировать пришел. Ну–ну, только чур не робеть. Сцена любит смелых.
- Учи парня, учи!.. - укоризненно заговорил Бродов и потянул Егора к себе за руку.
В черном фраке с искристо–черной, светящейся бабочкой у подбородка Михаил Михайлович Бродов казался старым и чем–то напоминал архиепископа, приезжавшего недавно на завод с группой иностранных туристов. Михаил Михайлович положил на плечо Егора руку, повел его в глубь сцены.
Ребята, стоя и сидя возле своих инструментов, встретили Егора дружелюбно: дескать, нашего полку прибыло. А Павел Павлович Хуторков, сидевший возле своего баяна на возвышении, - он, пожалуй, самое видное место занимал, - двигал в сторону барабан, скрипку–контрабас, расчищал для Егора место. Бродов поставил Егора у него за спиной, сказал: - Здесь ты будешь стоять, сюда подведем микрофон. А сейчас под оркестр споешь свою фразу. И потом, стоя за дирижерским пультом и призывая всех к вниманию, крикнул Егору:
- Пока без микрофона. Во всю силу. Слышишь?..
Бродов взмахнул палочкой, и оркестр грянул на все лады. Егор ждал минуты две, а когда наступил его момент, взял широко, сильно:
Ты посто–о–й, посто–о–й, красавица моя-я…
Бродов остановил оркестр. Крикнул из–за пульта:
- Молодец, Егорий. Славно у тебя выходит.
Хорошо. Три–четыре репетиции - и в дело! Ты у нас попробуешь свои силы, а там видно будет: может, певцом станешь, а?.. На сцене, всю жизнь… Хотел бы?
Егор кивал головой: будущее покажет. Он, конечно, не дурак, чтобы отказаться от такой заманчивой перспективы. Одно только смущало: сумеет ли он петь в оркестре.
- Михаил Михайлович! Я нигде не учился.
- А эти… - Бродов обвел рукой оркестрантов. - Они - учились? А?.. Что ты говоришь, Егор! И затем спокойно добавил: - Не беспокойся. Бродов знает, что делает. Зачем тебе шуровать клещами и жариться у стана, ты же талант! Это, конечно, в будущем. А пока - одну фразу. Одну–единственную.
Егор пробовал возражать:
- Кочерга - временно. Отец возьмет обратно на пульт…
Бродов остановился, топнул ногой и дернул Егора за рукав.
- А пульт, что - рай? Ты молодой, тебе яркий вид нужен. Опять же среда, сфера, свет. Да, впрочем, не в этом дело. Оставайся ты на своем стане, никто тебя с ним не разлучает. Говорю тебе - самодеятельность!
- Я согласен, Михаил Михайлович.
- Ну раз согласен, - иди. Когда нужно будет репетировать или выступать - позову. На концерты освобождение дают. Все честь по чести.
Михаил Михайлович фамильярно ударил Егора по плечу; оркестранты, наблюдавшие за ними из глубины сцены, приветствовали вступление Лаптева в их семью: кто поднял над головой скрипку, кто трубу, а кто помахивал рукой. Егор тоже поднял руку, сказал: "До встречи, братцы!" И спрыгнул со сцены, бегом пересек зал. И здесь, в дверях, столкнулся с Феликсом и Настей Фоминой.
- А-а… Железногорский Корузо! - возвестил Феликс и, тронув за руку Настю, сказал: - Подождите меня здесь минутку, я отцу пару слов скажу.
Настя, разглядывая Егора, с лукавой усмешинкой сказала:
- Вы поете? Вот не ожидала. И давно в оркестре?
- Первый день. И не пою, а только пробую.
- Вы, Егор Павлович, оказывается, и с девчатами не церемонитесь, надеюсь, не забыли нашу встречу на трубе?
- Простите, я ведь…
- И прощать нечего! Я сама вас попросила.
Настя смутилась, и Егору это понравилось. Он как бы осмелел, заговорил свободнее:
- В цеху–то я вас раза два видел, а там, на трубе, не признал. К тому же строители вас Аленкой назвали.
- Аленка - подружка моя. В Москве, в школе вместе учились. И Феликс в нашем классе был. Однокашники мы.
- А в канатном седлеце как очутились?
- Пришла к Аленке - её нет; забралась в седлецо, кричу: "Тяните!"
- Понятно. А тут и я подоспел. Простите, Настасья Юрьевна…
- А вот и не прощу! Отцу вашему доложу: хулиган, мол, сын у вас. Ноги мне чуть не оторвал.
Феликс, переговорив с отцом, подбежал к Насте и, удаляясь с ней, сказал Егору:
- Извини, старик! В кино торопимся.
В окно Егор видел, как Настя и Феликс вышли из Дворца культуры и, осторожно ступая по таявшему снегу, направились в сторону кинотеатра "Космос". Настя была в зауженной в талии шубке из черного шелковистого каракуля, Феликс в замшевой куртке с оторочкой из белого меха - оба одеты со вкусом, по последней моде - на манер не здешний.
Егор взял пальто в раздевалке и вышел на улицу. Ему надо было зайти домой, приготовиться к смене, но он машинально, сам не ведая почему, пошел в другую сторону.
Глава вторая
1
Павел Лаптев сбежал с заснеженного крыльца и по свежему морозцу зашагал к проходным завода.
Миновав ряды голых, но плотно закрывавших панораму завода тополей, он глянул на трубу и все понял: стан стоит давно, с самой ночи. В нагревательных печах едва поддерживалось горение; дым из трубы шел белый, рыхлый и бледным шлейфом тянулся в сторону леса.
В ста метрах от прокатного цеха стояла градирня. Издалека её силуэт напоминал дородную бабушку: бетонный сарафан заужен в талии и книзу расклешен колоколом. Под самыми облаками "бабушка" раздалась в плечах - да так, что головы её ни с какой стороны не увидишь. Горячая вода со стана устремляется по трубам на самый верх - на высоту восьмидесяти метров: там растекается по тысячам малых трубок и дождем проливается на чащобу деревянных реек, из которых и состоит вся внутренность градирни. На самый низ, в бассейн, вода падает охлажденная и вновь течет снимать жар с механизмов стана.
Лаптев, проходя мимо градирни, заглянул через широкие окна–проемы внутрь и по жидкому водяному пару ещё раз определил: стан стоит давно. Когда дела на стане идут хорошо и механизмы его разгорячены от длительной работы, внутри градирни бьется между стенами семицветная радуга. И гудит градирня, пышет жаром, задыхается в горячем ритме - любо тогда на нее смотреть!
Павел Лаптев в операторскую кабину поднялся как на мостик корабля: чинно, по–капитански. Сменщик встретил его кратким докладом:
- Стан не включали. Передавать тебе нечего. Обо всем расскажет технолог - вон он идет!
Феликс Бродов, как всегда нарядный, в белой рубашке и новеньком галстуке, шел от нагревательных печей к операторской кабине. Сзади него широко шагал вразвалку ещё не совсем проснувшийся Егор. Он всегда выходил из дому на десять минут позже отца, но в цеху с ним появлялся почти одновременно. И хотя технолог на время поставил его на "прореху", он в начале смены приходил в операторскую кабину, здоровался с отцом, касался пальцами рычажков и кнопок операторского пульта.
- Долго будем стоять? - крикнул Егор, догоняя Феликса. Тот, не оборачиваясь, буркнул:
- Спроси у слесарей.
Ответ Феликса означал: стан стоит из–за нагревательной печи. Когда это случается в смену Павла Лаптева, то скорой работы не жди. Лаптев строго следит за температурой заготовки; недогретую чушку в клеть не пустит.
Егор и Феликс поднялись в операторскую кабину. Отсюда им хорошо было видно, как нагревальщик бегал вдоль печи, заглядывал через синий глазок в огненное чрево. Павел Лаптев поднес к губам микрофон, спросил: - Что там произошло? Нагревальщик подошел к своему микрофону: - Забурились горелки. Фракция густая - точно масло прет. Фильтры забивает.
- А система подачи топлива? Ведь там же приборы автоматического контроля.
- Приборы есть, контроля нет.
- А в ночной? - Они ж, горелки. Почти все поменяли. Сейчас и эти заменим.
Павел Лаптев, заметив среди слесарей–наладчиков знакомую фигуру академика Фомина, вспомнил наказ директора и начальника цеха предупреждать о появлении генерального, настойчивую просьбу академика не тревожить заводских начальников во время его деловых визитов на стан, все–таки решил послать Егора за главным вальцовщиком стана - Настей Фоминой.
- Я мигом, - заторопился Егор. - Может быть, и начальнику цеха передать?
- Не надо, - возразил Лаптев–старший и, попросив Феликса побыть у микрофона, спустился вниз к нагревательной печи. Незаметно подошел к группе слесарей, в центре которой, склонившись над чертежом, сидел на старом стуле академик. Рука его с карандашом размашисто сновала по линиям, губами он что–то пришепетывал; слесари знали его удивительную способность определять в точности любую неисправность; а однажды, и это запомнилось всем и рассказывалось в разных вариантах, академик, войдя в цех, постоял с минуту у чистовой клети и приказал остановить стан. Оператор у чистового проката, ясное дело, с вопросами к академику. Фомин скомандовал устранить три неисправности: сменить вал средней клети, прибавить на полсотни градусов температуру подогрева и убавить на пять метров в секунду скорость проката. С тех пор прокатчики стали смотреть на академика как на волшебника. Когда он появлялся на стане, все наладчики, инженеры торопились к нему со своими "болячками". И если уж старик склонялся над чертежом - знай: диагноз будет поставлен точный и рецепт прописан. Вот и теперь слесаря–наладчики и два специалиста по нагревательным печам - они не отходили от печи третьи сутки - затаили дыхание, боясь помешать академику. А он все сновал карандашом по линиям чертежа, точно распутывал нитки и пришептывал губами. Вот он остановился у крестика, не поворачивая головы, спросил:
- Что за прибор?
Специалист из Ленинграда, не отрывавший взгляда от руки академика, пояснил:
- Регулятор смесителя, Федор Акимович.
- Устройство? - Г–м–м… М–да–а… Он, наверное, Федор Акимович… - в растерянности залепетал ленинградец.
Но Фомин его перебил: - Кто знает устройство прибора?
Молчали инженеры, молчали наладчики. Приборов тут было много, и немудрено, что устройство одного из них, "вписанного" заподлицо в панель, никто не знал. И может, потому академик никого не бранил, а глухо, как бы между прочим, сказал:
- Выньте!
Два слесаря бросились к прибору. Академик и специалисты продолжали рассматривать чертеж, только теперь уже, кроме академика, никто не вникал в суть чертежа, хотя из чувства такта и не отрывали от ватмана взгляда, но думали о другом: укажет старик на неисправность или нет. Когда слесарь снял с панели прибор и подал его академику, Фомин, едва взглянув на черную коробочку, с раздражением проговорил:
- Нагородили тут разной всячины!
Он бесцеремонно вынул из нагрудного кармана куртки одного из слесарей отвертку, стал ловко поддевать ею тонкие сеточки в приборе и бросать их на стол. Входил в азарт, все более раздражался, ворчал:
- Поди, в кабинете отдельном, шельма, сидит, с толстой папкой ходит, - а уж что званий понахватал, так и не счесть. За один только прибор этот пять премий получил!..
Академик выбросил несколько медных золотистых сеточек, а одну - стальную, с крупными ячейками повертел в руках, затем аккуратно вправил её на старое место и тихо пробурчал:
- Врезайте прибор в схему и запускайте печь.
Через несколько минут печь глухо и ровно загудела. Все стали смотреть на большой белый циферблат со стрелкой, указывающей температуру. Стрелка медленно поднималась. Все смотрели на нее, как на чудо. И стрелка, точно угадывая тревогу людей и желая вознаградить их за долгие поиски, за бессонные ночи, достигла нужной цифры. И кто–то из слесарей не выдержал, сказал:
- Чудеса!..
Академик горячо возразил:
- Нет тут, мил человек, никаких чудес. Конструктор, создавая прибор, чрезмерно его усложнил, наставил фильтров разного сечения, - он добивался точности, которая здесь не нужна и даже бессмысленна. Нагромоздил фильтров, не добился надежности. Вот и вся загадка. Не чудеса это, а глупость. И глупость не простая, а с претензией. Да, да - я‑то уж знаю: с претензией. А все истинно умное и даже гениальное - просто. Непременно просто!..
Академик вытер белой тряпкой длинные костлявые пальцы и направился к кабине операторского поста. Сзади, боясь обогнать его, шагал старший оператор стана Павел Лаптев.
Феликс и Егор, завидев в дверях операторского поста академика Фомина, поднялись с лавочки, хотели спуститься вниз, но академик, разгадав их маневр, сделал рукой жест, означающий: "сидите, вы нам не помешаете". Тронул за локоть Лаптева–старшего, попросил узнать, скоро ли приготовлять стан к пуску. В этот самый момент в кабину вошла Настя, - за ней только что ходил Егор, и она, занятая какой–то срочной работой, пообещала: "Скоро приду". Она кивнула Феликсу, Павлу Ивановичу и подошла к деду. На щеке деда Настя увидела масляное пятно и стала вытирать платочком. Фомин, склонив седую голову на плечо внучки, отдыхал.
- Деда, как ты себя чувствуешь?
Настя назвала Фомина так, как назвала первый раз в жизни: "Деда". По рассказам Федора Акимовича, он очень хотел, чтобы маленькая внучка именно его назвала первым, и для этого часами просиживал с ней в саду своей дачи, умоляя сказать: "деда". И семимесячная внучка уважила старика, сказала ему: "деда", - и тем начала свой диалог с миром, а Федор Акимович бегал с ней по саду, подносил то к матери, то к отцу и все повторял одну просьбу: "Скажи: "деда", ну!"…Насте едва исполнился год, когда во время путешествий её родители на собственной машине, в горах на Военно–грузинской дороге, сорвались в пропасть и сгорели вместе с автомобилем. Настя не помнит их лиц, она знает отца и мать только по фотографиям. Жила вдвоем с дедом. И чем становилась взрослей, тем больше привязывалась к нему. Она и специальность выбрала дедушкину, работать пошла на его стан.
- Ничего, Настюша, - ответил дед на вопрос внучки. - Я сегодня чувствую себя хорошо. Сегодня, надеюсь, стан поработает, и я увижу, как он ведет себя после ещё одной серии отладок…
Фомин говорил тихим, сдавленным голосом, пряча глаза от внучки: не хотел показывать боль души. Он вчера вечером узнал о решении ученого совета НИИ автоматики: строительство фоминского звена на "Молоте" считать преждевременным. Он долго ждал решения института, надеялся получить поддержку от автоматиков, но получил… удар в спину.
Академик представил, как оживятся его противники в министерстве - есть они и там. "Есть, есть…" - качал головой Фомин.