Кружок, в котором очутились Егор с Настей, Феликса не интересовал, он на них не смотрел, а когда наступил момент танцев, он метнулся в сторону Насти, но пригласил не её, а другую девушку и так же демонстративно, не взглянув ни на Егора, ни на Настю, пошел по кругу, увлекая за собой другие пары.
Егор старался понять, что все это значит, пытливо поглядывал то на Феликса, то на Настю, искал в глазах Насти беспокойство и страдания влюбленной - должна же её мучить ссора с дорогим человеком, но Настя не мучилась. Наоборот, с веселой улыбкой смотрела на танцующих… Феликс, выйдя из круга, захлопал в ладоши и стал кричать: "Танцуем и поем!.. И… раз!.. И… два!..
А мы просо сеяли, сеяли…
Гитаристы отчаянно бьют по струнам. Феликс машет руками и что–то кричит, но голоса его и даже звука гитар не слышно. Всем хорошо и радостно - все поют и танцуют.
Егор танцевал с Настей. Теперь ему не казались неуместными слова песни о просе, о том, что кто–то, где–то его сеет - он, как и другие, весь во власти ритма. Настя танцевала с азартом, то отскакивала от него, то приближалась, мягко и плавно плыла по кругу… Егор любовался счастливым блеском Настиных глаз, её доверчивой, милой улыбкой, готов был забыть свои сомнения и тревоги, но его сердце обжигала одна мысль: "Не про тебя Настя!.. Другому принадлежит… тот, другой имеет на нее право…".
Весь вечер к Насте подходили девушки, ребята - она танцевала с ними. Однажды она подвела Егора к ребятам, среди которых был бригадир строителей - знакомый Егору ворчун. Настя, обводя взглядом ребят, сказала: - Аленкина бригада.
Егор поклонился, хотел было спросить, где Аленка, но про себя подумал: "К чему спрашивать? Я ведь её не знаю".
Танцы кончились около полуночи.
- Я домой, - сказала Настя. - До свидания, Егор. С вами весело. И танцуете вы хорошо.
- Если не возражаете, я вас провожу.
Егор и Настя шли домой по ярко освещенной аллее заводского поселка. Говорили о разном, но ни слова о заводских делах. И только когда на середине дороги их нагнал Феликс и с нарочитой, деланной веселостью схватил обоих за плечи, Настя сказала: - Вот, кстати, и Феликс. Итак, Егор выступает на общезаводской комсомольской конференции, и мы поддерживаем его предложение.
- Какое предложение? - удивился Феликс.
- Я все о том же, - спокойно пояснила Настя. - Обратимся с письмом к комсомольцам столичного института. Может, напрямую, а может… через газету.
- Извините, но это азиатчина! - выпалил Феликс. - Публично чернить лучший в мире прокатный стан - это только мы умеем!
Феликс круто повернулся и зашагал в другую сторону. Настя посмотрела ему вслед, спокойно проговорила:
- Знаем причину твоих святых негодований. А мы все–таки напишем. Напишем, Егор, а?..
Они стояли посредине сквера под неоновым фонарем, разливавшем далеко вокруг синевато–молочный свет. Мимо проходили запоздавшие пары, стайки молодых ребят и девушек будили уснувший город раскатами беззаботного смеха. Настя доверчиво, дружески смотрела на Егора и ждала ответа. Она знала, Егор ответит положительно, но ей сейчас надо было убедиться, так ли горячо и заинтересованно настроен Лаптев–младший, как и она, как Лаптев–старший, с которым Настя часто говорит о делах на стане.
- Ты размышляешь, Егор? У тебя есть сомнения?
- Нет, нет, что ты… что вы, Настя!
- Ты можешь обращаться ко мне проще - на ты. Мы же одногодки. И, кажется… друзья.
Настя тронула его за локоть. И тут же отвела руку, чуть отстранилась, будто поняла вдруг, что переступила порог дозволенного, или испугалась, что Егору её жест не понравится. И действительно, на лине Егора отразилось едва уловимое неудовольствие, грустная задумчивость. Но только вызвана эта мимолетная грусть была не жестом Насти, а её фамильярным разрешением обращаться к ней на ты. Внимательный, тонко чувствующий Егор уловил в её тоне дружескую снисходительность, участие старшего, желание наладить с ним деловой союз. Встретив её взгляд, он вспомнил, как точно так же пристально она посмотрела на него у трубы, но только тогда в её черном, сверкающем отблесками огней, взгляде, была озорная веселость, и в голосе, и в смехе буйство юной натуры.
- Не понимаю, - отступила Настя от Егора. - В чем ты сомневаешься?
- Я не сомневаюсь. Я только думаю, как все это лучше устроить.
Настя уверенно взяла его под руку, повела за собой.
- Ты знаешь, чья это идея… с письмом в газету? Твой отец предложил. Мне нравится твой отец. Я просто влюблена в него.
- А мне твой дедушка. Так что у нас… любовь взаимная.
- Дед у меня замечательный. Я иногда думаю, Егор, сумеет ли наше поколение выделить из своей среды такие могучие натуры, как твой отец и мой дедушка. А что если изменились, измельчали наши души, потеряли интерес к борьбе, что если мышцы у нас слабее и борцовский дух мы не приобрели? Тебя не посещали подобные сомнения?..
- У нас в армии старшина был в роте, так он прямо говорил: закормили вас. Потому и строя хорошо не держите, и песня не летит под небеса. Как мухи сонные.
- А вы?.. Что вы ему говорили?
- Смеялись над ним. Конечно же, никто из ребят не разделял его философию. Нам его слова даже слушать было не обидно, так далеки они от истины.
Настя шла тихо, опустив голову. Слушала Егора, не перебивала. А он, воодушевленный её вниманием, продолжал:
- Это верно, что не каждый из нас скоро находит свое место в строю. Иные смотрят в небо и думают, что только там, в далеком космосе, есть место подвигам.
- Я понимаю тех… кто смотрит в небо, - призналась Настя. - Тоска по подвигу, жажда необыкновенного внушены нам самой эпохой. Мелочный эгоизм нам известен лишь по книгам. В жизни мы видим другое - людей, подобных твоему отцу.
- Ты пристрастна к нему, - засмеялся Егор. - Сказала же любишь…
- Погоди, Егор, - заговорила Настя серьезно. - Я хочу сказать тебе что–то важное. Знаешь, какое открытие я сделала недавно, - с тех пор, как начала работать на новом стане и узнала твоего отца?.. Я открыла для себя удивительного человека. В нем столько доброты, честности - в душу смотрись, как в зеркало. Я раньше много слышала и читала: рабочий класс, рабочий класс, а вот что это такое, только здесь поняла. И благодарю судьбу, что именно с рабочими людьми она мою жизнь связала.
Егор снисходительно улыбался, слушая горячую взволнованную речь Насти. Он по–своему истолковывал её слова - ей была в новинку среда простых людей; не любящие кривить душой, они пришлись ей по душе.
Настя продолжала:
- Как–то я поднялась к твоему отцу на пульт. Стан не работал, и Павел Иванович сидел в уголке на круглом стульчике, Он подвинул к себе второй стульчик и усадил меня. И не успели мы с ним словом перемолвиться, как на пост вошел высокий со шрамом на лице мужчина. На лацкане пиджака депутатский значок. Я ещё подумала тогда: какой–то начальник, должно быть, из Москвы. А Павел Иванович в эту минуту смотрел на линию стана и не замечал вошедшего. А когда увидел - поднялся, поздоровался с ним, назвал его Василием Васильевичем. И меня представил вошедшему, сказал: "Старший вальцовщик, Настасья Юрьевна, внучка академика Фомина - помните, я вам рассказывал". Василий Васильевич повернулся ко мне, назвал свою фамилию. Я, между прочим, её не расслышала - задал мне какой–то пустяшный вопрос, а потом снова к Павлу Ивановичу. И так они увлеклись беседой, что обо мне совсем позабыли.
- Кто же это был?
- Не знаю. По–моему, из министерства. Может, из ЦК. Не о том суть. Смотрела я на них и думала: а ведь Павел Иванович хоть с самим министром будет так разговаривать - с достоинством, без тени подобострастия.
- Не вижу тут особой доблести.
- Нет, нет, погоди, Егор. Я, наверное, рассказать не умею. Не могу выразить то, что чувствую. Нам в школе, а затем в институте о красоте человека много говорили. А что она такое, эта красота, я не очень хорошо понимала. А тут вдруг увидела: пустяк, может быть, а меня поразил. Если он здесь такой - подумала о Павле Ивановиче, - значит, и всюду, везде. Мне тогда его военные подвиги стали понятны. И вообще… многое в рабочем человеке для меня открылось. - Она помолчала с минуту. - В людях я больше всего независимость ценю. Их гордость, достоинство. Мне это дедушка внушил. Всегда говорил: "Голову держи прямо, не клони ни перед богом, ни перед чертом, а человека уважай. Хорошего, конечно". И с детства видела, как он огорчается, хмурит брови, если перед ним заискивает кто–нибудь. И, наоборот, всегда радовался человеку вольному, гордому.
Егору приятно было слушать Настю, хотя он и не очень–то понимал её восторги, тайно улыбался её горячности, говорил себе: "Простое дело, а ей в диковинку". В другой раз и сам удивлялся: "Вот уж не подумал бы! Инженер, старший вальцовщик, а все как чувствует тонко". Спросил Настю:
- Ну а тот… со шрамом…
- Он на прощанье все повторял твоему отцу: "Ты это, Паша, на коллегии расскажи. Мы тебя, пригласим, слышишь?.."
- Постой, постой, - остановился Егор. - Так он и сказал: "На коллегии?"
- Так и сказал. А что?
- Отец–то выходит, не спроста заставил меня записывать болезни стана. Ну, хорош! Не сказал, что для коллегии нужно.
- А, может он ещё официально не получил приглашения, - вступилась за Лаптева–старшего Настя.
- И то верно, - согласился Егор. - Хорошо, если бы пригласили. Пусть знает высокое начальство, чем живем–дышим.
Про себя Егор решил: "Я теперь до корня добираться буду".
Подошли к белому пятнадцатиэтажному дому, стоявшему, как на ногах, на квадратных столбах. Этот дом в городе был построен как экспериментальный.
Заглядевшимся на него людям он как бы говорил: "Стою, как видите. Могу и ходить научиться".
Насте давно выделили здесь квартиру - в расчете на то, что и дед её будет тут останавливаться.
- Я дома! - весело сообщила Настя. - В гости не приглашаю, теперь уже поздно, а в другой раз прошу.
Она протянула руку Егору, крепко пожала её и скрылась в дверях подъезда.
6
Бродов наконец заехал к своему фронтовому другу Павлу Лаптеву.
Жена Лаптева Нина Анатольевна встретила Бродова просто, со сдержанной улыбкой, как старого, дорогого знакомого, но в чем–то провинившегося. В доме Лаптевых Вадим как будто был своим, равным, и даже будто бы не пропадал надолго, потому хозяева не задают никаких вопросов, не ахают, не охают: Павел сидел напротив за столом и внимательно разглядывал друга, изредка качал головой, говорил как бы сам себе: "Ну ты изменился, Вадим, поседел и весь как–то окреп, округлился, - вид у тебя стал важным". Поворачивался лицом к кухне, кричал: "Нин, ты скоро там?" И опять рассматривал друга, словно редкую фотографию. Нина время от времени выходила из кухни, доставала что–нибудь из серванта, коротко взглядывала на гостя, улыбалась просто и душевно.
Нина - вторая жена Лаптева, первая у него умерла вскоре же после женитьбы - это Вадим знал, и теперь видел, что жена у Лаптева молодая - ей не больше тридцати пяти лет. Ходила она бесшумно, плавно. Очень она была красива, жена Лаптева - прямая, с длинной талией, белыми волосами и румяным лицом. Не от такой ли вот северной неброской красоты, - подумал Бродов, - пошла мода белить и "серебрить" волосы, как делают его жена Ниоли и дочка Жанна. Вспомнив о жене и дочери, он стал невольно сравнивать Нину с Ниолей, с удовлетворением отметил, что Ниоли изящней, женственней, она следит за речью, манерами, может быстро оценить внезапно сложившуюся обстановку и повести себя подобающим образом; то есть так, чтобы люди чувствовали, что она жена большого человека и что к высокому положению они с мужем пришли не случайно. Бродов ценил это качество в своей жене, он втайне благодарил судьбу за то, что ещё в институте встретился с Ниолей. Её отец помог Вадиму после института остаться в союзном министерстве и вскоре занять видное положение в одном из управлений, начальником которого был приятель тестя. Впрочем, думая о Ниоле, он поймал себя на мысли, что старается оправдать её перед самим собой, защитить от критических ноток, которые хотя и слабо, но уже возникли в его сознании, и рождались они от сравнения Ниоли с Ниной, её естественной привлекательной простотой, её смущенной улыбкой, идущей от искреннего, уважительного отношения к людям. Он не однажды подумал: "Такую бы картину, да в дорогую раму, в обстановку Ниоли, её среду, наряды…"
Поймал себя на мысли, что думает только о хозяйке.
- Ну что ты на меня так смотришь? - сказал Павлу.
- Ищу прежнего Вадима.
- И как - находишь?
- Важный ты стал. Как же - директор!.. И бороду отрастил. Нин, ты посмотри, какая у него борода!..
- Да и ты, по слухам, не из последних? - как–то деланно и не своим голосом проговорил Бродов. И при этом тронул пальцами бороду, словно желая удостовериться, на месте ли она.
- Нет, конечно. Стан–то у нас, говорят, самый мощный в мире. А я главный оператор - тоже шишка!
Последними словами Павел как бы снял налет хвастливости со своей речи, но чувство гордости своей профессией и своим делом Павел не скрывал. Слова "… самый мощный в мире" он говорил с явным нажимом.
Этими словами он как бы объяснял, оправдывал резкую, грубо обнаженную телеграмму, которую там, в Москве, после Ученого совета, послал Вадиму. Как бы говорил: "Со станом шутить нельзя".
Но Бродов о телеграмме - ни слова. Будто и не получал её. Для него было странным и неприятным присутствие здесь же, за широким квадратным столом, всей семьи Лаптева: по правую сторону от него сидел Егор, сын от первой жены; он хоть и редко включался в беседу, но принимал в ней участие; слушал внимательно, смеялся, когда было смешно, и насупливал темные отцовские брови, когда речь шла о серьезном, важном, или когда фронтовые друзья вспоминали товарищей, павших в бою. Тарасик, трехлетний карапуз, сидел на коленях у отца, смотрел на гостя, как на диво, синими мамиными глазами и уж, конечно, ни под каким бы предлогом не оставил компанию, не увлекся бы другими делами. Десятилетняя Ира была важнее и серьезнее других, она помогала на кухне маме, но время от времени подходила к отцу, прижималась к его плечу, а то садилась на стул и бесцеремонно, с детским простодушием смотрела на гостя. Вначале Бродова раздражал демократизм семейства Лаптевых, но вскоре он отнес это к отсутствию должного воспитания и перестал обращать внимание на ребят. Однако он пересмотрел и эту точку зрения и стал склоняться к другому заключению: заметил взаимное доверие и чистоту отношений в семействе Лаптевых. "Ведь они знали о моем предстоящем визите, - думал Бродов, - И вот теперь встречают меня, как своего человека. Да, конечно, думал Бродов, это несомненно так, и это как раз то, что отличает семью Лаптева от моей семьи. У нас во всем дух обособленности - я не знаю друзей Ниоли, Жанны и сына Аркадия. Им нет дела до моих друзей… Бродов невольно представил, как бы встретились они с Павлом в его собственной квартире на улице Горького в Москве, - конечно, Ниоли была бы рада, и дети хорошо бы приняли фронтового друга, но, пожалуй, никто бы из семьи Бродова не проявил такого интереса к беседе друзей, их воспоминаниям; никто бы не сидел вот так кружком - если бы даже их просили об этом! - и тут уж дело, конечно, не в воспитанности, ни в высоко развитом чувстве такта, а в отношении к отцу, его миру, во взаимоотношениях членов семьи друг к другу. Думая об этом, Бродов мысленно выругал себя за проклятую привычку к самоанализу. "Так же бы обрадовались нашей встрече!" - ругнул себя в сердцах и отмахнул навязчивые мысли, стал спрашивать Павла о стане.
- Ты бы рассказал, как идет стан. Вернее, как он стоит. А?.. Он ведь больше простаивает. У нас, в Москве, много говорят о его несовершенстве. Ругают Фомина, его манию к станам–великанам. Старик, по слухам, благоволит к тебе. Ты вроде главного испытателя станов - знаешь, как у авиаконструктора есть свой любимый летчик–испытатель?..
Лаптеву понравилось сравнение оператора с летчиком–испытателем; он мысленно перенесся в цех, окинул взглядом стан с летящим по рольгангам огненно–белым листом. Самолет - что?.. Ну, скорость, ну, опасность–все, конечно, есть, а тут стан, громада!.. Силы в нем, пожалуй, больше будет, чем во всех лошадях мира, - каково–то одному человеку вожжи в руках держать!.. Лошади несут, скачут во весь опор. Попробуй ошибись.
Павел бы хотел обо всем этом сказать своему другу, да боялся, как бы в хвастовстве не обвинил его товарищ. К тому же и не мастер он говорить высокие слова. Нет, не скрытный человек Павел Лаптев, не таится он от своих друзей - и хоть перед каждым встречным он не стал бы выворачивать душу, но перед другом он готов и открыться. Да вот беда: не спор он на язык. Не может, как другие, живописать словами. Иной и анекдот расскажет, шуткой–прибауткой сыпанет, и все в лыко, "не в обиду и тягость, а в умиленье и радость", а ему, Павлу, не дается красное слово. Вот и придерживает он язык за зубами. Зато не излитое в дружеской беседе долго торчит занозой в сердце, и томит душу, и мутит. Иной раз и спать не может от избытка чувств–все равно каких: горьких или счастливых. Тут бы ему открыться настежь - жене ли, сыну или другу - ан нет, не любит он в слова переливать чувства.
- Однако позволь! - очнулся от своих дум Павел, - Какая мания? Кто ругает старика?.. За какие грехи?..
Тарасик потянулся к уху отца, тихо, горячо зашептал: - Пап, какой старик?.. Тот длинный… На спине меня катал?..
Нина взяла у отца сынишку, понесла в другую комнату. Бродов проводил её взглядом; Нина, как магнитом, тянула взгляд Вадима, и он не мог от нее оторваться. Там, в другой комнате, ловким движением подбросила она к люстре мальчика, - и платье, плотно прильнув к телу, обозначило прямую сильную спину. И вновь с ней рядом Вадим увидел Ниоли: мелкие шажки, маленький хрупкий носик, фарфоровый цвет лица. И сутулая, как у девочки–подростка, спина. "Сутулая?.. Но разве моя Ниоли… Да, да, - в чем же ты сомневаешься?.. Да разве ты раньше не замечал?.. И маленькая, и сутулая… Она у тебя кукла. Фарфоро–сахарная кукла…"
- Так извини… - заговорил Вадим. - Ах, да - кто ругает? Обыкновенно, кто - противники!.. Истина она, Паша, в спорах рождается. Одни - за, другие - против… Наука!
Павел помрачнел, как–то криво, недобро улыбнулся и метнул на друга огонь потемневших глаз.
- А ты, Вадим, к кому примыкаешь - не к тем ли… противникам стана?..
Бродов узнавал прежнего Лаптева - взрывистого, горячего - то чувствительного ко всему доброму, красивому, то в одно мгновение могущего превратиться в бойца. Уж кто–кто, а Бродов–то знал своего командира.
Вадим не торопился отвечать, выискивая помягче выражения и думая, как бы неосторожным словом не взбеленить Павла. Его неожиданно осенила мысль: Павел на другом берегу, на берегу противника. Узнай он мое отношение к фоминскому стану, пожалуй, начнет борьбу - так начнет, не дай бог!..
Бродов представил на миг, что перед ним не Павел, а незнакомый человек, и рядом с этим незнакомым металлургом сидят другие, - и все они, так же, как Павел, верят в фоминский стан, и как Павел, не верят Бродову. И что поразило Бродова больше всего: его фронтовой товарищ, будучи рядовым в семье металлургов, имеет свое убеждение в делах, далеких от повседневного мира рядовых, он и судит о стане как инженер… А что, как если и другие рабочие понимают суть технических баталий, если они сердцем чувствуют полезное для себя дело?..