Попутный ветер и течение весело несли габару вниз по Дунаю. Воды красавицы реки не голубые, как утверждает молва, а скорее охристые, пенились по бокам судна. По водной глади сновали многочисленные суда с тугими парусами, груженные разноцветными овощами и фруктами. Часто встречались цепочки огромных плотов - целые плавучие деревни, похожие на амазонские плоты в Бразилии.
На Дунае много островов. Рассеянные по всему фарватеру совсем маленькие клочки суши порой едва возвышаются над водой, иногда лишь на несколько дюймов, и ласкают взор свежей зеленью, купами плакучих ив, осин, тополей, пестрым разнотравьем.
Дома в прибрежных селениях сооружаются на сваях, и кильватерные струи, кажется, вот-вот унесут хижины вниз по течению. Не раз мы проходили под канатом, натянутым поперек реки, едва не задевая его мачтой. Канаты служили для перетягивания парома и держались на высоких шестах, увенчанных национальными флагами.
Остались позади Фишаменд, Ригельсбурн. К вечеру "Доротея" достигла устья пограничной реки Моравы, левого притока Дуная, где мы и переночевали, а с рассветом двадцать восьмого апреля продолжили путь через земли, на которых в шестнадцатом веке ожесточенно сражались венгры и турки. После недолгих стоянок в Петронелле, Альтенбурге и Хайнбурге, после теснины Порты открылся понтонный мост, и габара пришвартовалась к набережной Прессбурга.
Целый день экипаж выгружал товар, а я побродил по городу. Прессбург стоит на высоком мысу. Никого бы не удивило, если бы вместо спокойных дунайских вод у его подножия бурлило море. За живописными набережными угадывались силуэты величественных зданий.
Я любовался позолоченным куполом кафедрального собора, отелями и дворцами венгерской знати. На холме прилепился средневековый замок в феодальном духе с башнями по углам. Разорение и запустение царили там, и можно было бы пожалеть о нелегком подъеме, но с высоты открылся чудный вид на виноградники и прекрасно возделанную долину с переливчатой лентой Дуная.
Утром тридцатого апреля "Доротея" углубилась в пушту - что-то среднее между русской степью и американской прерией. Пушта занимает всю центральную Венгрию. По бескрайним пастбищам с бешеной скоростью носятся табуны лошадей, в высокой траве вольготно пасутся стада буйволов и быков.
Здесь начинает петлять венгерский Дунай. Раздавшийся вширь, вобравший в себя крупные притоки с Малых Карпати Штирийских Альп, из скромной реки он превращается в могучую водную артерию.
В своем воображении я поднимался вверх по Дунаю до самых истоков почти у французской границы на восточном склоне Шварцвальда, и меня согревала мысль: это дожди моей родины дали ему жизнь.
Прибывши к вечеру в Рааб, по-мадьярски Дьёр, габара пришвартовалась у причала, чтобы остаться здесь на две ночи и день. Двенадцати часов мне вполне хватило для посещения города, более похожего на крепость.
Ниже по течению я увидел знаменитую цитадель Коморн, сооруженную в пятнадцатом веке Матиашем Корвином, где разыгрался последний акт восстания.
Как прекрасно отдаться на волю дунайских волн! Прихотливые излучины, внезапные повороты разнообразят пейзаж; над низкими полузатопленными островами взлетают аисты и журавли. Это пушта, то в виде роскошных прерий, то - мягких холмов, до самого горизонта. Здесь раскинулись изумительные виноградники, гордость и слава Венгрии. Ее годовая продукция составляет более миллиона бочек, в основном заполненных знаменитым токаем. Не скрою, я поддался соблазну и распил несколько бутылочек в прибрежных харчевнях. Доза, кстати, ничтожная для мадьярских глоток!
Сельское хозяйство пушты совершенствуется, но еще многое предстоит сделать; стоит создать широкую сеть ирригационных каналов для обеспечения стабильно высоких урожаев, высадить лесозащитные полосы - преграду для холодных ветров. Тогда урожаи удвоятся и даже утроятся.
К сожалению, законы о собственности на землю недостаточно разработаны в Венгрии. Много заброшенных земельных участков. Одно владение, площадью в двадцать пять тысяч квадратных миль, не под силу обработать собственнику, а в мелкой аренде едва ли четверть плодороднейшей земли. Такое положение крайне невыгодно для государства. Венгерский крестьянин отнюдь не противостоит прогрессу. Возможно, он излишне самодоволен, но не в той степени, как немец, который если не полагает, что способен всему научиться, то убежден, что все знает.
В районе Грана, на правом берегу, я заметил изменения в рельефе местности. На смену равнинам пушты пришли длинные лесистые холмы, предгорья Карпат. Они стискивают реку и заставляют ее прорываться сквозь узкие ущелья.
В Гране - резиденция венгерского примаса, главы католической церкви. И это едва ли не желаннейшая епархия для церковных иерархов, если блага мира имеют для них хоть какую-то привлекательность. Глава резиденции получает доход, превышающий миллион ливров.
Ниже по течению от Грана вновь появляется пушта. Природа изобретательна и артистична! Какие, однако, контрасты! После яркого разнообразия между Прессбургом и Граном ей вздумалось представить пейзаж грустный, унылый, монотонный…
В этом месте "Доротее" предстояло выбрать один из рукавов, огибающих остров Сентендре. Габара вошла в левый, что позволило мне обозреть город Вайтзен с полудюжиной колоколен. Одна из церквей стояла на самом берегу среди пышной зелени, отражаясь в воде.
Окрестные пейзажи вновь изменились. В долине стали появляться огородные плантации, по речной глади заскользили многочисленные лодки. Оживление пришло на смену спокойствию и тишине. Очевидно, мы приближаемся к столице. И что же это за столица! Двойная звезда! Пусть не первой величины, но все равно она ярко сияет в венгерском созвездии.
Судно обогнуло последний лесистый остров. Сначала появляется Буда, затем Пешт, неразделимые, как сиамские близнецы. Здесь мне предстоит отдыхать с третьего по шестое мая - времени вполне достаточно для осмотра достопримечательностей.
Между Будой и Пештом, между турецким и мадьярским городами - флотилии лодок, снующих вверх и вниз по течению, какие-то подобия галиотов с мачтами и вымпелами, мощными рулями, с далеко выступающими брусьями. Оба берега превращены в набережные, за ними роскошные здания, высокие шпили и церковные купола.
Буда, турецкий город, расположен на правом берегу; Пешт - на левом; и Дунай, сплошь усеянный зелеными островками, опоясывает Пешт - местность равнинную, где городу вольготно разрастаться. Правый берег крутой, увенчанный крепостью.
Сохраняя турецкие истоки, Буда стремится приобрести венгерский облик и даже, если внимательно приглядеться,- австрийский. В городе больше военных, нежели коммерсантов, ему явно недостает торгового оживления. Трава пробивается даже на тротуарах. Во многих местах шелковые национальные знамена полощутся на ветру. Можно подумать, что население обитает в осажденном городе. Тем разительнее контраст с оживленным Пештом. Кажется, что Дунай делит прошлое и будущее.
В Буде хватает казарм и военной амуниции; но все затмевают величественные дворцы. Сильное впечатление производят старинные церкви. Перед кафедральным собором, превращенным в мечеть во время оттоманского владычества, я надолго задержался.
Дома, расположенные террасами, как на Востоке, окружены решетками. Я прошел по залам городской ратуши, отгороженной пятнистым желто-черным шлагбаумом, к усыпальнице Гюль-Баба, месту паломничества турок.
Но большую часть времени у меня отнял Пешт. И, смею полагать, не напрасно. Двух дней оказалось недостаточно для знакомства с благородным университетским городом.
Следует взобраться на холм, расположенный в южной части Буды, в конце предместья Кёбанья, чтобы обозреть картину двух городов. Отсюда видны набережные Пешта и его площади, окруженные дворцами и отелями строгих архитектурных форм. Соборы с позолоченными нервюрамигордо вздымают свои шпили к небу. Панорама Пешта грандиозна, и не без причин этот город иногда предпочитают Вене.
Внизу - прекрасная долина Ракоша, где в давние времена венгерские рыцари собирались на шумные сеймы.
В Пеште - великолепный музей с живописными полотнами и скульптурами, залами естественной истории и античного мира, с ценнейшими древними рукописями, монетами, этнографическими коллекциями. Нельзя обойти вниманием остров Маргит с лугами, рощами, купальнями на природных минеральных источниках, а также городской парк Штадтвальдхен, омываемый маленькой речкой, пригодной для легких лодочек… Чудесные тенистые уголки, беседки, игровые аттракционы, галантная толпа замечательно красивых мужчин и женщин радуют взгляд.
Накануне отъезда я зашел в один из центральных городских ресторанов. Любимый напиток мадьяр - белое вино с добавлением железистой воды - приятно освежил меня. Вдруг мне на глаза попалась развернутая газета. Крупные готические буквы заголовка привлекли мое внимание.
Вот что я прочел:
"Двадцать пятого мая в Шпремберге будут отмечать день рождения Отто Шторица, выдающегося ученого.
Этот необычный человек прославил Германию удивительными открытиями и изобретениями. Среди людей, склонных к мистике, Отто Шториц прослыл в некотором роде колдуном. Лет сто или двести назад его бы публично сожгли на площади как еретика. Ныне возросло число людей, убежденных в сверхъестественных способностях Отто Шторица и его тайном дьявольском могуществе. К счастью, свои секреты он унес в могилу".
Публикация завершалась прогнозом:
"Есть основания полагать, что на кладбище соберется большая толпа, как и в предыдущие годы. Кажется, суеверные жители Шпремберга ждут какого-то чуда и жаждут стать его очевидцами.
Городские сплетни расписывают самые невероятные события, происходящие на этом кладбище. Легковерные надеются - могильный камень отверзнется и фантастический ученый воскреснет во всем блеске своей славы.
Досужий вымысел уверяет: Отто Шториц вообще не умирал - его похороны были ложными. Стоит ли опровергать подобный вздор? Однако предрассудки и суеверия очень устойчивы. Понадобится много времени, чтобы здравый смысл восторжествовал".
Мне стало тревожно. Суеверным глупостям я, конечно, не верил. Смерть Отто Шторица бесспорна. Но сын его жив и весьма активен, этот Вильгельм Шториц, отвергнутый семейством Родерихов. Не причинит ли он вреда Марку?
"Хорошо,- размышлял я, отбросив газету.- Вильгельм Шториц просил руки Миры - ему отказали… Ну и что? Стоит ли преувеличивать опасность, тем более Марк ни разу не упомянул этого имени. Пожалуй, для тревоги нет причин".
Я попросил принести мне бумагу, перо, чернила и написал брату, что утром покидаю Пешт и появлюсь у него после полудня одиннадцатого мая, поскольку до Рагза остается не более семидесяти пяти лье.
В Пеште, как и на предыдущих стоянках, "Доротея" взяла на борт новых пассажиров.
Мужчина лет тридцати пяти, крупный, белокурый, с суровым лицом и властным взглядом, весьма несимпатичный, привлек мое внимание. Сухим неприятным голосом, высокомерно и презрительно обращался он к членам экипажа. Заметно было, что пассажир ни с кем не желает общаться. Впрочем, это еще ни о чем не говорило. Я и сам старался держаться подальше от дорожных спутников. Только к капитану "Доротеи" я иногда обращался с вопросами.
Мне подумалось, что странный субъект, вероятно, немец, а скорее даже пруссак. Его невозможно спутать со славными венграми.
Габара двигалась медленно, едва ли превышая скорость течения. Ветерок веял совсем слабенький. Приятно было любоваться окрестностями. "Доротея" приблизилась к острову Чепель, который делит Дунай на два рукава, и вошла в левый проток.
Возможно, читателя удивит - если, конечно, у меня когда-нибудь появится читатель! - обыкновенность, даже банальность этого путешествия. Наберись терпения, дорогой друг, в скором времени странностей будет хоть отбавляй!
Именно в тот момент, когда "Доротея" огибала остров Чепель, произошел первый инцидент. Не знаю, право, можно ли назвать инцидентом такой пустяк.
Я стоял на борту судна возле своего чемоданчика. На крышке его белел листок с указанием моего имени, адреса и звания. Я рассеянно глядел на воду с пенистыми барашками волн и не думал решительно ни о чем. Вдруг мне почудился пристальный взгляд. Я явственно ощутил его затылком.