На лице невольно изобразилась мина: "И этот… с теми же советами, как мой друг Морозов".
Николай Семёнович прочитал его мысли. Сказал:
- Вы сейчас подумали: "… и этот, как мой друг доктор Морозов, советует не есть, не пить, не курить". Так вы подумали?
- Так. Угадали.
- Да, для таких советов немного нужно ума. Но чтобы вернуть вас к полноценной жизни именно эти советы вам сейчас и нужны, иначе…
- Приступ был так опасен? - спросил Борис, бледнея.
- Вы были на той самой грани, которая отделяет жизнь от смерти. Сосуды, питающие сердце, сжались до предела; наступило кислородное голодание. Ещё минута - и сосуды начали бы рваться; вас бы ударил глубокий, широко растекающийся инфаркт. А всё потому, что советы врачей вам кажутся глупыми и банальными, - ваш ум сызмальства подточен ядом высокомерия. Табачный дым и спиртные возлияния довершили дело. Воздействуя на высший ассоциативный отдел мозга, они ослабили вашу способность к синтезу, обобщениям. Это путь к творческой импотенции, - более того, ведя беспорядочный образ жизни, вы скоро станете импотентом физическим.
- Говорите так, будто заколачиваете крышку гроба.
- Что делать? У нас нет времени для церемоний. Вы - больной, к тому же, почти безнадёжный! На ваше спасение мною затрачена большая энергия. Я подарил вам жизнь во второй раз, имею некоторые права. Наконец, мы оба находимся в таких обстоятельствах, которые побуждают к скорым действиям. У меня нет времени, а вас, кроме меня, никто не вытащит. Слушайте, если ещё в вас осталась капля разума и если вы хотите жить. Не то, так прощайте, я могу и удалиться.
И уже тише, как бы про себя, добавил:
- Общение с Наташей мне доставляет куда больше удовольствия, чем с вами.
И эти последние слова окончательно сломили Качана; они обожгли его, помутили разум. Никогда Борис не чувствовал себя таким беспомощным и слабым; он был раздавлен, разрушен - полусидел в углу дивана и, запрокинув голову, бездумно смотрел в потолок.
Возражать не было сил, да и разум ему диктовал: Курнавин прав, он как психолог знает, что надо говорить и как поступать. Ему надо ввериться. Другого выбора нет.
- Вы жили без борьбы, вам всё подавали на блюдечке, - продолжал Николай Семёнович. - И тело ваше, и душа ослабели; мышцы одрябли, воля умерла. Вы летите в колодец. Да, молодой человек, - в колодец.
"Каркает, как ворона", - внутренне бунтовал обиженный, оскорблённый Качан. Однако возражать не смел. В глубине души, каким-то внутренним, тайным разумом улавливал правоту в словах Курнавина; ко всему прочему, прибавлялась, распаляя любопытство, мысль: "Он - старик, неужели Наташа?.. Возможна ли между ними любовь?"
- Ты полагаешь, - Курнавин перешёл на ты, - что жизнь твоя, и здоровье принадлежат тебе, а остальным до тебя дела нет. Тебя учили в школе, над тобой бились в институте, тебя за уши тянули в аспирантуре… - ну-ка, посчитай, сколько ухлопали на тебя народ и государство?..
- Голая риторика!.. Устали от неё. Увольте.
- Давайте честно, положа руку на сердце. Что даёт вам право так высоко задирать нос? Открытия? - вы их не совершили, изобретения - они все в проекте; может быть, вы чего-нибудь производите и люди пользуются плодами вашего труда?.. Ничего решительно!.. Вы со дня своего рождения не произвели и одной вещи, которая служила бы людям. Вы пока живёте в долг, - да, представьте себе - всё берёте у людей взаймы и обязаны жить ещё и потому, чтобы расплатиться с государством.
- А это уж слишком. Вы много себе позволяете.
- Чего же это я говорю вам лишнего? Правду вам говорю - и более ничего. И если бы все вот так же, как я, - с самого детства, сызмальства вам говорили правду, - пожалуй, вы бы не оказались, как теперь, на краю пропасти.
- Так уж и пропасть?
- Да, пропасть или тупик. Физический и духовный - нравственный, моральный. Вы до сих пор только и делали в своей жизни, что обещали. Кормили всех посулами и под эти посулы получали жирную зарплату. Более того, со своей фанаберией, непомерным тщеславием и алчностью вы наделали государству много вреда. Заклевали, охаяли два прекрасных изобретения: одно посылалось вам на отзыв с Урала, другое - из Сибири.
- Откуда вы знаете?
- Знаю многое и другое. Ясновидение - тоже моя стихия. Смотрю на вас и читаю летопись ваших дел, вижу судьбы рядом идущих с вами людей. Свой отдел вы превратили в кормушку.
- Вы дошли до оскорблений!
- Давайте перечислим темы, которыми занимался ты лично, а затем и твой отдел в институте отца. А-а?.. Я приготовил пальцы. Считаем.
- Не трудитесь. Считать не будем.
- То-то ж, тем было много, результатов - ноль. Зато сколько сказано речей, выдано векселей и обещаний - и сколько жалоб, претензий, недовольства. На всякого рода неустройства, малые ассигнования, медленные решения. Попутно пили коньяк, сидели в ресторанах, били себя в грудь. Ладно! Не надо речей. Помолчите хоть здесь. Скажу ещё и то, о чём ты и сам не догадывался: с такой же фарисейской нечестностью, так же невежественно, как относился ты к общественному долгу, ты относился и к своему организму, - а он, как я уже сказал, - тоже принадлежит государству. Ты издевался над ним, насиловал, задавал ему такие перегрузки, которые он, в конце концов, не смог переносить. И вот тебе финал нашей беседы.
- Беседа ваша, а не наша, - слабо возразил Качан.
- Хорошо, пусть будет моя. Финал таков: три дня лежать, принимать таблетки и до моего особого разрешения потреблять лишь жидкость, которую приготовит Наташа. Десять стаканов в день - через равные промежутки.
- И вот ещё: напишу перечень лекарств и расписание - как принимать, с чем, в какие часы - на целый год. Борьба нам предстоит долгая, отступать некуда - только вперёд!
Говорил, писал, а сам краем глаза поглядывал на Бориса: не слишком ли огорчил его проповедью? Не усугубил ли спазм сосудов?.. Не прихоти ради лепил горькие истины Николай Семёнович, не в порыве раздражения, а с единственной, заранее рассчитанной целью - сломать в молодом человеке гордыню, пошатнуть весь строй ложных и пагубных взглядов на жизнь, на отношения с обществом, людьми, - наконец, с самим собой, собственным своим организмом. Понимал: в этот критический момент пагубно малейшее прибавление горечи, но верил в очистительную силу своих слов, в то, что несут они пациенту больше света и надежды, чем обиды.
И расчёт оказался верным; Борис лежал одухотворённый, изнутри у него поднимались силы жизни, - и хотя он ещё не сознавал в полную меру значения проповеди, но сердце его билось ровнее и чётче; в душе поднимались силы, которых он прежде не знал.
- Всё! На сегодня довольно. Встретимся завтра.
Не попрощавшись, Курнавин вышел.
Была пятница, и вечером на улице дачного посёлка стали появляться люди с рюкзаками. Два автомобиля остановились у дачи доктора Морозова. В малиновом "жигулёнке" приехали сам доктор с женой, мать и отец Бориса, из бежевой "Волги" - служебной машины академика Качана - вышел невысокий пожилой мужчина в замысловатой кепочке и сером расклешённом плаще - это был учитель Морозова, известный хирург из Ленинграда профессор Пётр Ильич Чугуев. Он находился в Москве по случаю очередной сессии академии медицинских наук и принял приглашение Морозова провести выходные дни у него на даче.
Хозяйка дачи Ингрида Яновна - родом из Прибалтики - провела его в кабинет. Лежащий на тахте Качан испугал хозяйку.
- Господи Боже мой! Один тут - да как же ты?
Посмотрел на дверь - не идут ли следом матушка с отцом.
- Не пугайтесь, - кивнул им Борис, подняв для приветствия руку. - Я здоров, почти здоров. Рад приветствовать вас, Пётр Ильич, на столичной земле. По радио слышал - у вас сессия.
- Да, приготовил доклад о вреде алкоголизма, да президент просил не выступать - говорит, времени мало. А с вами что - почему лежите?
Они были знакомы; Морозов показывал своего друга учителю, консультировал по поводу болезни сердца, - Чугуев тогда внимательно осмотрел больного, прослушал сердце, лёгкие, - сказал: "Обыкновенное дело - ожирение, и на этом фоне беспорядочная жизнь, спиртные возлияния, табак. Могу положить в клинику, но заранее предупреждаю: лечение будет суровым - строжайшая диета, не пить и не курить. Вы знаете: у меня в клинике даже обслуживающий персонал не пьёт и не курит".
Качан тогда улыбнулся в ответ и от клиники отказался, небрежно заметил: "К сожалению, я не могу выполнить всех ваших предписаний, как не могу добровольно отказаться и от самой жизни". На это Чугуев заметил: "Ну, если в этом вы видите смысл своей жизни, я ничем не могу вам помочь".
Морозов потом выговаривал своему другу: "Нахал же ты, Борис, наговорил дерзостей моему учителю. Уважил хотя бы возраст; он едва ли не втрое старше тебя".
Качан сознавал правоту друга, но для порядка защищался: "Зачем же он говорит банальности? Не знаешь средства лечения - молчи, не трави душу. Заладили в один голос: полнота, пьяница, курильщик! И пью, и курю не больше других - и ты не меньше меня выпиваешь. Зачем же глаза колоть? Ведь этак оскорбить человека можно".
С тех пор Качан не встречал Чугуева и сейчас хотел бы загладить неловкость той первой встречи. Задавал вопросы и тоном разговора давал понять: никаких размолвок между нами не было, я, как и все, отношусь к вам с большим почтением.
Ожидал Качан, что профессор заинтересуется его состоянием, возьмёт руку, станет слушать пульс, но Чугуев сел за письменный стол, смотрел на него как на вполне здорового. И Борис, огорчённый этим обстоятельством, думал: "Я тогда отверг его предложение, и тем выразил недоверие, как врачу, он, конечно, помнит об этом и уж не станет больше заниматься мною".
На лестнице раздался голос Елены Евстигнеевны:
- Где мой сын? Почему он меня не встречает?
Ураганом ворвалась в комнату, бросилась к дивану.
- С тобой был приступ! Говори скорее, что случилось?
- Мама, успокойся. Я здоров, прилёг отдохнуть. Ты лучше расскажи, что дома, как доехали. Вон Пётр Ильич - ты его видела?
- Мы вместе ехали.
И - к Чугуеву:
- Пётр Ильич, миленький - послушайте Бориньку. Чует моё сердце - ему плохо, но он скрывает.
Профессор молча удалился и через несколько минут вернулся во своим походным саквояжем. Из него достал прибор для измерения давления, фонендоскоп, подошёл к Борису. Морозов и Ингрида Яновна подсели к больному. Образовался своеобразный консилиум из самых высоких специалистов, если учесть, что Ингрида Яновна заведовала кардиологическим отделением в диагностическом центре.
- Не возражаете? - сказала она, беря прибор для измерения давления. Пётр Ильич с признательной улыбкой уступил ей прибор, а сам попросил Бориса снять рубашку, стал прослушивать сердце. Прослушивал он долго, и не только сердце, но и лёгкие, - просил то дышать глубоко, то задерживать дыхание.
Пётр Ильич - большой авторитет в области пульмонологии. За ряд открытий он был удостоен звания лауреата Ленинской премии, его книги переведены на многие языки мира и стали учебниками для студентов. Долгое время профессор возглавлял институт пульмонологии - здесь под его руководством разрабатывалась методика лечения неспецифических болезней лёгких.
По состоянию лёгких он мог делать важные выводы и о состоянии сердца, и в целом всего организма.
Ещё со времён Гиппократа существует завет медикам: "Врач должен уметь слушать сердце". Чугуев в лекциях часто повторял студентам: "Врач должен уметь слушать сердце и лёгкие".
Он потому тщательно прослушивал лёгкие Бориса.
Морозов так же принимал участие в осмотре, - он даже записывал некоторые замечания себе в блокнот.
Елена Евстигнеевна ничего не говорила и не мешала врачам, - она то подходила к мужу, вошедшему в кабинет незаметно, то приближалась к дивану, кидала тревожные взгляды на сына, на ртутный столбик прибора, в показаниях которого ничего не понимала. От неё не укрылась озабоченная сосредоточенность на лице доктора и тревога, передававшаяся от него Морозову и его супруге.
- Что с ним? - подступалась она несколько раз к Ингриде Яновне, но та лишь пожимала плечами, показывая взглядом на профессора: он де, мол, скажет, потерпи немного.
Но Пётр Ильич неспешно убирал в саквояж приборы, озабочено молчал, и по всему видно, не собирался пускаться в откровения. Морозов так же молчал, соблюдая приличия ученика и младшего по рангу.
На столе стоял стеклянный кувшин с тёмно-вишнёвой жидкостью, - его принесла Наталья по просьбе Курнавина. По его же рецепту она изготовила питьё для Бориса.
- Надеюсь, не спиртное? - спросил Чугуев, намереваясь попить из кувшина.
- Не спиртное, но я и не знаю, что это, - пояснил Борис.
Все обратили взоры на кувшин, а хозяйка склонилась над ним, понюхала.
- Пахнет хорошо, - цветочным мёдом, и ещё чем-то. Что это? Тебе принесла Таша?..
- Да, Наташа. Но состав изготовлен Курнавиным.
Борис помолчал, потом серьёзно, ни на кого не глядя, сказал:
- Мне было плохо, - думал, концы отдам, так Николай Семёнович - точно из земли вырос. И помог мне. Спасибо тебе, мама - он, кажется, действительно волшебник.
Елена Евстигнеевна всплеснула руками:
- Опять твоё сердце!
- Успокойся, мама. Теперь всё хорошо.
- У вас был приступ? - спросил профессор.
- Да, Пётр Ильич, я был в лесу, и мне сделалось плохо. Сдавило вот здесь - под ложечкой и под лопаткой.
- А он, Курнавин, как он очутился возле вас?
- Говорю: словно вырос из-под земли. Как раз в тот момент, когда от внезапной боли я терял сознание.
- Ах, дура я, зачем отпустила тебя одного!
Все укоризненно посмотрели на Елену Евстигнеевну. К ней подошёл супруг её, Пётр Петрович. Мягко взял за руку, сказал:
- Дорогая, пусть он расскажет всё по порядку. Пойдём к камину, ты вся дрожишь.
Профессор хотел знать подробности:
- Очевидно, он шёл вслед за вами, не упускал из вида?
- Может быть, - согласился Борис. - Только всё это похоже на чудо, и я толком ничего не могу объяснить.
- Это - экстрасенс! - с жаром вступила Елена Евстигнеевна. - Один из самых видных в Москве. Мы с Петенькой, - она взглянула на стоявшего у её плеча мужа, - заполучили его с большим трудом.
- Ах, Елена Евстигнеевна! Вы вновь со своими колдунами! - с раздражением воскликнула хозяйка.
Елена Евстигнеевна опустила глаза. Её всегда смущал бесцеремонный грубоватый тон Ингриды.
Пётр Ильич, как бы не замечая диалога женщин, задавал деловые, свойственные для врача вопросы:
- Что же он сделал, этот самый экстрасенс? В чём выразилась его помощь?
Ингрида пожала плечами; она не скрывала раздражения по поводу пустяков, о которых расспрашивал профессор.
Между тем учёный говорил:
- Народную медицину отрицать нельзя. Она основана на вере. Вера, если она даже и наивная, - это настрой человека, его желание вылечиться. А положительный настрой, как известно, едва ли не первое условие для всякого успешного лечения. Проникаясь верой в исцеление, человек незаметно для самого себя мобилизует свои силы, он как бы приказывает организму принять боевое положение, изготовиться и уже одним только этим начинает борьбу с недугом. Можно предположить, что Николай Семёнович действительно обладает качествами, которые выделяют его из ряда обыкновенных людей. Энергичное волевое лицо, выразительные глаза, излучающие поток энергии, страстная, умная речь, голос. Наконец, и пальцы рук могут иметь особое строение. Собственным внушением, системой тренировок он мог развить в них способность излучать тепло; тут, очевидно, наблюдается усиленное кровообращение в пальцах рук; возможны и ещё какие-то непознанные свойства. И вот налицо комплекс, способный с большой силой влиять на психику человека. Разумеется, здесь нет ни волшебных приёмов, ни демонических сил и вообще ничего сверхъестественного: есть сильный человек, умеющий внушить свою волю другому, и есть пациент, который верит, ждёт и жадно внимает каждому слову.
В простонародье всё это называется гипнозом. Иными словами: внушение. Значение этого фактора признаётся в медицине с древних времён. Наш великий соотечественник Бехтерев сказал: "Если после разговора с врачом больному не становится легче, это не врач". Тут заложен и один из основных принципов гуманизма русской, и не только русской, медицины. К сожалению, ныне многие врачи стали забывать этот принцип. Нередко пожилой человек, придя к врачу, услышит: "Что же вы хотите - у вас возраст". Другой горе-врач не скажет, но разведёт руками: дескать, пришло время болезням. Только бессердечный человек в белом халате может так принимать больного. В этом не одна чёрствость, граничащая с жестокостью, - тут ещё со стороны врача демонстрируется и невежество. Старость не обязательно преследуют болезни. Есть много пожилых и даже очень старых людей, не знающих никаких хронических болезней.
Профессор обратился к Борису:
- Так вы не рассказали, как он лечил вас?
- А вы у него спросите. Он тут рядом поселился - у соседей.
- Он может и не раскрыть своих секретов, да и нам неловко у него спрашивать.
- Воздействует на биополе. У него приёмы… почти фантастические. Он, как шаман, вызывает духов. Однако, - верю. Снял боли в сердце. В одну минуту. Пригласить бы его.
Чугуев посмотрел на хозяйку: её право - приглашать гостей. Ингрида кивнула Борису:
- Зови своего шамана. И Ташу кликни, спросим у неё, что за зелье она тебе в кувшине намешала.
Ингрида Яновна и Елена Евстигнеевна принялись накрывать стол, а доктор Морозов пошёл приглашать гостей. И вот они явились: стояли в дверях точно супружеская пара или влюблённые, - оба улыбались, кланялись, казались счастливыми. Борис с окаменевшим сердцем смотрел на них и не мог заставить себя приветливо улыбнуться. И женщины - Ингрида Яновна и Елена Евстигнеевна, поддаваясь врождённому любопытству, неприлично на них уставились, точно увидели принца и принцессу. И только Пётр Петрович - отец Бориса, и Пётр Ильич Чугуев энергично поднялись с дивана, почтительно поклонились. И Наташа, а вслед за ней Курнавин, с достоинством подходили вначале к женщинам, затем к мужчинам - всем представлялись, Наташа старалась казаться спокойной, и всё-таки чувствовала себя неловко. Женщины явно смотрели на неё свысока; они улыбались, предлагали сесть, чувствовать себя как дома, но даже в тоне, каким с ней говорили, - особенно, хозяйка, - Наташа улавливала снисходительную милость, широту из другого круга, - высокого, недоступного.
Ничто так не обижает человека, как стремление, - пусть даже подсознательное, - поставить его на лестницу одной ступенькой ниже себя. Молодые люди особенно чувствительны к высокомерию старших.
Наташа тушевалась, но это ещё больше прибавляло ей обаяния. Она всем нравилась; женщины завидовали, мужчины ею восхищались.
Ингрида Яновна, словно продолжая прерванный гостями разговор, восклицала:
- Существуют странные, непонятные вещи, и никто их до сих пор не может объяснить. Я недавно одному старцу говорю: вам нужно пройти рентген, пообследоваться. Так, на всякий случай. А он мне - представьте! В наше-то время! - "Не признаю докторов! И лекарств никаких не принимаю". Чушь какая-то! Ужас!.. Представляю, если бы я не принимала лекарств! Да у меня давление поднимается до двухсот! Затылок ломит. Раскалывается на две части. А иногда и просто так - голова болит! - места себе не нахожу. И что же со мной было бы, не проглоти я анальгин, раунатин или клофелин?