- Дверь-то открыта, да только теоретически. Нам кажется, что она открыта, но ты, попробуй, толкнись в неё - она закрыта наглухо, да ещё и толстенным бревном припёрта. Мы, врачи, только и заняты тем, что искореняем болезни - уже явившиеся на свет, пустившие корни, хронические, застарелые. А всё потому, что варварски относимся к своему организму. Водитель автомобиля нажимает педаль и знает, какое колесико с каким соединяется, какое действо происходит в теле машины, - и в том сила мастера, но наш-то организм посложнее автомобиля; он, наконец, не железный! Почему же человек, опрокидывая в рот стакан за стаканом водку или каждый день посасывая пиво, даже и не представляет, какой разгром совершает в своём теле, какому насилию подвергает каждую из многих миллиардов клеток. Ведь клетка, как ты уже знаешь, 14–17 дней затем напрягается, выводит алкоголь, - и все эти дни она страдает, теряет силы, а её хозяин, наделённый разумом, царь природы, не ждёт эти 17 дней; он через день, а то и каждый день вливает в себя рюмку-другую, или стакан, или два, да ещё в придачу с пивом. И клетка борется, она хоть и маленькая, но великий запас прочности имеет, и если даже погибнет, - если целый клеточный регион в организме выйдет из строя, другие клетки, новые, придут на помощь. Силы восстановятся, и человек снова живёт. И так продолжаются годы. Однако любым усилиям живой природы есть предел. Клетки устают, гибнут, новые на смену не поспевают. В худшем случае человек умирает, в лучшем - попадает хирургу на стол. Жесточайший цирроз печени, холецистит, склероз, камни в почках, инфаркт миокарда… - катастрофам несть числа! Так, скажи на милость, неужели бы человек, понимавший сущность алкоголя и все аспекты его влияния на организм… - неужели бы он с такой же лёгкостью, как теперь, тянулся к водке?..
- Водка имеет силу привыкания.
- Но ведь когда-то человек взял в руки первую рюмку? Ну, а если бы он знал об этом самом привыкании, о всех последствиях, связанных с первой рюмкой? - Если бы детей этому в школе учили?..
- О вреде алкоголя каждый тебе скажет.
- Если бы! А то ведь и жестокий урок получит, и к нам в клинику попадет, а скажешь ему: "Водка - яд, не пей", а он тебе: "Если не спиваться, так и ничего, если стаканчик-другой, то вроде бы и на пользу". Вот ведь как тебе скажет, и не один только простой человек, а и много учёный, и даже состоящий в должности. А частенько и врачи того мнения придерживаются, коньячок от простуды присоветуют.
Качан, улыбаясь, перебил:
- В русском народе есть пословица: умереть сегодня страшно, а когда-нибудь - ничего. Вот это "когда-нибудь" действует и тут. Молодой же парень, - чаще всего, школьник, - принимая из рук товарища первую рюмку, о смерти и вообще-то не думает. И если вы ему скажете: "Друг мой! Если ты будешь пить, то проживёшь меньше на двадцать лет", он вам на это ответит: "Да разве это важно - на двадцать лет жить больше или меньше".
Качан хотя и говорил о школьнике, но выговаривал свои собственные мысли; он ещё недавно именно так и думал. Недавно - не теперь. Нынче же, когда жизнь его не однажды вплотную приближалась к роковой черте и когда могильный холод грозно дохнул ему в лицо - он уже так бесшабашно не думал. Не думал, но говорил по инерции - так говорят "не нюхавшие пороха" юнцы, которым жизнь представляется дорогой в тысячу бесконечных лет.
И друг его словно бы прочитал его тайные мысли:
- Хорохорься Борис, хорохорься; у тебя в запасе остается шанс: гравитационная операция. Почистим тебе кровь - раз, другой, а там видно будет.
Борис сник, опустил глаза. Суровое предостережение вернуло его к печальной действительности, - он вспомнил, что для беспечной бравады у него не было никаких оснований.
Но тут же Владимир несколько ободрил друга:
- Ты знаешь, я собираю материал о жизни мудрых людей из народа, езжу в экспедиции. Поедем со мной на Черкащину.
- Куда? - не понял Борис.
- В Черкасскую область, село Лозоватка. Двадцать шесть человек из этого села живут более девяноста лет. И не где-нибудь в горах Памира или Дагестана, а у нас, в центре Матушки-России. И ведь, наверное, судьба у каждого из них не из легких. Огонь и воду прошли, - вся жизнь в борьбе, труде. А-а?..
- Заманчиво. А что? - я бы поехал. Только с матушкой как?.. Ведь не пустит.
- Ну, это я улажу. Вот только не сразу поедем - поправься маленько, окрепни. Да и у меня сейчас дел много.
Морозов полагал, что идея поездки, подготовка к ней и затем само путешествие явятся для Бориса стимулирующим импульсом, поднимут из глубины организма новые жизнетворные силы.
А Борис вновь задумался о поисках своего друга, его беспокойном характере, творческих устремлениях. "Не знал я Владимира. Совсем не знал".
Сказал с тайной, но глубоко скрываемой завистью:
- Наверное, книгу будешь писать? А что - может выйти очень интересной. Я бы такую книгу с удовольствием прочитал.
Владимир молчал; - он смотрел на игру маленьких рыбок в бассейне и думал о своём. Потом тихо, как бы беседуя сам с собой, заговорил:
- В своё время венецианский король попросил великого мудреца и поэта Ибн-Сину - мы знаем его под именем Авиценны - составить для него советы для долгой жизни. Хорошо бы свод таких советов дать всем людям, - на нашем, современном уровне.
- Задача важная. Ты, верно, ею и занят?
- Я не мудрец. Не Авиценна.
- Ты врач. Ученый. И как мне представляется, - очень умный. Но Авиценна… дал советы королю?
- И представь, они годятся и для нашего времени.
- Ты их помнишь?
- Кажется, да. Вот слушай.
Владимир собрался с мыслями и стал перечислять:
- Если ты хочешь здоровье вернуть и не ведать болезней, тяготы, заботы отгони и считай недостойным сердиться. Скромно обедай, о вине позабудь. Не сочти бесполезным бодрствовать после еды, полуденного сна избегай. Долго мочу не держи, не насилуй потугами стула, будешь за этим следить - проживешь ты долго на свете. Если врачей не хватает, пусть будут врачами твоими трое: веселый характер, беззлобность, умеренность в пище.
Владимир замолчал, а Борис ждал, будет ли ещё продолжение. Когда же понял, что советы кончились, заговорил с одобрением, почти восторгом:
- Завидная память! А ты, Володь, за эти годы сильно подвинул свой ум, - я начинаю верить: из тебя выйдет большой-большой учёный, ты только не ленись. Меня вот лень заела, я человек пустой, - признался он неожиданно.
- Ну уж…
- Не возражай. Я знаю - меня одолела не только хворь, но больше лень; она родилась раньше меня, - я понял и махнул на себя рукой.
На него нашел стих самоуничижения, и он готов был и дальше казнить себя, но Владимир поднялся и сказал: "Пойдём пить чай. Вон - твоя мама зовёт".
В полночь Борис не спеша поднялся к себе наверх, переменил туфли на тапочки, прошелся по старому, но ещё яркому, создававшему уют в комнате, ковру. Занавески на окнах были плотно задернуты, и Борис не опасался, что его увидит из своей мансарды Наташа. Он ходил от окна к камину, временами глубоко вздыхал, расправлял по-спортивному плечи - вслух и довольно громко повторял: "Хорошо. Мне сегодня хорошо!"
Да, ему было хорошо после беседы с Чугуевым, чтения записок, а затем разговора с Владимиром; он испытывал прилив энергии, хотя не вполне ещё понимал, отчего это сегодня ему так легко и хорошо. Он отказался от еды, и даже не выпил чая и сейчас не чувствовал тяжести в желудке, которая обыкновенно вечером, после обильного ужина, у него наступает.
Ему было хорошо и от сознания какой-то окрылённости, и вдруг прихлынувших надежд, - нежданно явившегося оптимизма и необыкновенного, никогда ещё так не ощущаемого желания жить. Перебирая в памяти события двух этих дней, он чаще, чем других, видел перед мысленным взором Чугуева, слышал его неторопливую речь, как бы вновь и вновь оглядывал низкорослую, точно сжатую временем и немыслимо огромным грузом забот фигуру, и всё повторял: "Восемьдесят пять лет. Восемьдесят пять".
Свои двадцать восемь казались несерьёзными, нереальными, - чудилась впереди дорога в пятьдесят два года, дорога, уходящая далеко в бесконечность. "Я могу жить ещё полвека, жить и работать, как он…" Там, далеко впереди его мечтаний, было светло и радостно, дорога бежала и не было ей конца. Борис закрывал глаза, но и тогда видел свет, он заполнял пространство от земли до неба.
Взял папку Морозова. Первая страница:
Морозов - Чугуеву: "Вы просили меня порыться в своей библиотеке и подобрать литературу об украинском певце Гагаенко. У меня, точно, неплохая коллекция книг о певцах русской оперы, - есть кое-что о Гагаенко, но самая малость. Пока посылаю две-три выписки.
Вот что пишет о нем в мемуарах "Сорок лет на сцене русской оперы" В. П. Шкафер:
"Это был феноменальный голос по красоте и необъятной силе звука…"
Вот другое высказывание. Н. Н. Боголюбов. "60 лет в оперном театре".
"… Съесть три тарелки борща с салом, уничтожить за один раз полпоросенка, тарелку вареников, соленый арбуз, и всё это залить солидным количеством спиртного - таков был артистический режим этого украинского "Фальстафа". И как обидно, что из Гагаенко так ничего и не вышло. А ведь этот человек мог стать отличным оперным артистом, если бы понимал, каким богатством одарила его природа"".
В другом месте приведены шесть заповедей, которых придерживались итальянские певцы: "Ни женщин, ни табачного дыма, ни вина, но в меру еды, много сна и много отдыха".
Последнюю выписку Качан прочитал машинально, по инерции, - он после двух сообщений о Гагаенко помрачнел, сжал от досады кулаки - воспринял, как намёк на его собственную страстишку; ему словно бросили в лицо оскорбление. "Как он смеет!" - отшвырнул в сторону записки, и вместе с ними с грохотом упала на пол настольная лампа. И почти тотчас к нему вошёл Морозов. Не сразу разглядел выражение лица Бориса, - состояние взвинченной напряженности, тревоги.
- Что с тобой? Ты нездоров?..
- Успокойся. Я вполне здоров. Я только не понимаю, зачем ты мне подсунул этот дурацкий рассказ о Гагаенко. Вы все, верно, сговорились и тычете в нос эту мою слабость. Поздно меня перевоспитывать! Я человек взрослый и метаморфозам не поддаюсь.
Морозов взял со стола папку, стал читать. Увидев выписки о Гагаенко, всплеснул руками:
- Неужели ты, взрослый и умный человек, способен по таким пустякам обижаться? Ну, подумаешь - Гагаенко!.. Много ел, плохо кончил.
- Ладно!.. остынь. Не о том речь. Скажи лучше: зачем Чугуеву - Гагаенко?.. В толк не возьму. Хирург - и вдруг певец-обжора. Где тут связь?..
- Ах, Боже мой! Чугуев - хирург, ученый - да, но сверх того, он ещё пишет книги литературные, - о людях, о времени, с уклоном медицинским. Да вон они, его книги - на полке лежат.
Говорил спокойно - ведь ничего не случилось. Ну, уронил лампу. Только и делов!
Качан ворчал на друга, а втайне обращал свою речь к себе; старался окончательно успокоить нервы и не показывать другу мгновенно вспыхнувшую обиду.
Говорил всё спокойнее:
- И что же - он собирает материал? В том числе у тебя просит?
- Ну, да, конечно; я тут, в Москве, по давно заведенному, неписаному договору, выполняю всякие его поручения, но и он не остается в долгу. Я ведь тоже собираю материал. У меня есть тема - нужны консультации, советы…
- Попал я в компанию. Вот так, ненароком, в комедию угодишь…
Результатом этих бесед явилось окончательное убеждение Бориса ехать к ленинградскому чудодею-отрезвителю Геннадию Андреевичу Шичко.
На следующий день он пошёл на почту и позвонил в Ленинград, ему сказали: очередные занятия будут проводиться через месяц.
Глава девятая
Дачную тишину взорвал мотоцикл - и в ту же минуту из растворенной настежь калитки вылетела соседка. Борис по направлению шума мотора мог заключить: Наташа поехала к старому пчеловоду.
Пошёл в дом, поднялся в кабинет. Отсюда из окна - он раскрыл его настежь - был хорошо виден небольшой, всегда подкрашенный свежей голубой краской, расцвеченный белыми узорами наличников дом старого пчеловода. Борис знал: пчёлы у него никогда не болеют, и берёт он с улья пятьдесят килограммов мёда. И ещё директор совхоза говорил: Иван Иванович, сколько его помнят люди, работал кузнецом, - и сначала в колхозе, потом у них в совхозе трудился до старости. Наталья водила с ним дружбу и часто к нему ездила.
Сейчас из-за тумана голубой дом не был виден, но шум мотора, путаясь и пропадая в скоплении домов и деревьев, доносился со стороны холма, на котором, как сторожевой дозор, стоял весёлый и нарядный дом пчеловода.
"Я сейчас туда пойду. Будто бы ненароком, невзначай встречу Наташу".
Наскоро побрился, оделся, спустился в столовую. Поставил на газ чайник, вынул из буфета корзинку с хлебом. Вспомнил обещание не есть и что вчера весь день ел мало, - хлеба, мяса, колбасы и совсем не ел, и масла сливочного, и сыра почти не трогал. Ел как Мальцев: овсяную кашу, мёд, яблоки. И - ничего. И будто бы даже голод не мучает, как прежде. "Странно! - думал он, отодвигая от себя подальше хлеб и опускаясь в угол дивана. - А если и сегодня, и завтра… Не помру же".
Примерно такие же мысли занимали его и вчера, но шли они в голове как-то робко, их всё время теснили сомнения: "Стоит ли? В чём же тогда радость жизни? Однако стороной всё явственней, всё сильнее - и нынче особенно, - заявляла о себе решимость держаться, держаться, привести себя в окончательную норму - поздороветь, вернуться к прежней… нет - новой деятельной жизни.
И хотя он не строил каких-нибудь определённых планов насчёт Наташи, но должен был себе признаться: образ её с каждым днем всё сильнее захватывал его мысли. В прошлом у них было несколько огорчительных и даже оскорбительных для него моментов, когда словом одним, или жестом, или вдруг скользнувшей по лицу улыбкой она как бы ему говорила: "Такой смешной - туда же, любовь крутить!.." - и это были минуты для него страшные, он словно бы падал в колодезь, и небо от него скрывалось, но проходило время, он выдирался наверх и снова устремлял к ней все свои помыслы.
Качан много читал о любви, много слышал об этом великом всесильном чувстве, но всегда полагал: любовь в таком виде, как её изображают, - для других, для обыкновенных, слабых, недалёких. Ничто в мире не стоит на месте, - философствовал он обыкновенно по поводу любви, - изменяется и наше отношение к любви, и сама любовь ныне выглядит иначе. Современному молодому человеку, интеллектуалу, как он, незачем впадать в истерию, заламывать в отчаянии руки, - и ревновать подобно Отелло. Любовь, понятное дело - приятно; ну, понравилась девушка, подойди к ней, пригласи в театр, поезжайте вместе в отпуск… Если в твои расчёты входит женитьба - на здоровье, соединяйте свои узы и пусть вам сопутствует удача.
Втайне Борис сознавал: эта упрощённая, облегчённая философия любви и брака - его собственная философия, и ничья иная; она выработалась в его сознании благодаря обстоятельствам, сложившимся в его личной жизни. Он впервые так подумал, когда отец получил особняк во дворе института, а двухкомнатную квартиру в высотном доме на Котельнической набережной переписал на него, своего единственного сына. И всю обстановку, два финских холодильника, и цветной телевизор, и большую часть библиотеки - всё оставил ему, Борису. Он тогда, оглядывая квартиру с высокими двустворчатыми дверями, с лепными дворцовыми потолками, подумал: "Вот если женюсь, а потом разводиться - суд, делёж…" Мысль показалась ужасной. Его в жар бросило. Были обстоятельства и другие, но о них Борис даже в тайных беседах с самим собой старался не думать. И только изредка, увидев вдруг умную, роскошную девицу, встретившись с ней глазами, поспешно отводил взгляд, невольно втягивал живот или прятался за спины товарищей и чувствовал, как краснеет всей кожей - от головы до пят.
Впрочем, скоро приходил в себя, взмахивал рукой: "А-а! Мне на ней не жениться!"
И фраза эта, или подобная, становилась главным оружием его защитной реакции. Незаметно для себя он научился беречь свой мир от внешних вторжений, а для закрепления удобной психологии выдумал и свою собственную философию отношений с женщинами.
Ныне молодецкая бравада казалась смешной и далёкой; он вспоминал о ней редко - в минуты особо тягостных раздумий, когда все надежды казались лопнувшими, а жизнь представлялась пустой и бессмысленной. Хотел бы махнуть рукой: "А-а! Мне на ней не жениться!", но как раз эти-то слова и не шли на ум. А Наташа будто бы и не слышала его терзаний. В лучшем случае она удостаивала его коротким, ничего не значащим разговором, в худшем - кидала на ходу: "Извините, я тороплюсь". Её не хватало даже на простую человеческую вежливость. "Мой вид её раздражает, - думал он в такие минуты, вспыхивая от стыда и смущения. - Мой живот. Мои пухлые плечи и эта… розовая поросячья шея".
И подолгу после таких встреч не притрагивался к еде, - ненавидел себя, презирал и едва не плакал от досады. Но… проходили часы, дни - и Качан успокаивался, и снова ел много, больше обычного - словно бы говоря этим себе и всему миру: ел и буду есть, а вы убирайтесь ко всем чертям!
И всё-таки, где-то в глубине сознания, подспудно, не прерывалась критическая, разъедающая всю прежнюю философию жизни работа.
Как и обещал себе вчера вечером, он выпил стакан чая, надел спортивный костюм, кеды - пошёл к лесу, в сторону голубого домика.
День только начинался; он в этот ранний утренний час стелил по земле полосы тумана, обдавал лицо влажной прохладой, а в лесу, как только Борис вошёл в него, от земли, от первых опавших листьев почти заметными глазом волнами шёл терпкий запах травяного настоя.
Догорали последние дни октября, и по утрам было морозно.
Подбодрённый прохладой, Борис прибавил шаг, трусил почти бегом, и тут ему впервые пришла дерзкая мысль: "Не начать ли бегать? Бегать, жить в деревне, есть мало - всегда мало, как Мальцев и Чугуев.
Недавно у него была другая формула спасения или возрождения: "Жить в деревне, есть мало". Теперь прибавилось: "Жить в деревне, бегать, есть мало, очень мало". Впрочем, слово "бегать" только мелькнуло в голове. Он не был убеждён в разумности бега, особенно для людей с лишним весом, а вот "Жить в деревне, есть мало…" повторялось в сознании рефреном, становилось стойким, окрыляющим убеждением.
Жизнь и настроение отравляла мысль об алкоголе. Сейчас он не пьёт, и будто бы нет тяги к спиртному. Но знал, был уверен: загремят рядом бокалы, польётся в рюмки водка, - и все его клетки задрожат от нестерпимого желания пить. Но являлась и мысль ободряющая: деревенская жизнь, жизнь на природе поможет одолеть и тягу к алкоголю.
Расправил плечи, перешёл на бег. Поначалу бежалось легко, - он высоко держал голову, глубоко, свободно дышал. И было ему радостно себя сознавать молодым, крепким и здоровым - как все в его возрасте, как его друг Морозов, и те хирурги из бригады профессора Соколова. И он прибавил шаг, шире размахивал руками, - казалось вот так, вольно и легко, он будет бежать через весь лес и вдыхать полной грудью прохладу осени. Как хорошо! Какое счастье быть молодым, сильным, здоровым.