- А ещё, дедушка, я купила вам последнее заграничное средство - финскую мазь. Расстегните-ка рубашку, я натру вам грудь.
Иван Иванович повиновался; он и вообще, как заметил Борис, ни в чём не прекословил Наташе, и в её присутствии чувствовал себя легко и свободно. Втирая мазь, Наташа приговаривала: "Вам и капли помогают хорошо, а теперь у нас есть ещё и мазь - самая лучшая, - вы теперь, дедушка, чуть что, так мазью вот так… боль-то и отступит. А там, глядишь, и совсем перестанет болеть ваше сердце. Незачем ему болеть - сколько лет не болело, а теперь вздумало.
- Ах, Наташенька!.. Врач-то вон говорит, сто лет - не пустяк, пора и болезням приспела.
- Глупости врач говорит! На Кавказе люди чуть ли не по двести лет живут, а у нас, в России, воздух, что ли, хуже? Или крепости мы другой! А мы вот, дедушка, возьмём да и побьём рекорд долголетия! Вы только боль гоните от себя. Чуть что - капли выпейте, а то вот мазью… Мой сосед, большой учёный доктор, говорит: боль сердечную и головную надо снимать. Я вот молодая, а и то, иной раз, голова разболится - я тогда чаю свежего заварю и с мёдом выпью. И, представьте, - она посмотрела на сидевшего за столом Бориса, - проходит. Я и вам советую: чай пейте. Помогает.
Глядя в глаза старика, улыбнулась и ласково этак заключила:
- А всего лучше - не болеть ничем.
Застегнула рубашку, поправила воротник Ивану Ивановичу, сказала:
- Вот и хорошо, и не болит у вас ничего. Верно ведь - не болит?
И, не дождавшись ответа, подошла к плите, зажгла конфорку. Два пустых ведра подала Борису:
- Вода на усадьбе - вон, под сливой.
Качан с радостью пошёл исполнять поручение. И то, что ему нашлось дело, и то, что Наташа обратилась к нему по-свойски, по-домашнему, - всё казалось Борису чрезвычайно уместным, удачным, заполняло его до краёв счастливым возбуждением. Тёплое, почти родственное чувство испытывал он и к деду. Борис не совсем понимал природу отношений Наташи и Ивана Ивановича - не внучка же она ему! И он не мог без умиления, - почти восторженного! - наблюдать за тем, как она его лечила, какие тёплые, нужные слова находила в утешение.
Наташа здесь открылась ему с новой стороны, - щедрая, женская, материнская доброта, соединённая с нежностью молодого, неуставшего сердца, врожденный такт и деликатность, изящество жестов, врачующая мудрость слов - и во всём, в каждом движении какая-то одухотворённая интеллигентность и магическое обаяние. "Наверное, такими должны быть врачи, - думал Качан, стоя у крана. - Педагоги - тоже, и вообще… все люди".
Возвращаясь в дом с полными вёдрами, он чуть не вслух и с удивлением говорил себе: "Я встретил идеал человека!"
Какой-то дальний, едва слышимый голос из глубин его сознания с ехидным злорадством говорил: "И ты бы мог быть таким, а ты совсем другой, и тебе никогда не преодолеть пропасть, разделяющую тебя с Наташей".
С интересом и пристрастием наблюдал Борис за тем, как и что выставляла на стол Наташа. Вначале в центре стола появилась большая из цветного стекла ваза с яблоками, затем выставлялись другие вазы и вазочки поменьше; с красной рябиной, с рябиной черноплодной, с яблочным повидлом, с облепихой. В двух сосудах с удобными лейками появился мёд: один темный и жидкий, другой жёлтый и густой. В соломенной корзинке аккуратно лежали тоненькие ломтики белого и чёрного хлеба, сухари и баранки.
Иван Иванович молча наблюдал за Наташей и лишь изредка едва заметно покачивал головой, видимо одобряя её действия. И по тому, как уверенно открывала Наташа дверцы шкафа, находила нужные предметы, Борис заключал, что человек она здесь свой и действует не хуже хозяйки.
- Будем пить чай. Садитесь.
Подошла к хозяину:
- Вам, дедушка, помочь?..
- Спасибо, доченька. Мне полегчало. Будто и не было ничего.
Качан испытывал острое чувство голода, - он забыл, когда ел и чего ел; жадными глазами оглядывал стол, - будто бы много здесь было наставлено, а есть решительно нечего. Вспомнил обещание, данное себе вчера: "Не есть! Голодать! Сидеть на строжайшей диете!" С горечью подумал, что если бы сейчас тут были поставлены ветчина и сливки, сыр, колбаса, рыба, он бы не вспомнил о данном себе обещании, ел бы и ел, а если бы тут было и вино - пил бы и вино, и водку. Такова моя природа, таков я человек, и нечего бороться, себя не победишь. Мы - часть природы, а её природу, можно подправить, но победить нельзя, да это и не нужно.
Так думал он часто, - в минуты слабости духа, оправдывая отступления, сдачу позиций, очередную уступку в борьбе со всем дурным и порочным, что хотел бы изжить из своей натуры. Однако сейчас эти мысли явились лишь мельком, и тотчас же он одушевился: "Вот еда! Живут же люди! Не умирают".
Борис хотел бы завести разговор о характере еды, о необычности для него такого стола, но предусмотрительно решил молчать и, наоборот, делать вид, что это-то как раз и есть те блюда, которые ему нравятся.
Наташа разлила чай, а Иван Иванович наложил в маленькую розетку граммов двадцать-тридцать красной рябины, залил мёдом. Наташа тоже ела красную рябину, но мёдом помазала кусочек белого хлеба и ела с удовольствием, и рассказывала, всё более обращаясь к хозяину, какую-то весёлую историю из жизни её пчёл.
Борис, тоже как Иван Иванович, ел красную рябину с мёдом и ни к хлебу, ни к сухарикам, ни к баранкам не притрагивался. Была такая мысль: "Едят несъедобное - красную рябину!" Вспомнил рябину под окном в институтском дворе - красные гроздья на ней держатся до глубокой осени, и затем зимой - и никто их не трогает, даже птицы. А тут…
Он с опаской разминал во рту ягоды и с удивлением убеждался, что даже горечи, обычной для рябины, во рту не слышится.
- Рябина у вас… В ней и горечи нет.
Иван Иванович кивнул согласно, а Наташа тихо, почти на ухо Качану, сказала:
- Это столовый сорт садовой рябины. Старым людям она особенно полезна: желудок регулирует.
Качан ничего не сказал, но мысленно обрадовался: он хоть и молодой, а желудок у него частенько бунтует. Подумал о том, где бы и как бы ему заготовить рябины, - именно такой, приятной на вкус и сладкой.
С тайным вожделением ожидал новых блюд - горячих, мясных, а затем десерта - мороженого с малиновым вареньем, мусса клубничного, компота сливового, - словом, всего, чем богат у них стол дома, чем потчевала его мать, приговаривая: "Ешь, сынок, кушай вволю; в балетную студию тебе не идти, балет - это тяжкий труд и сплошные ограничения". В другой раз она пускалась философствовать: "Упаси господь, как я, всю жизнь испытывать чувство голода. Я мечтала быть полненькой и не могла себе этого позволить".
Выйдя на пенсию в сорок лет, Елена Евстигнеевна дала волю аппетиту. Приобрела поваренную книгу, часами простаивала у плиты, готовя бесчисленные супы, соусы, гарниры, запеченные в муке сладости. Борису в то время было семь лет, и он, приводя в умиление мамашу, с энтузиазмом орудовал за столом ложкой, ножом и вилкой.
В этой же, совершенно новой для него обстановке, видимо, существовали иные понятия о еде. Иван Иванович кроме чая и мёда с рябиной ничего есть не стал, и Наташа ничего другого выставлять на стол не собиралась. С увлечением продолжала говорить о пчёлах:
- Поразительное создание - матка! Внешностью та же пчела, - побольше ростом и иной окраски, а живёт в шестьдесят-семьдесят раз дольше. Загадка природы. Но, может, весь секрет в маточкином молочке, которым она питается?
Иван Иванович кивал головой, улыбался, но в разговор вступать не торопился. Видно, и сам он удивлялся природному феномену, но сказать чего-либо нового Наташе не мог. Он и вообще-то говорил мало и, как заключил Борис, с большим интересом и доверием слушает Наташу, лишь изредка произносит односложные фразы, короткие суждения. Впрочем, и по ним, этим мимолётным замечаниям, - и по тому, наконец, как старик слушал, чуть потряхивая бородой, щурил серые, поминутно оживлявшиеся глаза, Качан мог судить о силе жизни, сохранившейся в этом человеке, о мудрости его познаний и векового опыта.
Вся еда почти оставалась на столе, и не было того азартного духа чревонасыщения, стука вилок, громыхания тарелок, смачных восклицаний, кряканья и гиканья разохотившихся едоков, которыми обыкновенно сопровождались застолья у Качанов и к которым Борис привык с детства.
Вся природа молодого человека возмущалась красневшей и желтевшей перед ним ягодно-травяной диетой, и он в первые минуты испытывал сосущий зов голода и даже как будто бы головокружение, но вот выпил стакан крепкого чая, - без сахара, - "поклевал" обмазанные в меду рябинки, отвлёкся Наташиными рассказами о пчёлах, и мало-помалу ноющее чувство голода прошло. Откинулся на спинку стула и слушал.
От Наташи на него изливался свет, повергавший его в совершеннейшее блаженство. Одного он только боялся: Наташа сейчас встанет, уберёт со стола, и они расстанутся. И никогда он больше не встретится с ней вот так, в домашнем кругу, не будет сидеть так близко и слушать, и внимать её почти фантастическим рассказам о жизни пчёл.
К счастью для Качана, этого не случилось, а скорее, все вышло наоборот: Наташа, прервав рассказ, обернулась к нему, сказала:
- Я хотела бы дать вам поручение. У вас есть охота помочь Ивану Ивановичу?
- Разумеется. Я с удовольствием, если сумею.
- Отлично!
И - к Ивану Ивановичу:
- Дедушка, давайте документы на сына.
Старик резво поднялся, сделал жест рукой:
- Наташенька, не затрудняйте уважаемого гостя. Я сам схожу в поселковый совет.
- Нет! - подошла к старику Наташа. - Я вас уложу в постель. И вы неделю будете соблюдать режим. Так велел доктор. А документы - где они? Вот здесь, в ящике комода?..
Достала из ящика бумаги, подала Борису.
- Мы сейчас пойдём в мою комнату, я всё объясню.
С этими словами девушка подхватила за руку Ивана Ивановича, повела его в спальню. По дороге говорила:
- Не беспокойтесь, дедушка. Я вас одного не оставлю. Буду всю неделю жить у вас. Надеюсь, колокольчик наш действует?.. Вот и отлично, чуть что, вы мне звоните.
И уже из спальни, через раскрытую дверь доносился её голос:
- Никаких рассуждений! Вы будете жить двести лет. Хворого я вас не оставлю.
"Моя комната… У неё здесь есть своя комната. Она - внучка, скорее правнучка", - думал Качан, следуя за Натальей по крутой винтовой лестнице на второй этаж.
Приступки лестницы походили на лопасти пароходного гребного винта. И столб посредине, и поручни, и приступки - всё было окрашено в тёмно-вишнёвый цвет, покрыто лаком. Справа - стена веранды, вся сотканная из узоров цветного толстого стекла - точно в старинном дворце или богатом храме. Полосы стекла перемежались чёрным орнаментом; Борис не сразу понял, что орнамент кован из железа, в узор вплетены диковинные птицы и звери. "Кузнец-художник", - думал Борис о хозяине, вспомнив, что Иван Иванович шестьдесят лет работал сначала в своей кузнице, а затем в совхозной.
Наверху была одна комната - большая, похожая на мастерскую скульптора или художника. Левая стена вся стеклянная - и тоже, как стена веранды, представляла собой художественно исполненный витраж из цветного стекла и кованых узоров. Тут же во всю длину стоял сложный, богато механизированный верстак и на нём в правой стороне в идеальном порядке располагались маленькие, почти детские станочки: токарный, сверлильный, фрезерный и точило с двумя белыми небольшими камнями. В левой стороне верстак был свободен - тут хозяин строгал, пилил и выполнял все другие работы. У окна, глядевшего на лес, стоял небольшой письменный стол, в глухом углу у стены, отделанной вагонкой - диван, и над изголовьем - бра, тоже самодельное, из черных тончайших кованых прутьев. У двери - камин, тоже самодельный, из красного, покрытого лаком кирпича и кованого металла. И здесь над камином аккуратным рядком висели фотографии ребят.
- Это и есть ваша комната?
- Моя! - с гордостью сказала Наташа. - Вам нравится?..
Она села в угол дивана и включила бра. Сумерки ненастного дня расступились, комната озарилась розоватым тёплым светом. И все предметы засветились по-новому, краски ожили, заиграли весело и приветно.
Наташа погрустнела, заговорила серьёзно:
- Ещё Арина Власьевна, жена Ивана Ивановича, была жива, я девочкой ночевать у них оставалась.
И затем, - с одушевлением:
- Я ещё тогда, в детстве, интересовалась пчёлами, бегала к Ивану Ивановичу, во всём ему помогала. Он мне два улья с пчёлами подарил и набор запасных рамок. Это с его лёгкой руки я стала заправским пчеловодом.
И снова она грустно улыбнулась, словно жалела, что избрала пчеловодство делом своей жизни. Поднялась и подошла к верстаку. Заговорила серьёзно:
- В столовой четыре портрета военных, вы, верно, сразу их заметили. И поняли: это сыны Ивана Ивановича и Арины Власьевны. Все они погибли на фронте.
Наташа понизила голос. Ей как-то сразу стало трудно говорить. И она продолжала другим тоном - глухо, с волнением:
- Я никого из них не видала, родилась после войны, но даже глядеть на них не могу без тайной, холодящей душу дрожи. Похоронки получали все четыре года войны, Приходили в октябре. Почему-то все в октябре. И каждый раз лил дождь. Арина Власьевна, как только приближался октябрь, плакала и дрожала. И дождя боялась. Иван Иванович успокаивал: "Нынче пронесёт. Почтальон пройдёт мимо". Но… звякала щеколда, почтальон приходил.
Наташа отвернулась, рыдания сотрясли её фигурку. Борис шагнул к ней, хотел коснуться плеча, но в растерянности остановился. Спазмы и ему подступили к горлу, сердце щемило знакомой тупой болью. Словно на братьев родных смотрел он теперь на лица погибших фронтовиков: старший - в форме летчика, с погонами майора; второй, помоложе - тоже офицер, танкист; третий - артиллерист и четвёртый - совсем юный, с детской, восторженной улыбкой - рядовой пехотинец.
- Борис - младший, не попал в список погибших - в тот, что на постаменте в сквере против клуба. Уж не знаю как, но про него забыли. А документы есть - вот они. Иван Иванович ходил в поселковый совет - обещали, и я дважды была у них, да там бюрократы сидят.
Наташа снова всхлипнула и отвернулась, Борис тронул её за плечо.
- Не надо, не плачьте.
- Не могу я. Я и там, в поссовете ревела. Ну как же можно… погиб за всех нас, а они его в список не включают.
Борис сказал:
- Ну, ладно. Завтра же пойду к ним.
Прямиком через лес, натыкаясь на ветки, шёл Борис домой. И на ходу читал документы. Первый - письмо командира с фронта:
"Дорогие Арина Власьевна и Иван Иванович! Трудно мне писать это письмо, но суровая правда заставляет выполнить печальный долг. Вчера наша рота вела тяжёлый бой за село Бородаевка, что стоит на берегу Днепра близ города Днепропетровска. В этом бою смертью героя погиб ваш сын рядовой Арканцев Борис Иванович. С группой солдат он скрытно по оврагу зашёл к противнику с тыла и гранатами забросал батарею. Пушки замолчали, и это дало возможность роте ворваться в центр села и смять засевший тут батальон фашистов. В десяти шагах от батареи с пробитым сердцем лежал Борис. Мы похоронили его с воинскими почестями, могилка его у дороги на южной окраине Бородаевки".
Второй документ: выписка из официальной докладной командира батальона в штаб полка… В списке погибших в бою за село Бородаевка первым значится рядовой Арканцев Борис Иванович. Выписка получена из Центрального архива Советской Армии.
Третий документ: корреспонденция из фронтовой газеты.
Четвертый: письмо школьников из села Бородаевка с просьбой к родителям Бориса: "Если у вас есть фотография вашего сына, что-нибудь из его личных вещей, пришлите нам, пожалуйста, для школьного музея Боевой Славы".
"Что же им ещё надо?" - закипая возмущением, думал Борис.
Не заходя в дом, он прошёл в гараж, сел в свою белую "Волгу", поехал в поселковый совет. Председатель на стук Бориса весело ответил:
- Заходите, пожалуйста!
Председатель, молодой человек, полный, с округлыми плечами, с лицом гладким, румяным, по-домашнему сидел в просторном кресле и беседовал с женщиной.
- Слушаю вас, молодой человек, - сказал он приветливо, не меняя позы, но в то же время тоном, в котором слышалась снисходительность человека, имеющего власть и превосходство над другими.
Качан, вынимая документы, заметил, как предательски мелко дрожат его руки, - постарался умерить волнение, казаться спокойным. Первые слова произнес чуть приглушённым хрипловатым голосом:
- Я по поводу Арканцева Бориса, фронтовика, героя…
- Знаю, знаю…
Председатель сел прямо, вытянул перед собой руки на столе. Лицо его приняло выражение печальной задумчивости. Глядя куда-то в сторону, он тихо, но с заметным чувством сердечной озабоченности продолжал:
- Нелепость, конечно! Сам понимаю, и все понимают: геройский парень, наш земляк, а мы для него пустяка решить не можем. А вот не можем!
Председатель театрально развёл руками.
- Вы, надеюсь, смотрели наш монумент в память землякам, погибшим на фронте?
Качан потупил голову. К досаде своей, он не заехал в сквер, не осмотрел памятник.
- Там каждая фамилия выбита на гранитной глыбе, окрашена золотом. Фамилии трех братьев Арканцевых - первые согласно алфавиту. А всего - тридцать две фамилии. Как же прикажете быть? К братьям четвёртого подписать нельзя, - сами понимаете - между строк не впишешь, - в конец бы и можно, да как же братьев-то разлучать? Люди смотреть будут и недоумевать: а это что ж - брат им или однофамилец? Но если брат - почему на отшибе? Вот и выходит: всю глыбу гранитную надо заменять. А где мы денег таких возьмём?.. Скажите нам - может быть, вы знаете?
Круглые зеленоватые глазки председателя блеснули торжествующим огоньком; и собеседница его оживилась, на смазливом личике разлилось довольство: "Вот как мы тебя отбрили!.." И в самом деле, доводы председателя казались вескими.
- Сколько же нужно денег? - спросил Борис.
- О-о… И не надо спрашивать! У нас таких денег нет, и взять их неоткуда.
Но тут Бориса осенило:
- А если в камне выдолбить нечто вроде ниши и затем вставить в неё плиту?..
- Ну, это извините, нарушит цельность.
- Берусь найти мастеров, впишут заподлицо.
- Ну нет, мы такого решить не можем. Есть архитекторы, они в Москве, в области - надо решать с ними.
Председатель говорил неуверенно, он весь как-то сник и потерялся. И собеседница его погрустнела. Ей, вероятно, доставляло удовольствие видеть председателя, - может быть, её приятеля, - всегда и во всём правым.
- Дело святое, не можем мы уклоняться, - напирал Борис.
- Есть проект - надо согласовать, - слабо возражал председатель.
- Хорошо! Назовите мне фамилии людей, с которыми следует всё обговорить.
Председатель оживился и стал перечислять инстанции, должностных лиц. Борис записал фамилии, адреса и откланялся.
- Не забудьте - нам нужны средства, - напомнил председатель, - разрешение - одно, а тут без денег не обойдешься.
Две недели катал Борис на своей "Волге" по инстанциям, - в каких только кабинетах ни был - и в приёмных насиделся, в очередях настоялся, - никогда, ни в каких своих собственных делах не употребил он столько энергии, не сжег столько нервов, не проявил такую настойчивость и упорство.