- Ну, нет, меня уволь. Я поесть люблю. А твоя философия - это, извини, садизм какой-то, самоистязание. Морить себя голодом - всегда, всю жизнь, да зачем же человеку такая жизнь? В средние века казнь египетская была - показывать пищу и не давать до неё дотронуться. Да меня лучше молотком ударь, чем так-то… голодом. Не для того мы на свет божий произведены.
- Для удовольствий, хочешь сказать?
- По крайней мере, не для страданий.
Морозов хотел продолжать разговор, но мелькнувшее на лице Качана минутное раздражение грозило сообщить беседе неприятный тон, - доктор замолчал. Он и раньше знал тщетность подобных бесед с другом, но теперь ещё раз - и, кажется, окончательно - убедился в этом. Видел для Бориса один путь продления жизни: сначала гравитационная операция, а затем новый режим. Но если уж говорить начистоту, операции Морозов и сам побаивался: вдруг пройдёт негладко, инфекцию занесут, осложнение начнётся.
Хирургия крови только зачиналась; операции хоть и производили почти каждый день, и неудачи случались редко, но врачи были в постоянном напряжении, все только и ждали осложнений, особенно инфекций. Нет, уж лучше ему позже сделать операцию. Мы до тех пор отработаем, отладим - больше будет уверенности.
- Тебе нужен кислород. Хорошо бы на даче.
- У нас дача холодная - почти нежилая.
- Живи на моей. У меня газовое отопление, удобства, и - рядом лес, лес без конца, до самого крайнего севера.
Вспомнил соседей Морозова. Справа от его дачи, ближе к лесу, жила хорошенькая девушка. У неё умерла мать, и она осталась с отцом-пьяницей.
- Там у тебя соседка…
- Наталья-то? Жива-здорова. Учится в Тимирязевке на отделении пчеловодства. У неё - пасека. Майским медом угостит. Как же, Наташа помнит тебя. Спрашивала: "Как там поживает задумчивый толстячок?" Ласково этак зовёт: "задумчивый толстячок".
- Да, будешь задумчивый, - неопределённо проговорил Качан, устремляя взгляд в окно, на поток бегущих по шоссе автомобилей. И, продолжая смотреть на улицу, грустно и тихо проговорил:
- Хорошо, Владимир. Я, пожалуй, воспользуюсь твоим приглашением. Поживу с недельку дома, а там позвоню тебе. Только ты меня на инвалидность не оформляй. Не списывай подчистую, не надо. С работы я уволюсь - место чужое заедать не стану, - и так на свободе поживу год-другой. У матери есть деньги - как-нибудь обойдусь без пенсии. А там - снова вернусь к нормальной жизни. Вернусь, вот увидишь.
Качан поднялся, протянул Морозову руку. Взгляд его задержался на папке, лежавшей на столе у доктора. На ней - надпись: "Выдающиеся личности. Образ жизни".
- Что это? Материал к докторской диссертации подбираешь?
- Не совсем так, но понять природу некоторых болезней - помогает.
Морозов подвинул к себе папку, взял её обеими руками. Качан сел, с ревнивой завистью наблюдал он за деятельностью своего друга, особенно за его научной работой. Обострённым чувством предвидел в недалёком будущем завидную карьеру Морозова, верил в его счастливую звезду.
- Ты знаешь, в нашей клинике в основном лечат болез- ни сердца, кровь и сосуды. И вот ведь что любопытно: прежде таких больных было меньше. И в дни тяжких испытаний, к примеру в Ленинграде во время блокады, инфарктов почти не было.
- В чем же дело? Где причина?
- Ритмы века, урбанизация. Длительные беспрерывные психические перегрузки. Беспрерывные - вот что важно. И всё это на фоне обильной еды, спиртных возлияний, никотиновых инъекций - тоже длительных, тоже беспрерывных, и вследствие этого особенно вредных. Организм не знает отдыха, не восстанавливает своих сил - работает на износ.
- А эти… личности? - кивнул на папку Борис. Он испытывал нетерпение посмотреть, какой образ жизни у них, выдающихся…
Наблюдений у меня немного, и записей, но одно несомненно: воздержание во всем, мудрость поведения - характерно для каждого из них.
- Ты у них вроде как бы интервью берёшь?
- Нам важно знать историю болезни. Пациенты охотно о себе рассказывают. А если расположишь к искренней беседе - о других поведают, о тех, с кем встречались, кого знали. Вот тут у меня… - Морозов достал из папки желтую ученическую тетрадь: - Любопытный рассказ записан - о Мальцеве Терентии Семёновиче. Слышал про такого?
- Ещё бы! Знатный земледелец, - кажется, на Урале живёт. Дал бы мне почитать!
Почти вырвал из рук Морозова тетрадь.
- А кто это написал?
- Один журналист. Он у нас лечился, встречался со многими интересными людьми и по моей просьбе сделал несколько очерков. Но пока я тебе дам лишь записки о Мальцеве.
Борис наскоро простился и пошёл к себе в палату. Ему нетерпелось быстрее добраться до койки и приняться за чтение тетради.
Глава третья
Вы, доктор, просите рассказать о Мальцеве, - я бывал у него три-четыре раза по делам газеты, заметил немного и могу лишь поделиться своими краткими впечатлениями. В первый раз отправился к нему весной, когда на полях Южного Урала и Зауралья был в разгаре сев и я по долгу собственного корреспондента "Известий" регулярно рассказывал о нём на страницах газеты. Вечером приехал в Шадринск, остановился на ночь в гостинице. Местные журналисты сказали, что к Мальцеву лучше всего являться утром - очень рано, потому что Терентий Семёнович встаёт до зари и до начала трудового дня прибирается во дворе, перед домом, а уж затем завтракает и уходит в поле. Утверждали, что где бы он ни был - дома или в командировке - он за всю свою жизнь не проспал ни одного рассвета. И когда была жива его супруга, и теперь, когда на второй половине дома живёт его старшая дочь Анна Терентьевна, - Аннушка, как её зовут в деревне, - он нередко, не желая её тревожить, сам себе готовит завтрак: заваривает чай в стаканах, накрытых крышками от кофейных баночек, съедает бутерброд с сыром или два-три пряника, - так же и в обед, - и идёт или едет в поле.
В Мальцево я приехал рано, оставил машину на краю села, пошёл к дому Терентия Семёновича.
Возле калитки увидел женщину; она приветливо взглянула на меня, спросила:
- Вам Терентия Семёновича?
- Да, пожалуйста. Если можно.
Она скрылась за калиткой, и я услышал: "Папа, к тебе пришли".
"Аннушка, - подумал я. - Его секретарша. - И ещё мне пришла мысль: - Вот бы все так секретарши - просто, без церемоний".
Вышел Терентий Семёнович: роста чуть выше среднего, худой, сутуловатый. Приветливо и пытливо смотрит сине-голубыми глазами.
Я представился. Он спросил:
- Вы завтракали?
- Да, только что, - соврал я.
- Хорошо. Если желаете, поедемте со мной в поле. Хотел идти пешком, да раз уж гость… позовём машину.
Ехали не быстро; Мальцев сидел рядом с шофёром и постукивал своей неразлучной палочкой. Оглядывал поля. Они были тщательно возделаны, с них едва заметно шёл пар. Помню, как я, не ведая, какую бестактность допускаю, задал свой первый вопрос:
- Не сеяли ещё, Терентий Семёнович?
- Рано сеять-то.
- Другие давно отсеялись. У соседей ваших, челябинцев…
- Я сею поздно. За то и шишки на голову валятся. Вот и вы тоже, наверное, в "Известиях" пропишете.
- Напишу, что видел. Оценок давать не стану.
Чистосердечно признался:
- Я, Терентий Семёнович, в сельском хозяйстве не силён. Приехал к вам недавно - собкором назначили. Присматриваться буду.
Мальцев чаще застучал палкой, не поворачиваясь, сказал:
- Долго присматриваться придётся.
И минуту спустя, как бы размышляя с самим собой, заметил:
- Наши края много таят загадок для хлебороба. Как же вас прислали к нам, если вы сельского хозяйства не знаете?
- Профессия наша такая - всего не узнаешь. Я всё больше по заводским делам, а тут, на Урале, металл, уголь.
- И то верно: индустрия! А и землёй наш край не обделён. Вон, она, матушка - без конца и края. А хлеб брать с неё не умеем. Область наша и в этом году зерна у других просит. Да и соседняя, Челябинская, себя не кормит.
Да уж, это-то я знал: до обидного низким оставалась производительность земли - угодья обширны, а отдача, если брать в среднем, десять-двенадцать центнеров с гектара. Скептики разводили руками: "Что вы хотите - Урал! Зимы суровые, долгие, тепла мало". А на Курганщине, в родном краю Мальцева, можно было услышать: "По соседству с вечной мерзлотой живём, зёрна на лёд бросаем". Иные возражали: "А Мальцев как же? По двадцать центнеров с гектара берёт, из года в год". На это никто и ничего сказать не мог. Мальцев - феномен, чудо какое-то. Какой бы год ни выдался - дожди ли, засуха, а его урожай постоянен: двадцать центнеров! И даже сразу после войны, когда и Краснодарская-то земля в иных районах по семь центнеров давала, мальцевский промёрзлый клин рожал по двадцать. Волшебник! Маг! Чудодей! - чего только не говорили о нём.
Я тоже сказал:
- Вы-то вот - стопудовые берёте.
Он долго молчал, а потом тихо отозвался:
- Мы-то берём, да колхоз-то один многих ли накормит?
Мыслил он категориями государственными, его волновал хлеб страны, а не только его собственный, колхозный.
Потом уже, поработав на Урале, я вспоминал эту его фразу и понимал, какой смысл он в неё вкладывал.
В великом противоборстве с веками установившимся укладом земледелия находился Мальцев из села Мальцева. И вышел он на битву ещё в 1922 году, когда был совсем молодым человеком; он тогда сказал отцу: хочу землю боронить перед севом, чтобы овсюга-полетая меньше было. Мне кузнец Евтифий и борону особую с лапами выковал.
Овсюг-полетай душил посевы; его с весной произрастало больше, чем пшеницы. И так из века в век. Крестьяне Зауралья смирились с буйством сорняка, не знали способа в борьбе с ним. В особо трудные годы - голодали, в другие, получше, собирали жидкие урожаи, запасали семена.
Мальцев замахнулся на вековые традиции, начал по-своему готовить землю к севу.
Биограф его Иван Филоненко потом напишет:
"То был великий риск крестьянина-единоличника. Его кормила вот эта полоска, на которой он сейчас задумал делать то, что никто никогда в многочисленных поколениях мальцевских землепашцев не делал".
Добрые хозяева и в его деревне давно отсеялись, а он всё боронил, сорняки уничтожал. Сеять начал тогда, когда мужики-односельчане уже всходами на своих полях любовались. Поглядывая на черную полоску Мальцевых, сочувственно покачивали головой: дескать, чудит молодой хозяин. Этак он и семью по миру пустит.
Но, как говорят в народе, цыплят по осени считают, а хлеб - когда он в закромах лежит. Мальцев в том году снял урожай почти в два раза больший, чем у других сельчан.
Потом Терентий Семёнович напишет:
"Это была моя первая победа. На следующий год отец уже не возражал ни против боронования, ни против сортировки семян".
Я тогда, после нашей первой встречи, вернувшись в Челябинск, где у меня был корпункт "Известий", дал первый репортаж: "На полях Терентия Мальцева". А через несколько дней зашёл в редакцию областной газеты "Челябинский рабочий". Невесело встретил меня редактор газеты Вячеслав Иванович Дробышевский. Сказал:
- А я по твоей милости выговор схлопотал.
- Как, по моей милости?
Протянул мне газету, ткнул пальцем в заметку "Мальцев приступил к севу".
- И что же? - спросил я. - Верно: Мальцев начал сеять. Я был у него. Вы же знаете: он сторонник позднего сева.
- Вот-вот, позднего сева, а у нас сеют рано. Вот мне и сказали: "Мальцев нам не указ, у него своя система земледелия. И техника там иная: бороны разные, плуги безотвальные. К тому ж, порядок у него, организация - и люди как солдаты: всегда начеку и все трезвые. Им только команду дай. Эх-ма, да что говорить! Нелегко ей, системе мальцевской, дорогу пробивать.
- Я в толк не возьму: чем же для вас не пример? Учитесь у Мальцева, берите всё хорошее.
- Не готовы мы пока, не доросли до его системы. Мальцевский пример для нас - область фантастики, и критерии, и оценки у нас иные. Вот пройдёт десять-двадцать лет, тогда, может, и мы в неделю будем с севом управляться. А пока у нас и сроки, и оценки - всё другое. Видишь, как моё начальство дело понимает. Неправы, конечно, да что поделать - начальство.
Так не на полях Терентия Мальцева, а в кабинете редактора газеты "Челябинский рабочий" я получил первый серьёзный урок по земледелию, уяснил себе главную тайну зауральского мага.
Однако, любезный доктор, вас, видимо, не столько дела его и его система земледелия интересует, сколько образ жизни и психический склад характера, - понимаю вашу задачу и постараюсь именно об этом написать, хотя, признаться, тут-то и заключена для меня большая трудность. Об образе его жизни можно сказать просто и одним словом: Терентий Семёнович - простой деревенский человек, и видом своим, и привычками, и манерой говорить и мыслить. Он живёт в обыкновенном крестьянском доме, у него как и у других - двор, палисадник, огород… И все хозяйственные работы он производит сам, особенно в последние годы, когда дети его выросли, живут отдельно, а с ним осталась лишь старшая дочь Аннушка. Его часто можно видеть босиком, и даже по полям он нередко ходит босиком. А когда его спросили насчёт физзарядки, он сказал: "Ни рукой, ни ногой я не махну зря".
Но я отвлёкся, вернусь к нашей первой встрече. В полдень мы возвратились с полей и Терентий Семёнович пригласил меня обедать. При этом сказал: "Хозяюшки нет, в город уехала, - так мы сами, чем Бог послал".
Ели мы кашу, кажется овсяную, и пили чай. Грел он его в электрическом чайнике, а заваривал в стаканах.
Помню, меня поразило множество книг на его половине; старые шкафы были забиты. Терентий Семёнович оживлённо и охотно высказывал мысли обо всём, чего мы касались, быстро находил нужную книгу и зачитывал высказывания мудрецов. Эрудиция его была необычайной, знания удивительны, но вот что бросалось в глаза: обо всём он говорил просто, всё перекладывал на характерный крестьянский лад и мужицкую манеру выражаться. Не вполне я тогда понимал, что эта предельная простота, отличающая мир простонародья, и есть та самая счастливая особенность мальцевского ума, позволяющая ему продираться сквозь дебри академических прений и наукообразных дискуссий о методах земледелия, высветлять зёрна подлинных знаний и постигать истину. Вспомнил я, как в одном из писем жене Л. Н. Толстой заметил: "От общения с профессорами многословие, труднословие и неясность, от общения с мужиками сжатость, красота языка и ясность".
Прирождённая пытливость и глубина ума в сочетании с простотой и логикой речи помогали Мальцеву приобретать знания и убеждать других в своей правоте. Этот великий самоучка, никогда не переступавший порог школы и ставший почётным академиком ВАСХНИЛ, разработал такую стройную и широко разветвлённую систему земледелия, которая вот уже десятилетия выдерживает экзамен в практике хлеборобов. В системе Мальцева ошибок не обнаружено. Однако я снова отклонился от своей темы, - вернусь к нашему предмету.
До вечера я писал корреспонденцию, а Мальцев сидел за столом и что-то читал. Около семи часов вечера он заварил свой чай в стаканах и, предлагая мне, сказал:
- Чай - моя слабость. Я, знаете ли, очень люблю чай.
Подумав немного, заговорил:
- Мои сверстники, друзья юности, завидуют мне, говорят: ты, Терентий, двужильный какой-то, бегаешь по полям, ровно жеребчик, а мы, вот видишь, на завалинке кости греем, ноги едва передвигаем.
И тихо, будто беседовал сам с собой, заключал:
- Один курит, другой пьёт, а третий… и пьет и курит. А организм - он что ж - железный разве?.. У меня обочь поля берёзонька стояла, так на неё гербицидами летчик нечаянно плеснул. Листья-то и скукожились, а там и ветки посохли. А разве алкоголь или никотин - не тот же яд?..
Я этого баловства в жизни не знал. Спасибо батюшке: старой он веры был человек, в школу меня не пустил, а заветы оставил хорошие. Их четыре: не пить, не курить, в карты не играть и ружья в руки не брать.
И тут вновь ловлю себя на мысли, что всё время сбиваюсь с предмета нашего разговора - образа жизни этого человека, его взаимоотношений с собственным организмом. Но, видимо, физической культуры не существует в отрыве от нравственной; нельзя представить физически совершенного человека и в то же время духовно опустошённого, нравственно уродливого. Известно, что величайший из сынов русского народа Лев Николаевич Толстой всю жизнь совершенствовал себя в двух направлениях - в духовном и физическом. В статьях своих, в особенности же близким своим, семейным не уставал повторять: не объедайтесь, не эксплуатируйте других, работайте руками.
И сам всю жизнь сеял, пахал, ходил пешком, постился. И разве бы он сумел достигнуть таких высот нравственных и духовных, сотворить столько великих, ставших полезными для всего человечества дел, не совершенствуй он себя физически. И жил Толстой долго, и до конца дней сохранял ясность и глубину своего гениального ума.
Кстати, о самом процессе самосовершенствования Толстой в своей "Исповеди" говорит следующее:
"Я старался совершенствовать себя умственно, - я учился всему, чему мог и на что наталкивала меня жизнь; я старался совершенствовать свою волю - составлял себе правила, которым старался следовать; совершенствовал себя физически, всякими упражнениями изощряя силу и ловкость и всякими лишениями приучал себя к выносливости и терпению. И всё это я считал совершенствованием. Началом всего было, разумеется, нравственное совершенствование, но скоро оно подменилось совершенствованием вообще, т. е. желанием быть лучше…"
Вот почему и вам, мой милый доктор, я бы осмелился подать совет: в выработке мировоззрений на природу болезней, - сердечно-сосудистых прежде всего, - не берите одну лишь сторону - физическую. Наверное, не случайно и меня в Мальцеве, как только я стал писать для вас эти заметки, занимает не один только образ жизни, но и мир духовный, строй его психики.
Жизнь не стелила перед ним ковровую дорожку - он был младенцем, когда умерла его мать; на фронте погиб его старший сын Костя, другой сын - Савва был тяжело ранен; и сам он в своих хлеборобских делах всю долгую жизнь ведёт трудный, не прекращающийся бой с противниками его системы земледелия, его методов, приёмов. Со дня основания колхоза "Заветы Ленина" он, ставший бессменным полеводом, получал зерна в два раза больше, чем другие хозяйства Урала и Зауралья. Вначале уральские, а затем и центральные газеты пестрели сообщениями о стопудовых урожаях курганского чудодея.
Есть мальцевская система: безотвальная обработка земли, поздний сев, приёмы борьбы с сорняками…
Есть мальцевские взгляды… Он как бы смотрит на землю с космических орбит, ведёт мудрую, неспешную беседу с современниками и с теми, кто будет жить после нас. В последнее время много думает о гербицидах. Не устаёт повторять: химические средства защиты растений принесут нам больше вреда, чем пользы.