- Если это город, - прервал я.
- Целый город, - подчеркнуто повторила она, - и ориентирован на север. По солнцу. А вот акрополь - солнце и луна, два бога. Фаллические башни - их четыре, пять, шесть. Возможно, целых семь.
- Сал, это не башни, всего лишь темные пятна на фотографии, сделанной с высоты в тридцать шесть тысяч футов.
- Тридцать шесть тысяч! - Сал вскинула голову. - Значит, он огромный! За его главной стеной поместились бы с десяток Зимбабве.
- Спокойней, детка. Ради бога.
- И нижний город за стенами. Раскинулся на много миль. Он огромен, Бен. Интересно, почему он в форме полумесяца? - Она распрямилась и впервые за все время нашего знакомства обхватила руками мою шею. Обняла. - Ой, я сейчас умру от нетерпения! Когда мы туда отправляемся?
Я не ответил - у меня захватило дух, и я стоял, затаив дыхание, наслаждаясь прикосновением ее больших теплых грудей.
- Когда? - повторила она, отстраняясь, чтобы взглянуть мне в лицо.
- Что? - спросил я. - Что ты сказала? - Я вспыхнул, начал заикаться, она рассмеялась.
- Когда мы отправляемся, Бен? Когда начнем раскапывать твой затерянный город?
- Ну, - я обдумывал, как бы поделикатнее выразиться, - сначала отправляемся мы с Лореном Стервесантом. Во вторник. Лорен не упоминал ассистента, так что вряд ли ты полетишь с нами на рекогносцировку.
Салли сделала шаг назад, подбоченилась, зло взглянула на меня и спросила с обманчивой мягкостью:
- Поспорим?
Я спорю, когда есть шанс выиграть, поэтому я просто приказал Салли собираться. Недели для этого слишком много: Салли профессионал и путешествует налегке. Ее вещички уместились в небольшой сумочке и рюкзаке. Самое громоздкое - альбом и краски. Книги мы отбирали вместе, чтобы избежать повторов. Другой габаритный груз - мое фотографическое оборудование, ящики и сумки для образцов - вместе с моим брезентовым чемоданом громоздился в углу кабинета. Через двадцать четыре часа мы были готовы и следующие шесть дней спорили, убивали время, раздражались, вздорили из-за пустяков и все время разглядывали фотографию, которая уже начала утрачивать глянец. Когда напряжение становилось невыносимым, Салли запиралась в своем кабинете и пыталась переводить надписи из Драй Коппен или расшифровывать символы из Виттберга. Наскальные рисунки и древняя письменность - ее специальность.
А я раздраженно бродил по выставочным залам, рассматривал пыль на образцах, прикидывал, как лучше расставить сокровища, заполняющие подвальные и чердачные помещения, подсчитывал имена в книге посетителей, пытался играть роль экскурсовода для стаек школьников - занимался чем угодно, только не работал. И в конце концов отправлялся наверх и стучал в дверь Салли. Иногда в ответ раздавалось: "Входи, Бен". Но бывало и по-другому: "Я занята. Что тебе нужно?" Тогда я шел в секцию африканских языков и проводил час-другой с мрачным гигантом Тимоти Магебой.
Двенадцать лет назад Тимоти пришел в Институт уборщиком. Мне потребовалось полгода, чтобы обнаружить, что помимо своего родного южного сото он говорит еще на шестнадцати диалектах. За восемнадцать месяцев я научил его бегло говорить по-английски, а за два года - писать. Два года спустя он поступил в университет, еще через три года получил степень бакалавра искусств, а еще два года спустя к нему пришла ученая степень магистра - теперь он работает над докторской диссертацией по африканским языкам.
Сейчас Тимоти владеет девятнадцатью языками, включая английский, и он единственный известный мне человек, помимо меня - а ведь я девять месяцев прожил в пустыне с маленькими желтыми людьми, - который владеет одновременно диалектами северных бушменов и бушменов Калахари.
Для лингвиста он исключительно молчалив. А говорит глубоким басом, под стать его огромной фигуре. Росту в Тимоти шесть футов пять дюймов, мышцы как у профессионального борца, но движется он с грацией танцовщика.
Он привлекает меня и немного пугает. Голова у него совершенно безволосая, круглая и блестит, как черное пушечное ядро. Нос широкий и плоский с вывороченными ноздрями, губы толстые, лилово-черные, во рту сверкают крупные белые зубы. А за непроницаемой маской лица в глазах просвечивает сдерживаемая звериная ярость; она нет-нет, да и полыхнет, точно далекая летняя зарница. Есть в нем нечто сатанинское, несмотря на белую рубашку и темный деловой костюм - его обычное облачение, и хотя за двенадцать лет я провел в его обществе немало времени, мне ни разу не удавалось заглянуть в мрачные бездны, таящиеся за этими темными глазами и еще более темной кожей.
Он руководит под моим присмотром отделом африканских языков в нашем Институте. Под его началом состоят пятеро молодых африканцев - четверо юношей и девушка; они уже опубликовали словари семи важнейших языков Южной Африки. А рукописных материалов и звукозаписей у них столько, что работы хватит еще на семь лет.
По собственной инициативе, при моей весьма незначительной поддержке, Тимоти опубликовал две книги, посвященные истории Африки, и вызвал бурю истерических оскорблений со стороны белых историков, археологов и обозревателей. В детстве Тимоти был учеником своего деда, колдуна и хранителя легенд и обычаев племени. Во время обряда посвящения дед загипнотизировал Тимоти и записал в его мозгу всю историю племени. Даже сейчас, тридцать лет спустя, Тимоти в состоянии погрузиться в транс и извлечь из памяти это бескрайнее море фольклора, легенд, неписаной истории и магических формул. За участие в ритуальных убийствах бездушный белый судья приговорил деда Тимоти к смерти, и тот был повешен за год до того, как Тимоти предстояло окончить ученичество и вступить в орден колдунов. Наследство, полученное Тимоти от деда, - это огромный материал, во многом, очевидно, надуманный, по большей части не подлежащий опубликованию как чрезвычайно непристойный и взрывоопасный, зато в высшей степени интересный и пугающий.
Многое из неопубликованных материалов Тимоти я использовал в своей книге "Офир", особенно в "ненаучных", популярных разделах, связанных с легендами о древней расе белокожих золотоволосых воинов, которые приплыли из-за моря, поработили местные племена, добывали золото в копях, строили окруженные стенами города и сотни лет процветали, а потом исчезли без следа.
Я знаю, что Тимоти редактирует информацию, которую сообщает мне, - часть ее по-прежнему хранится в тайне, закрытая такими мощными табу, что он не может делиться ею ни с кем, кроме посвященных. Я убежден, что большая часть этих сведений относится именно к легендам о древнем народе, и не оставляю попыток выведать что-нибудь еще.
Утром в понедельник, в день возвращения Лорена из Швейцарии, Салли настолько занимали мысли о том, как бы Лорен не запретил ей участие в предварительной экспедиции, что ее присутствие было невыносимо. Чтобы сбежать от нее и скоротать долгие часы ожидания, я спустился к Тимоти.
Он работает в крошечном кабинете - у нас в Институте не хватает помещений, - забитом брошюрами, книгами, папками и грудами бумаг, которые поднимаются чуть ли не к самому потолку, но место для стула есть. Этот предмет мебели с длинными ножками скорее напоминает табурет у стойки бара. Хотя руки и ноги у меня нормальной длины или даже чуть больше, торс мой сжат и сгорблен, поэтому, сидя на обычном стуле, я едва достаю до стола.
- Мачане! Благословенный! - при моем появлении Тимоти встал, приветствуя меня как обычно. Согласно преданиям банту, горбатые косоглазые альбиносы с сильными ногами с благословения духов наделены особой психической мощью. Втайне мне нравится эта вера, и приветствие Тимоти всегда радует меня.
Я устроился на своем стуле и начал несвязный разговор, перескакивая с предмета на предмет и меняя языки. Мы с Тимоти гордимся своими лингвистическими талантами - и, вероятно, при этом слегка рисуемся. Я убежден, что нет такого человека, который мог бы от начала до конца следить за нашим разговором.
- Странно, - сказал я наконец не помню уж на каком языке, - что тебя не будет со мной в этой экспедиции. Это впервые за десять лет, Тимоти.
Он немедленно замолчал и насторожился, понимая, что я снова заведу разговор о затерянном городе. Пять дней назад я показал ему фотографию и с тех пор добивался его комментариев. Я перешел на английский.
- Ну, наверно, ты ничего не потеряешь. Поиски теней. В который уж раз. Если бы я знал, что искать!
Я замолчал и застыл в ожидании. Глаза Тимоти остекленели. Это физическое изменение: глаза затянуло непрозрачной синеватой пленкой. Голова на толстой, перевитой жилами шее поникла, губы задрожали - по коже у меня побежали мурашки, волосы встали дыбом.
Я ждал. Мне часто приходилось становиться свидетелем того, как Тимоти погружался в транс, но ни разу не удавалось подавить возникавшую при этом дрожь суеверного страха. Иногда Тимоти впадает в транс невольно - какое-нибудь слово запускает неведомый механизм, и почти мгновенно срабатывает рефлекс. Иногда это акт сознательного погружения в самогипноз, но для этого требуется подготовка и особый ритуал.
На этот раз все произошло внезапно. Я ждал, зная, что если на сведениях - табу, через несколько секунд Тимоти сознательным усилием воли прервет транс.
- Зло, - заговорил он дрожащим высоким голосом старика. Голосом своего деда. На толстых лиловых губах показалась слюна. - Зло на земле и в умах людей должно быть уничтожено навсегда. - Голова его дернулась, губы обмякли: это вмешалось сознание. Короткая внутренняя борьба - и неожиданно взгляд Тимоти прояснился. Он увидел меня. - Простите, - отводя взгляд, пробормотал он по-английски, смущенный своей невольной откровенностью и необходимостью лишить меня ее. - Хотите кофе, доктор? Я наконец-то починил кофеварку.
Я вздохнул. Тимоти замкнулся - сегодня разговоров больше не будет. Теперь он закрыт и настороже. Используя его собственное выражение, он "повернулся ко мне ниггером".
- Нет, спасибо, Тимоти. - Я взглянул на часы и соскользнул со стула. - У меня еще есть дела.
- Ступайте с миром, мачане, и пусть духи хранят ваш путь.
Мы пожали руки.
- Оставайся с миром, Тимоти, и если духи будут добры, я пришлю за тобой.
Стоя у перил кафетерия в главном зале аэропорта Яна Смэтса, я хорошо видел вход в помещение для международных рейсов.
- Черт возьми! - выругался я.
- Что? - с беспокойством спросила Сал.
- УМЛ - целый взвод.
- А что такое УМЛ?
- Умные молодые люди. Чиновники Стервесанта. Видишь тех четверых у банковской стойки.
- Откуда ты знаешь, что это люди Стервесанта?
- Прическа, короткая стрижка. Одинаковые костюмы, галстуки одного цвета. Лица кислые, как у язвенников, но готовы расцвести, завидев великого человека. - И я добавил с непривычной для меня честностью: - К тому же двоих я узнал. Бухгалтеры. Мои друзья; всякий раз, как нужно заказать для Института рулон туалетной бумаги, приходится обращаться к ним.
- А это он? - спросила Салли, указывая.
- Да, - ответил я, - это он.
Лорен Стервесант вышел из международного зала первым из пассажиров цюрихского рейса, за ним семенил чиновник из администрации аэропорта. Еще два УМЛ шли по бокам от него. Вероятно, третий занимался багажом. Четверо ожидавших заулыбались - их улыбки, казалось, осветили зал, - в строгом порядке поспешили обменяться с прибывшим коротким рукопожатием и окружили Лорена. Двое расчищали дорогу, остальные закрывали подход с боков и сзади. Удивленный чиновник аэропорта оказался в хвосте, и "Англо-Стервесант" двинулась по людному залу, как танковая дивизия в наступление.
В середине виднелись золотые кудри Лорена и его улыбка, так непохожая на искусственные улыбки встречавших.
- Пошли! - Я схватил Салли за руку и нырнул в толпу. Я это умею. Двигаюсь на уровне ног окружающих, и напор на неожиданном уровне заставляет толпу расступаться, как воля Иеговы - воды Красного моря. Салли бежала за мной, как народ Израиля за Моисеем.
Мы перехватили "Англо-Стервесант" у стеклянной выходной двери, и я отпустил руку Салли, чтобы прорваться внутрь. Это мне удалось с первой же попытки, и Лорен едва не споткнулся об меня:
- Бен.
Я сразу увидел, как он устал. Бледность под золотистой кожей, темные пятна под глазами - но теплая улыбка на мгновение разогнала усталость.
- Прости. Следовало предупредить, чтобы ты не приходил. У меня срочное дело. Я направляюсь на встречу. - Он увидел выражение моего лица и быстро схватил меня за плечи. - Нет. Не делай поспешных выводов. Все остается в силе. Завтра в пять утра будь на аэродроме. Там встретимся. А сейчас мне пора. Прости.
Мы торопливо обменялись рукопожатием.
- До конца, партнер? - спросил он.
- До конца, - согласился я, улыбаясь этой школьной глупости, и Лорен со свитой исчезли за дверью.
Мы уже были на полпути к Йоханнесбургу, когда Салли наконец заговорила.
- Ты спросил про меня? Вопрос решен?
- Не успел, Сал. Ты же видела. Он жутко торопился.
Мы молчали, пока я не свернул к Институту и не остановил свой "мерседес" рядом с маленькой красной "альфой" Салли на пустой стоянке.
- Хочешь кофе? - спросил я.
- Уже поздно.
- Вовсе нет. Ты все равно не уснешь. Можем сыграть в шахматы.
- Ну хорошо.
Я отпер центральный вход, и через выставочные залы, заполненные стеклянными витринами и восковыми фигурами, мы прошли к лестнице, которая вела в мой кабинет и квартиру.
Пока я варил кофе, Салли зажгла огонь и расставила фигуры. Когда я вышел из кухни, она сидела нога на ногу на тисненом кожаном пуфе, раздумывая над шахматной доской. У меня перехватило дыхание: она была прелестна в пестром пончо, ярком, как мои восточные ковры; свет, падая сбоку, блестел на ее гладкой загорелой коже. Я испугался, что у меня разорвется сердце.
Она ласково посмотрела на меня большими глазами.
- Сыграем? - сказала она.
Если я сумею выдержать первую бурную непоследовательную атаку, то смогу разыграть свою комбинацию и обставлю Салли за счет долгой аккуратной игры. Она называет это ползучей смертью
Наконец она с несколько преувеличенным вздохом положила набок своего короля, встала и начала беспокойно расхаживать по комнате, чуть сутулясь под ярким пончо. Я прихлебывал кофе и с тайным удовольствием следил за ней. Вдруг она повернулась и посмотрела на меня, расставив длинные ноги и уперев кулаки в бедра. Ее локти приподняли пончо изнутри.
- Ненавижу этого ублюдка, - сказала она высоким сдавленным голосом. - Высокомерный богочеловек. Я сразу узнала этот тип, как только увидела. Зачем, во имя всего святого, ему лететь с нами? Если мы сделаем крупное открытие, угадай, кому достанется слава!
Я сразу понял, что речь о Лорене, и меня ошеломила едкая злая горечь тона Салли. Позже я это вспомню и пойму причину. Но в тот миг я сначала изумился, потом рассердился.
- О чем это ты?
- Лицо, походка, толпа поклонников, снисходительный вид, с каким он раздает свои милости, огромное тщеславие…
- Салли!
- Привычная, бездумная, грубая самонадеянность…
- Прекрати, Салли! - Я вскочил на ноги.
- Ты видел этих бедняг вокруг? Они тряслись от страха.
- Салли, не смей так говорить о нем, не при мне!
- А себя видел? Самый добрый, самый мягкий, самый приличный человек из всех моих знакомых. Самый могучий ум, с каким мне посчастливилось работать. Видел бы ты, как подпрыгиваешь и машешь хвостом… Боже! Ты перевернулся на спину у его ног, подставил брюхо: "почеши, хозяин…" - Салли была на грани истерики: дрожала, побледнев, слезы струились по лицу. - Ненавижу тебя - и его! Ненавижу вас обоих! Он унизил тебя, выставил мелким прихвостнем и…
Я не сумел ничего ответить - так и стоял, онемевший и ошеломленный. Ее настроение вдруг изменилось. Она зажала рот ладонями. Мы смотрели друг на друга.
- Я сошла с ума, - прошептала она. - Зачем я все это говорю? Бен, о Бен! Прости. Прости, пожалуйста.
Она подошла, склонилась надо мной, обняла и крепко прижала к себе. Я стоял как истукан, холодея от страха в предчувствии того, что должно было последовать. Да, я страстно мечтал об этом, но все случилось так неожиданно, я так внезапно оказался в неизведанных краях, откуда нет возврата… Салли подняла голову, по-прежнему не выпуская меня из объятий, и посмотрела мне в лицо.
- Прости, пожалуйста.
Я поцеловал ее. Ее губы были теплыми и солеными от слез. Они открылись навстречу моим, и мой страх исчез.
- Люби меня, Бен, пожалуйста. - Чутье подсказало Салли, что меня нужно вести. Она увлекла меня к кровати.
- Свет, - прошептал я хрипло, - выключи свет.
- Если хочешь.
- Пожалуйста, Салли.
- Хорошо, - сказала она. - Я знаю, дорогой. - И выключила свет.
Во тьме она дважды вскрикивала:
- О господи, Бен, ты такой сильный. Ты меня убиваешь. Твои руки… твои руки…
Немного погодя она закричала - у нее вырвался стон, который слился с моим хрипом. Потом осталось только наше неровное дыхание в темноте.
Мой мозг словно освободился от тела и плыл в теплом мраке. Впервые в жизни я чувствовал себя совершенно спокойным, удовлетворенным и в полной безопасности.
С этой женщиной многое будет впервые. Когда Салли наконец заговорила, ее голос вызвал у меня легкое потрясение.
- Ты споешь для меня, Бен? - Она включила лампу на столике возле кровати. Мы заморгали, как совы на свету. Лицо Салли раскраснелось, волосы спутались.
- Да, - сказал я, - мне хочется петь.
Пройдя в другую комнату, я взял со шкафа гитару, а когда возвращался, взгляд мой упал на большое, в рост человека, зеркало. Я внимательно пригляделся: передо мной стоял незнакомец. Жесткие черные волосы обрамляли прямоугольное лицо с темными глазами и по-девичьи длинными ресницами; тяжелый подбородок, бледный низкий лоб. Незнакомец улыбнулся мне - наполовину застенчиво, наполовину гордо.
Я смотрел на это сплющенное изуродованное тело, из-за которого так страдал в детстве. Ноги и руки чрезмерно развиты - толстые, бугрящиеся узлами мышц конечности великана. Я невольно взглянул на гири в углу комнаты, потом снова в зеркало. Я был бы само совершенство, если бы не короткий, горбатый, жабий торс, поросший курчавыми черными волосами. Я впервые в жизни смотрел на это необыкновенное тело без ненависти.
Я вернулся туда, где на мягком покрывале из обезьяньих шкур лежала Салли, забрался на кровать и сел рядом с ней с гитарой в руках, скрестив ноги.
- Сыграй что-нибудь печальное, Бен, - прошептала она.
- Но я счастлив, Сал.
- Спой печальную песню, одну из своих, - настаивала она и при первых же звуках закрыла глаза. Я был ей благодарен, ведь у меня никогда не было возможности восхищаться женским телом. Наклонившись вперед, касаясь пальцами певучих струн, я ласкал глазами ее длинное стройное тело, его бледные закругления и тайные тени. Тело, подарившее мне утешение, - как я его любил! Я запел:
В одинокой пустыне моей души
Ночи такие долгие,
И нет других путников.
Над одинокими пучинами моего разума
Гуляют бури…
Меж ее сомкнутых век заблестела слеза: в моем голосе есть волшебство, способное вызывать грусть и смех. Я пел, пока у меня не пересохло в горле и не заныли пальцы, которыми я перебирал струны. Потом отложил гитару, продолжая смотреть на Сал. Не открывая глаз, она слегка повернула ко мне голову.