- Ты ведь знаешь, Альф: я всегда был легкомысленным человеком. Однажды ты даже сказал - помнишь? - что серьезность идет мне, как кухарке бальное платье. Я никогда не умел считать наперед, никогда не понимал тех хитрых узлов, которые вязал с твоей помощью канцлер. Но я видел, что происходит вокруг. Видел, как люди унижаются, дают взятки, переписывают дома на чужое имя, лишь бы не попасть под обвинение в колдовстве. Видел, как доктора из Комиссии заводят себе пятнадцатилетних любовниц из почтенных семей, а родители закрывают на это глаза. Закрывают глаза, потому что знают: стоит им пикнуть, стоит им возмутиться - и на следующий день к ним явится стража в черных плащах. Я видел мальчишек, которые мечтают не о том, чтобы стать пивоварами, оружейниками или портными, как их отцы, - вместо этого они мечтают стать епископскими чиновниками, дознавателями. Я видел все это, Альф. И я видел, как уничтожают тех, кто мне дорог. Помнишь Герду Бильфингер? Ту, курносенькую, дочь возчика? Ей было всего восемнадцать, мы думали обвенчаться… Кроме нее, сожгли еще многих. Мою кузину в Форхайме. Мою тетку, в доме которой я прожил несколько лет. Многих других. Многих… Ночью я часто просыпался, и мне казалось, что воздух в моей комнате пропитался жирным человеческим дымом. И я скреб ногтями лицо, чтобы убрать эту мерзкую сажу со щек… Когда в прошлом году канцлер вызвал меня к себе и сказал мне, что я должен тайком отвезти в Ватикан документы об этих… процессах, я согласился с радостью. В Риме я целыми днями бегал, пытаясь найти кого-то, кто сможет помочь; действовал аккуратно, так, чтобы старый каноник Фиклер ничего не мог заподозрить. Но - впустую. Люди, чьи имена называл мне Хаан перед отъездом, отказались со мною говорить…
Послышался хриплый кашель, завершившийся отчетливым звуком плевка. Небо заволокло тучами. Где-то неподалеку заухал вдруг филин.
- Одним словом, в Италии у меня ничего не вышло, - откашлявшись, продолжал Ханс. - Но я надеялся, что канцлер найдет какой-то другой способ и сумеет довести свою игру до конца. Тянулось время, были ходатайства, и жалобы, и целые груды писем, и при этом все оставалось по-прежнему. В тот вечер, когда Герман рассказал о строительстве новой тюрьмы, я понял: бумажками ничего не изменишь. Нужно действовать самому.
- Действовать?! - Альфред выдохнул это слово с такой яростью, что у него заболело горло. - Вот как ты это называешь? Ты предал канцлера, ты лгал и ему, и мне. Ты осквернил память Германа, нашего общего друга. Ты помог Фёрнеру отправить на костер Кессмана и Мюллершталя. И это, по-твоему, называется "действовать"?!! Молчишь? Думал, я ничего не знаю об этом? В канцелярии уже несколько месяцев все только и говорили, что у его преосвященства есть тайный осведомитель, который наблюдает, подслушивает, шпионит за каждым. И сейчас ты хочешь уверить меня в том, что все это было сделано ради того, чтобы кого-то спасти?
- Ты прав, Альфред, - ответила тень. - Я действительно отдал Кессмана и Мюллершталя викарию. Но взамен я сумел спасти от тюрьмы и казни десяток других людей. Про Юлиану Брейтен ты знаешь. Следующими были Пауль Йост и Ойген Зандбергер. Первый - личный камердинер нашего общего друга, сенатора Шлейма; второй - слуга в трактире рядом с его домом. Я убедил Фёрнера в том, что улики против них достаточно слабы и что гораздо лучше отпустить этих двоих - в обмен на обещание докладывать о разговорах Шлейма, о том, с кем он встречается, обо всех подозрительных вещах, которые они смогут заметить.
- И Фёрнер поверил тебе? - брезгливо поинтересовался Альфред. - Никогда бы не подумал, что его преосвященство можно смутить недостатком улик.
- Смерть Германа сделала его осторожным. И потом - взамен он получал возможность устранить Шлейма, которому в последнее время все сильнее благоволил князь-епископ. Как бы то ни было, Йоста и Зандбергера отпустили. К тому времени в моих руках были копии протоколов по делам "колдунов". И если в протоколе мне попадалось вдруг знакомое имя, я просто оборачивал камнем записку и кидал этому человеку в окно. Кто-то верил предупреждению и успевал уехать из города, а кто-то - нет…
- Почему ты не рассказал обо всем канцлеру? Или мне?
- Вы бы никогда не одобрили этого. Снова были бы бесконечные споры, и письма, и надежды, что кайзер вмешается. Я не знаю, Альф, правы вы или нет. Может быть, именно ваши бумаги и обращения когда-нибудь остановят весь этот кошмар. Но я уже не мог ждать. Я должен был спасти хоть кого-то.
- Значит, в этом все дело - считаешь себя спасителем?! Святым? После того как отправил на костер нескольких человек?
- Доверие Фёрнера нужно было купить, только и всего. И я знал, что, если я хочу выиграть у него одну жизнь, взамен мне придется отдать другую.
- У Мюллершталя осталось трое детей.
- Он был дерьмом. Спокойно пил, ел, улыбался, пока двум его служанкам крошили пальцы в тисках. Помню, как он убеждал меня в том, что князь-епископ, оказывается, очень набожный человек; им, дескать, руководит лишь чрезмерное благочестие и забота о пастве. Интересно, он думал о том же, когда очутился в камере Малефицхауса?
Энгер снова закашлялся, и на этот раз кашель его был каким-то захлебывающимся, булькающим, словно он давился льющейся в его горло водой.
- И Кессман, и Мюллершталь заслужили свою судьбу, - сказал он, сгибаясь и стуча себя по груди, чтобы остановить этот мучительный приступ. - Один собственноручно написал донос на племянника. Другой не поленился явиться к викарию и подтвердить, что давно подозревал своих служанок в занятиях колдовством и рад, что правда наконец-то раскрылась. Знаешь, Альф, в последнее время я все больше начинаю ненавидеть именно таких жирных, циничных мерзавцев. Они толкуют о справедливости, милосердии и законе. А когда мимо них стражники тащат человека в раскаленную печь - пожимают плечами и аккуратно отходят в сторону. Фёрнер и Фазольт - фанатики, чей разум отравлен ненавистью ко всему живому. Но эти - Кессман, Шлейм, Мюллершталь и прочие, - они ведь все понимают! Слишком образованны, слишком умны, чтобы не понимать. Они видят, во что превратились наши законы, наши священники, наши суды. Они видят, что власть в Бамберге захватили кровожадные звери, которые не успевают выковыривать из зубов ошметки человеческого мяса. Но разве, видя все это, они произносят хоть слово против? Нет. Продолжают улыбаться и рассуждать. А когда князю-епископу требуется вдруг совершить очередную гнусность или оправдать новую казнь - тут они сразу бегут на помощь, виляя жирным, дрожащим задом, повизгивая, хлопая в ладоши. Я ненавижу их, Альфред. Своим умом, своими знаниями и образованностью они поддерживают власть фон Дорнхайма гораздо надежнее, чем тысяча мушкетов и копий. Фёрнер, Фазольт и Фаульхаммер - люди будут помнить их как людоедов, с ног до головы измазанных чужой кровью. Но кто запомнит тех, кто помогал этим людоедам и оправдывал каждый их шаг? Шлейм, и Кессман, и Мюллершталь отправились в ту самую печь, которая их так восхищала.
- Это чудовищно. - Голос Альфреда был глухим, как будто он говорил со дна каменного колодца. - Какими бы ублюдками ни были Кессман и Шлейм, они все равно остаются людьми. И если ты решил покарать их, то должен был действовать по закону.
- Высший закон для каждого - его совесть. И я поступил по совести.
- И нам всем, видимо, следует поступать так же?! Писать доносы, лгать обо всем, сдавливать сломанные суставы? И, в конце концов, стать такими же, как Фридрих Фёрнер и его присные? Закон…
- В Бамберге нет закона!! Понимаешь? Нет! Как можно назвать законом бумагу, которая позволяет убивать людей без вины? Как можно назвать судом место, где всегда обвиняют, но никогда не оправдывают? Задумайся над этим чуть-чуть, и ты поймешь, что самые страшные преступления на земле всегда творились именем закона, именем высшей государственной власти. Скольких людей способен убить один преступник - одного? Десять? Сотню? А скольких людей способен уничтожить убийца в короне? Тот, чье слово и есть закон? Тот, по чьему щелчку сбегается толпа правоведов, жрецов, толкователей, которые всегда готовы обосновать, оправдать и усилить любую подлость, любого живодера отмыть и помазать на царство? - Ханс с горечью усмехнулся. - Нет, Альф. По закону не ищут правду. По закону распинают Христа.
Небо заволокло тучами, луна и звезды погасли. Фигуру Ханса Энгера было уже почти невозможно различить в темноте, и все же Альфред видел, как его прежний товарищ подался вперед, упершись левой рукой в землю.
- Мы все что-то делали, Альф, - тихо сказал он. - Вы с канцлером пытались погасить печь, а я суетился у пышущей жаром заслонки. Одних вытаскивал, других запихивал глубже. Я сделал много дурного, знаю. Запугивал, обманывал, заставлял лжесвидетельствовать. В тот вечер, когда я пришел к Юлиане Брейтен и сдавил ее руку - в тот момент я, наверное, ничем не отличался от палачей Фёрнера. Но я знал: для того чтобы вытащить кого-то из адского пламени, нужно самому опуститься в ад…
Ошеломленный, опустошенный, раздавленный, Альфред поднялся на ноги. Его слегка пошатывало, и в какой-то момент ему показалось даже, что он снова лишится чувств. Урсула потеряна для него. Потеряна навсегда. Его лучший друг, которого он знал много лет, оказался предателем и лжецом. Он, Альфред Юниус, больше не сможет показаться ни в Бамберге, ни в Цайле, ни в любом другом городе епархии - иначе его немедленно схватят. Все, что ему остается теперь, - жизнь изгнанника. Без друзей, без любви, без прежних надежд…
- Я жалею лишь об одном - что не сумел спасти семью канцлера. Поверь, Альф, я всегда был настороже. Попадись мне на глаза самый ничтожный намек на угрожающую им опасность, я нашел бы способ предупредить их, даже если это стоило бы мне жизни. Но я узнал обо всем слишком поздно. Видимо, Фёрнер никогда не верил мне до конца…
Раздался какой-то странный шорох. Присмотревшись, Альфред увидел, что Ханс протягивает ему пистолет.
- Возьми, - сказал он. - Есть только один человек, которому я позволю себя судить.
- Что это еще за игра? - спросил Юниус, отступая.
- Я сделал много дурного. И ты, Альф, должен вынести приговор. Жить мне или умереть - зависит теперь от тебя.
Помедлив, Юниус взял оружие. Подержал в руках, чувствуя под пальцами холодную сталь. Кто сейчас перед ним? Тот, кто ради других не побоялся рискнуть своей жизнью? Или лживое чудовище в маске, стоящее за спиной Фридриха Фёрнера?
Пистолет выскользнул из его рук, бесшумно упал в мягкую траву.
- Нет.
Даже в темноте он почувствовал, как Ханс впился глазами в его лицо. Поздно. Есть вещи, которые нельзя никому простить.
- Ты ничтожество. Дрянь. Я скорее вымажусь грязью из сточной канавы, чем пожму твою руку.
- Альфред…
- Ты был моим другом, Ханс, но нашу дружбу ты растоптал.
Несколько минут спустя Юниус тронул поводья и поехал по цайльской дороге. Копыта цокали по камням, холодный ветер шевелил волосы. Уже на середине моста он обернулся. Позади была тьма, в которой исчезли маленький домик смотрителя, и тонкий ивовый ствол, и скрюченная фигура сидящего на земле человека.
Крупная рыба плеснула хвостом по воде.
В следующую секунду оглушительно громко ударил выстрел.
Эпилог
- Вы оставили своего друга там, у реки?
- Да, ваше…
- Альфредо, я уже говорил вам: достаточно короткого "монсиньор". Если мне потребуется напомнить вам о том, сколько ступеней иерархической лестницы нас разделяет, поверьте, я найду способ. Итак?
- Да, монсиньор. Я оставил его там, у моста. Он перестал быть моим другом, и я не желал вмешиваться в его судьбу.
- То есть вы даже не знаете, жив он или мертв?
- Не знаю.
Кардинал в задумчивости переплел пальцы.
- Признаться, не вижу поводов для сомнений. Выстрел, который вы слышали…
- Этот выстрел ничего не значит, поверьте. Он мог выстрелить в воздух - от злости. А мог выстрелить мне в спину.
- Возможно, - с сомнением сказал священник. - Но он истекал кровью…
- Монсиньор, вы не знаете Ханса. Он невероятно живуч. Не удивлюсь, если сейчас, несколько лет спустя, он жив и здоров и все так же наслаждается жизнью, как прежде.
- Вы не простили его?
- Нет, монсиньор.
- Круг жизни вращается, Альфредо, и каждый его поворот меняет картину перед нашими глазами. Вы оставили свой город, свою родину, свою семью. Время и перемены в судьбе должны были смягчить ваше сердце.
- Боль - единственное, что осталось, монсиньор. Любовь, дружба, надежда на будущее - все умерло. В тот день, на дороге, я потерял все.
Комната, где беседовали двое, выходила окнами в сад. Абрикосовые деревья, усыпанные бело-золотыми звездами, широкие листья пальм, прозрачно-голубая вода в мраморной чаше фонтана - дрожащая, танцующая, искрящаяся.
- Вы полагаете, Альфредо, что потеряли все? - спросил кардинал. - Не могу согласиться. Умирающее животное идет в пустыню или на край пропасти. Человек, потерявший все, идет прямо перед собой до тех пор, пока не встретит смерть. Вы поступили иначе: приехали в Рим, сумели получить место и немало преуспели в делах. Значит, что-то осталось.
Альфред уже собрался ответить, но кардинал остановил его, чуть заметно шевельнув правой рукой. Пальцы его высокопреосвященства были длинными, тонкими. Их белизну подчеркивал алый струящийся шелк кардинальского облачения.
- Мост, выстрел, всадник, исчезающий в темноте… Интригующая история. Скажите, Альфредо: куда направился этот всадник?
- Боюсь, монсиньор, эта часть истории покажется вам менее интересной.
- И все-таки.
- Вначале я думал, что поеду к канцлеру в Шпеер. Но затем, после некоторых размышлений, решил отправиться в Мюнхен и добиться аудиенции у курфюрста.
- Максимилиан Баварский - могущественный человек. Многие считают его ничуть не менее могущественным, чем сам император. И вы были уверены в том, что получите аудиенцию?
- Нет, монсиньор. Я не был ни в чем уверен. Но что я мог сделать в Шпеере? Сопровождать канцлера, разделить вместе с ним его горе - и только. Если и была хоть малейшая возможность вытащить из тюрьмы его жену и детей, эту возможность следовало искать в Блютенбурге.
- Разумно. Итак, вы отправились в Мюнхен.
- Да, монсиньор. Но прежде мне нужно было увидеть Веронику и Вильгельма. Я нашел их в условленном месте, на постоялом дворе, на полпути между Бамбергом и баварской границей. Томас был вместе с ними. Именно он должен был отвезти Вейнтлетт к родне, в Мергентхайм.
- А ваш друг, Вильгельм?
- Собирался вернуться в Бамберг - прежде чем заметят его отсутствие. Я передал Вильгельму письмо для своего дяди, в котором предупредил, что мне придется покинуть город на время. После этого мы расстались.
- Дальше.
- Примерно через месяц мне удалось встретиться с курфюрстом и рассказать ему обо всем.
- Вы говорили с ним лично?
- Я видел его так же близко, как сейчас вижу вас.
- Он обещал помощь?
- Он сделал больше, чем можно было надеяться. В моем присутствии он продиктовал письмо, адресованное князю-епископу Бамберга, в котором просил - можете себе представить, просил! - в память о заслугах канцлера Хаана проявить снисхождение к нему и его семье, позволить им уехать в Баварию.
Альфред умолк. Провел ладонью по вспотевшему лбу, расстегнул крючок на рубашке.
- Вам жарко? - спросил кардинал. - Потерпите. Солнце скоро уйдет.
- Простите, монсиньор, - сдавленно проговорил Юниус. - Мне до сих пор трудно говорить обо всем этом…
- Я понимаю ваши чувства. Но у нас мало времени.
- Еще раз простите… Я остался в Мюнхене на какое-то время. Вильгельм писал мне, и из его писем я узнавал о том, что происходило в Бамберге.
- И передавали эти сведения курфюрсту?
- Разумеется. Хотя уверен, что он знал обо всем и без моих отчетов.
Кардинал, кивнув, отщипнул виноградину от пурпурно-розовой грозди.
- Итак, - сказал он, перекатывая ягоду в пальцах. - Что же происходило в Бамберге?
- После ареста Катарины Хаан князь-епископ начал уничтожать городскую верхушку. Казнили Нойдекера, Морхаубта, Дитмайера. Казнили Иоганна Юниуса, моего дядю. Казнили Георга Флока и двух его дочерей. Казнили тех, кто осмелился поставить свою подпись под ходатайством канцлера, и тех, кто не слишком рьяно выступал за осуждение ведьм. В течение полутора лет почти все, кто заседал в Сенате, были сожжены или обезглавлены, один за другим, а их имущество - миллион гульденов золотом, а может, и больше - конфисковано в княжескую казну. Франц фон Хацфельд уехал в Вюрцбург; должно быть, только это его и спасло. Для всех остальных спасения не было.
Солнце скрылось за маленьким облаком, и алый шелк на груди и плечах кардинала слегка потускнел.
- Вы говорите о людях влиятельных и богатых. Вполне резонно предположить, что у них имелись покровители при дворе, которые могли бы за них заступиться.
- Вы совершенно правы. Но все эти связи помогли им не больше, чем Георгу Адаму Хаану.
- Что стало с канцлером и его семьей?
- Катарину Хаан сожгли после двух месяцев следствия. Она полностью признала свою вину в колдовстве, и мне даже не хочется думать, что ей пришлось испытать во время допросов… Ее везли на площадь в телеге, как простую преступницу. Единственное послабление, которое сделали для нее, - повесили перед тем, как сжечь. Его Трижды Проклятое Сиятельство Иоганн Георг Фукс фон Дорнхайм решил явить народу свою доброту. Что же касается Урсулы… Ее имя было в списке казненных. Но где и когда совершилась казнь - этого не знает никто. Остается лишь строить догадки. Вильгельм предположил, что после приговора ее сразу, без шума, сожгли в цайльской печи…
- Вы побледнели, Альфредо, - сказал кардинал, наблюдая за его лицом. - Теперь я вижу, что эти воспоминания действительно мучают вас.
- Я… Я любил ее, монсиньор, хотя она никогда не отвечала мне взаимностью. И люблю до сих пор… Я жив, а она умерла, и я даже не могу прийти на ее могилу…
Наступившее молчание было прервано словами кардинала:
- Значит, Вероника осталась единственной наследницей состояния Хаанов?
- Не совсем так, монсиньор. Маленькие сыновья канцлера, Даниэль и Карл-Леонард - они остались в живых. Фон Дорнхайм не посмел их тронуть.
- Из ваших рассказов я понял, что князь-епископ не проявлял особого милосердия к детям.
- Это так. Но он не сумел бы ничего сделать. Перед отъездом канцлер составил завещание, по условиям которого все имущество Хаанов переходило к двум его младшим сыновьям. И самое главное: опекуном мальчиков Георг Хаан назвал курфюрста Баварии Максимилиана.
- Могу представить, как это обрадовало князя-епископа.
- Фон Дорнхайм рассчитывал наложить лапу на имущество канцлера - и остался с носом. Оспорить завещание - один экземпляр которого уже находился к тому времени в Мюнхене - и вступить в открытый конфликт с Баварией он не посмел.
- Ваш прежний патрон был весьма предусмотрительным человеком… Вы больше не виделись с ним?
- Только один раз, в Шпеере. Курфюрст отправил меня туда. Я должен был передать канцлеру, что в Мюнхене ему предлагают почетную должность и при этом настоятельно советуют не возвращаться в Бамберг, где никто не сможет его защитить.
- Однако канцлер не внял этому предупреждению.