– Не верю! – закрыл руками лицо Домициан. – Я никому не верю!
– Ладно, ладно, дорогой… – успокоила Домиция. – Я распоряжусь не хуже. Повару приказано изжарить на вертеле кабана, потом зашить в брюхо живых дроздов… Как ты приказал.
– Я приказал? Не помню…
– Как же, как же! Ты хотел сделать веселый сюрприз своим гостям. Когда виночерпий вскроет кинжалом кабанье брюхо – из него с шумом и писком вылетят живые дрозды! И сначала все испугаются, а потом будет ужасно весело, я думаю.
– Весело? – задумчиво спросил император. – Что тут веселого? Сегодня не день веселых сюрпризов. И никаких кинжалов! Дурная шутка задумана, сдается мне. Очень скверная. Никаких колющих и режущих предметов на пиру быть не должно! Никаких!..
– Что приказать приготовить?
– Никаких изысков. Все, как всегда. Начнем с хлеба и меда, столетнее вино, чтобы размочить корочку. Потом оливки и финики, как у простого народа. А уже потом по нарастающей. Первая смена – устрицы и овощная смесь. Затем пусть мальчики-прислужники внесут жареных голубей, куропаток и фазана. Можно запечь и одного павлина. Как шутил мой брат Тит, если нет фламинго, сойдет и попугай! Рыбу пусть повара выберут сами. В последней перемене должны быть фаршированная соня, этот потешный мелкий грызун, и улитки, откормленные молоком. Да пусть повара на винах наклеят ярлыки с именами консулов, при чьем правлении давили виноград. Будет большой и веселый праздник. Праздник жизни, вопреки всему!
– Успокойся, милый, – холодно сказала супруга. – Всё будет хорошо…
"Эта точно накаркает!.. У Домиции дурной глаз, завистливый. Сглазит, ворона…", – подумал Домициан. Он достал список приглашенных.
– Консулы и сенаторы меня мало беспокоят. А вот обязательны на пиру придворный астролог Асклетарион, актер Латин…
– Сейчас в моде германский гадатель Ларгин Прокул… Все о нем только и говорят…
– Я сказал – Асклетарион! Дальше. Весталка Валерия…
Домиция удивленно вскинула брови:
– Валерия? Так она же по твоему приказанию…
– Размуровать! И доставить!
– Но, цезарь! – воскликнула Домиция. – Прошло столько времени!.. Она же там давно истлела.
– Я же милосердно оставлял ей родниковую воду и пищу. Чтобы продлить её дни.
– Скорее мучения…
– Что-что? Ты дерзишь мне, твоему господину?
– Я пытаюсь тебя убедить, что весталка давно мертва… Она задохнулась от нехватки воздуха. Или просто-напросто от смертельного ужаса, будучи заточенной в каменный склеп.
– Ты так думаешь? – спросил Домициан. – Это хорошо… Она умерла, а я – жив! Соврали халдеи… Соврали, родненькие! И это мне подтвердит Асклетарион. Подтвердит, если сам захочет остаться в живых…
12
Пир удался на славу. Чаши полнились помпейским вином столетней выдержки. Домициан уже после первой, довольно скромной смены, поразил гостей роскошью и обилием снеди. Большого труда стоили кулинарные изделия, состряпанные не из тех компонентов, которые ожидались. Дикого вепря с зашитыми в брюхе живыми дроздами (Домициан усмотрел в этом намек на свой огромный живот) повара заменили молочным поросенком, приготовленным в виде жирного гуся.
Актер Латин, пододвинув к себе поближе амфору с вином, которое приготовили еще при консуле Кассии, давно почившего себе с миром, цитировал из "Сатирикона" Петрония. Мим смешно изображал обжору Трималхиона из этого произведения писателя, которого, как и всех борзописцев-пересмешников, так ненавидел Домициан. Все ждали, когда же на мужественного Латина обрушится императорский гнев. Но боги миловали лицедея. Это было не в правилах двенадцатого цезаря – миловать и прощать дерзости людям искусства. И это косвенно указывало на то, что сегодня какой-то особый день для последнего из Флавиев – Домициана.
Обычно император не терпел никаких насмешек, иронии и отступлений от традиций предков. Всем была памятна казнь Флавия Клемента за его приверженность к христианству. Правда, сам император утверждал, что отправил Клемента на крест за иудейскую веру. Но не отрицал, что жену Клемента, которая приходилась Домициану племянницей, он сослал в далёкую Пандатерию.
– Латин, мой милый мим Латин, – начал елейным голосом Домициан, что само по себе не предвещало ничего хорошего, – покажи нам свою пантомиму, как жрецы храма Флавиев, который построил я, обожествляли Веспасиана и Тита…
– Я не знаю такой пантомимы, мой цезарь.
– А вот врать, дружок, плохо… Я-то знаю, что прошу. Покажи!
Гости ждали приговора, который сам себе должен был подписать Латин.
– Показывай, мои милый мим!
– Ну, хорошо… Я импровизирую, придумаю то, что ты просишь, государь!
И с этими словами дрожащий актер стал изображать один из обрядов, которые проводили жрецы храма Флавиев. Никто даже не улыбнулся.
По окончанию представления захлопал только Домициан.
– Прекрасно, Латин… АЯ бы сказал, превосходно в самой превосходной степени. Искусству подвластно всё. Но смерть и тление не подвластны и ему. Все люди смертны, даже великие актеры, которые эту смерть не раз изображали на арене или в театре. И я вижу, коль они уже умирали понарошку, то умереть по-настоящему актеру не страшно.
Акслетарион, взявший в руку янтарную кисть винограда, положил ее в вазу обратно.
– Все смертны, все – и божественные мой отец, и брат, все. Даже высочайшее звание "Божественный" не спасает от физической смерти…
– Но есть память народа, – робко возразил Латин. – Петроний пишет, что это и есть подлинное бессмертие для человека: жить в памяти новых поколений, чтобы его добром поминали, но не хулили. Или предали забвению, что означает смерть окончательную. Добрая память живет вечно, тогда и умершему будет легко в царстве теней…
– Плевать мне, что говорит твой Петроний! – перебил его Домициан. – Тебе-то после смерти будет начхать, что скажут о тебе другие. Тебя ведь к тому времени уже не будет. Не – бу– дет! Прах твой развеет ветер. Ты будешь – ни-что!.. Бесчувствееной пылью. Зачем тебе их память? Добрая или злая – зачем? – Он подмигнул актеру. – Хочешь, я отправлю тебя к твоей любимой весталке Валерии?
Латин испуганно молчал, глядя в пол, выложенный лунным камнем.
– Я, как ты знаешь, милосерден. Тебя я прикажу замуровать в стену вот с этой свиньёй, сделанной под жирного гуся… Это же твоё любимое занятие – смеяться над другими, изображая их теми, кем они вовсе не являются. Я дам тебе своих любимых яблок, фиников, оливок… Ты сможешь прожить неделю, а то и две… Это же царский подарок! И ты будешь меня за него благодарить эти две неделю, подаренные тебе от царских щедрот. Не так ли? Не слышу твоей благодарности, веселый мим…
– Слава цезарю Домициану… – хрипло выдавил из себя Латин.
– Громче!
– Слава Домициану!
– Как вам, дорогие гости, эти правдивые слова человека искусства? – спросил император.
– Слава Домициану! – тут же нестройным хором прогудели гости, возлежащие на пиру императора.
– Учитесь, дорогие мои, говорить всю правду! Никакого подтекста. Только честный, открытый текст: "Славься, о, божественный император Домициан, да продлятся долго дни твои!" Ну!..
Хор опять вразнобой повторил фразу, продиктованную Домицианом. Лишь астролог Асклетарион молча отщипывал от кисти виноградинки, отправляя их себе в рот.
– Почему ты молчишь, звездочет? – спросил Домициан. – Считаешь виноградинки, как свои звезды? Кстати, Асклетарион, сколько звезд на небе?
– Этого не знает никто. Потому как одни звезды умирают, другие нарождаются… Вечный процесс обновления. Так угодно богам нашим.
– Честный ответ, – кивнул Домициан. – Я поднимаю эту чашу за неподкупного моего астролога Акслетариона.
Все послушно выпили за правдивого звездочета.
– Асклетарион! – воскликнул Домициан. – Хочешь быть не только великим астрологом, но и самым богатым из всех ясновидцев и земных пророков?
Акслетарион усмехнулся краешком губ, глядя на императора без страха и упрека.
– Не стану лгать, мой цезарь, – ответствовал звездочет. – Нужда и нищета унижают человека. Астролог – тоже человек. Нет такого человека, если он в разуме, чтобы не хотел жить хорошо, а хотел прозябать в нищете и вечной нужде.
Домициан захлопал в ладоши.
– Превосходно сказано, друг мой! Хочешь стать богатым? От тебя, и только от тебя, сейчас зависит твоя судьба. – Император тоже поднял кисть винограда, глядя через нее на гадателя прищуренными глазами. – От твоего предсказания, от твоего "да" или "нет" зависит либо твоя дальнейшая роскошная жизнь, либо твоя позорная смерть. Я прошу тебя сказать мою правду. Ты меня понял?
Акслетарион выдержал долгую паузу, прекрасно понимая, что от него хочет услышать император.
– Спрашивай, цезарь – я скажу правду.
Домициан откинулся на атласные подушки, благожелательно глядя на придворного звездочета.
– Это по-царски: "Я скажу правду". Говори её мне. И помни: если угадаешь то, что я жду – получишь мешок золота. А нет – не взыщи…
Цезарь помолчал, бросил в рот маслину, но есть не стал, выплюнул.
– Скажи мне, Асклетарион, это правда, что мне предсказали халдеи? "Да" или "нет".
– Да, Домициан. – Они сказали правду.
Домициан вздрогнул, но сдержал рвавшийся наружу страх, достал зубочистку и стал ковырять редкие передние зубы.
– День, предсказанный халдеями, настал, а я сижу, пирую, радуюсь жизни… И это ты называешь правдой?
– День еще не истёк…
Актёр Латин нервно икнул, поднес чашу с вином к побелевшим губам, но пить не смог и только с ужасом переводил взгляд с цезаря на звездочета и обратно.
Домициан усмехнулся и кивнул виночерпию: налить всем вина!
Он выпил чашу до дна и обвел тяжелым взглядом пирующих.
– Значит, ты сказал правду, Асклетарион? Свою трудную правду… В ней немало горечи. Как, впрочем, и в этом неразбавленном водой старом вине. В любой настоящей вещи должна быть своя горчинка. Приторное расслабляет и от него гниют зубы… Эта горечь, – он полюбовался янтарным цветом выдержанного в лучших подвалах Италии вина, – вкус палящего солнца родины, пыль её дорог. Так бы сказал поэт. Так говорю и я – император. Надеюсь, тоже божественный, как мой отец и старший брат. Так пейте за мое здоровье и долгие лета.
Все послушно выпили, славя цезаря и желая ему долгих лет жизни.
Не выпил один только Асклетарион.
Домициан обратил к звездочету свой вопрошающий взгляд.
– Я не умею лгать, мой цезарь, – ответил астролог. – Грош цена будет даже придворному звездочету, ежели он начнет прорицать правду угодную, которая хуже откровенной лжи. Потому что такая правда всегда продажна, она на сиюминутную потребу.
– Молодец, – похвалил цезарь пророка. – Тогда скажи мне, звездочет, как умрешь ты? Про других ты знаешь всю правду, а про себя – знаешь?
– Знаю, цезарь, – ответил астролог. – Знаю и свой последний час. Сегодня меня разорвут бродячие собаки.
Домициан задумался и вдруг расхохотался до слёз.
– А вот и врешь, врешь, звездочет!.. – промокая салфеткой глаза, ответил император. – Врешь ты всё, Акслетарион! И я, император Домициан, уличаю тебя во лжи.
Он хлопнул в ладоши, подзывая к себе солдат с мечами.
– Отрубите астрологу голову! – приказал он помощнику центуриона.
Когда солдаты уволокли бедного Асклетариона, Домициан, выдержав актерскую паузу, сказал, прислушиваясь к звукам во дворе.
– Ну, вот, всё кончено с лжепророком. Он прорицал, что его порвут бродячие псы, а ему, счастливцу, всего-навсего отрубили голову. Сейчас, по обычаю предков, тело его сожгут, а пепел бесславно развеют по ветру… Благо, сегодня ветер будто взбесился. Радуется, что всё врут эти пророки, всё врут! Ха-ха-ха…
Цезарь смеялся долго, власть. Смеялись и его перепуганные гости, попробовали бы не смеяться…
– Пейте же, гости дорогие! Пейте за мой долгий царский век! – кричал Домициан, возвращаясь к жизни.
Гости с готовностью потянулись к чашам и кубкам.
– Мой цезарь, – взмолился Латин. – От неразбавленного вина мне плохо… Позволь мне удалиться.
Домициан, возбужденный вином и кровью гадателя, веселился от души.
– Иди на кухню, Латин! Там тебе, мим, дадут рвотного порошка. Когда прочистишь желудок, возвращайся к нам с новой пантомимой – "смерть лживого пророка". Ха-ха…
13
Латин вернулся через полчаса. Пир был в самом разгаре. Хмельные гости веселились, опорожняя чашу за чашей. Смерти от перепоя они боялись меньше, чем гнева Домициана.
– Латин! – воскликнул повеселевший цезарь. – Латин, куда же ты пропал, дружище?
Тот рассеяно блуждал взглядом, не решаясь рассказать об увиденном.
– Да что с тобой стряслось? – подняв руку и усмиряя гостей, спросил император Рима.
– Всё правда, цезарь! – наконец изрек актер. – Он сказал правду. Я сам только что видел…
– Какую – правду? – насторожился Домициан. – Что ты видел?
Асклетарион сказал правду – его разорвали бродячие собаки…
Говоря это, Латин избегал тяжелого взгляда Домициана. Он смотрел в отполированный до зеркального отражения пол из лунного камня.
– Повтори, мим…
– Я видел, как Акслетариона рвали собаки.
– Какие еще собаки? Ты пьян, актер! Я приказал отрубить ему голову. Позвать ко мне помощника центуриона, этого долговязого карникулярия!..
– Нет, мой цезарь, солдаты точно выполнили твой приказ. Они отрубили голову звездочету. Потом, как это положено по нашему древнему обычаю, сложили погребальный костёр, положили на него труп астролога и подожгли, чтобы потом развеять по ветру пепел лжепророка… Но налетевший очень сильный порыв ветра задул огонь. И бродячие собаки, которых всегда хватает на площади, стащили тело Асклетариона с погасшего костра и начали его рвать на куски. Я сам это видел. Значит, звездочет сказал правду! Он не лжепророк. Он великий прорицатель… Можешь жестоко наказать меня, цезарь. Но я говорю то, что видел собственными глазами.
Домициан рухнул на подушки. Он понял: это судьба. Астролог не солгал насчет своей собственной смерти. Значит, сбудется и пророчество халдеев. Чему быть того не миновать…
– Все пошли вон отсюда! – свистящим шепотом проговорил бледный, как полотно, Домициан. – Вон! А ты, карникулярий Сатур, перекрой со своими солдатами все входы и выходы из моего дома! Чтобы мышь не проскочила! Скользкий уж не прополз… И до шести часов никого ко мне не пускать! Только после шести! Тебе ясно, офицер?
– Муха не пролетит, мой цезарь! – отчеканил карникулярий.
14
Домициан велел рабам убрать остатки пиршества, навести идеальный порядок в своей спальне. Причем, доверил эту работу одним мальчикам. Какие из этих заморышей заговорщики?
Ближе к пяти часам, назначенному судьбой часу, он прямо в сандалиях забрался на ложе, сел, привалившись к спинке.
В доме было все спокойно.
– Сатур! – позвал император начальника караула. – Сатур, сходи к часам и узнай который час.
Сатур, обиженный, что к тридцати годам всё ходит в младших офицерах, считаясь только помощником центуриона, поленился пройти пятьдесят метров. Через небольшую паузу он ответил за дверью:
– Шестой, мой государь!
Было же почти пять.
Услышав о шестом часе, Домициан обрадовался и вскочил с ложа. – Шестой? Значит, роковой срок истек, а смерть не пришла… Предсказание халдеев и пророчество Асклетариона не сбылось! Я уже отошел от роковой черты. И – жив! Жив!..
Домициан хотел приказать подать лучшего вина, но в спальню вошел Сатур.
– Цезарь! – сказал он. – К тебе просятся спальники Парфений и Сигер и твой секретарь Энтелл, бывший управляющий Домициллы вольноотпущенник Стефан.
– Что им нужно? – спросил император, вспоминая слова Домиции о преданности ему этих людей.
– Они хотят сообщить о готовившемся заговоре против тебя и передать пергамент с именами заговорщиков.
– Впустить! – тут же приказал Домициан, уже предвкушая мучения распятых заговорщиков. – Каждый получит своё! За страх длинной в сорок лет.
Первым вошел Парфений. Его левая рука была на перевязи.
Вместо ответа спальник императора молча протянул ему свернутый пергамент.
– Имена заговорщиков?
Парфений кивнул.
Цезарь развернул пергамент – бумага была девственно чиста.
Домициан поднял глаза на Парфения: что это?
И тут Парфений выхватил кинжал, спрятанный под повязкой на левой руке. Спальник императора ударил Домициана снизу, попав ему в пах. Но раненый цезарь, встав на четвереньки, пополз на коленях к подушкам, под которыми было спрятано его оружие.
– Заговор? Заговор? Это – заговор?!. – вопил он, будто не верил своим глазам.
Стефан выхватил у Парфения кинжал и стал бить Домициана, тыкая железом в его тело, не целясь, вслепую, заливая кровью белоснежную императорскую постель. Но цезарь, вцепившись в Парфения мертвой хваткой, катался со своим убийцей по полу.
– Дайте мне! Дайте мне, прошу вас! – суетился и только мешал кровавому делу личный секретарь цезаря Энтелл. – Это должен сделать я! Так хочет Домиция!
– Домиция?!. – вскрикнул окровавленный император. – О, боги, сжальтесь…
Наконец Энтелл получил оружие от Стефана и, вложив в удар кинжалом весь свой немалый вес, вонзил лезвие точно в сердце жертве. Это был седьмой удар кинжалом. Последний.
Солнечные часы во дворе виллы показывали ровно пять.
15
Бульдозериста Митяя поднял с кровати его непосредственный начальник прораб Маслов.
– Уже светает, ополосни морду – и скажи спасибо, что ты мне вчера, харя твоя пьяная, не попался! Хозяин приказал, чтобы сегодня дома того как не бывало. Площадку расчистишь по замерам. Завтра уже сваи бить будем… Понял, Митяй?
– Понял, – буркнул он, глядя на пустое место рядом с собой.
"Убью Лерку, стервь!" – решил он, вспоминая, осталось ли чего в бутылке после вчерашнего.
– И не похмеляться мне! – прочитал его мысли Маслов. – Живо на велосипед – и к дому бабки Верки… И чтобы сегодня этой халупы и в помине не было.
– Ломать – не строить, – махнул рукой Митяй. – Уже считай еду.
…Столб пыли взметнулся в низкое осеннее небо. Митяй, костеря Лерку, не ночевавшую дома, прораба Маслова, поднявшего его не свет не заря, старый бульдозер, в кабине которого было холодно и всё провоняло соляркой, работал зло. Он знал, куда нужно стукнуть, чтобы домик враз завалился – в матицу, несущую балку. Митяй, врубив скорость, точно попал в нужное место. Дом тотчас рухнул, и он, матерясь во всё горло, стал сдвигать обломки дома на огород.
– Хорош, ударник капиталистического труда! – сам себе приказал Митяй. – Пора и полечиться ударнику. Райка самогонку в долг даёт, под зарплату…
Он заглушил мотор. И с удивлением заметил, как рыжий пес какой-то неизвестной ему породы, а с ним еще две собаки, ожесточенно рыли землю под рухнувшими обломками.
– Там сахарной косточки нет! – прикрикнул Митяй, запустив в собак камнем. – Пшли отсель на помойку, сволочи!.. Не мешайте работать!
Несколько собак отбежало на безопасное расстояние.
Но пес с откушенным в драке ухом продолжал свою неистовую работу, призывно поглядывая на бульдозериста и жалобно повизгивая.
– Готово? – подошел прораб Маслов.
– Готово… Делов-то – убогую хатку завалить…
– А чего тут бродячие собаки забыли?