– Пшли вон, псы вонючие! – привстала Валерка с дивана. – Житья от вас нету! Хатки под элитное жилье сносят, конур собачьих больше нет – вот и лазят, бомжи проклятые по всему городу…
Рваное Ухо, отбежав на безопасное расстояние, жалостливо взглянул на хозяина: заступись, мол. Я ж тебе помогал у "стекляшки", все ботинки тому сумасшедшему старичку вылизал до блеска. Вспомни верную собачью службу…
Максим потянулся к пакету, достал холодный беляш и бросил его собаке.
Бим, схватив свое счастье старыми, но еще хваткими крепкими зубами, опрометью бросился к стоящему у дома бульдозеру.
– Бабкин пес, – сказала Валерия. – Потому и ведет себя, как хозяин.
– Зовут-то как?
– А никак. Собака и есть собака. Зачем ей имя?
– Мы в ответе за тех, кого приручаем.
– А за нас – кто в ответе? Наливай, паря!
Максим налил, Валерия выпила. Закусывать опять не стала.
– Бомж? – спросила она. – Или откинулся?
– Как – "откинулся"?
– Ну, освободился… Я когда из тюрьмы пришла, месяц гужевала с подзаборниками и случайными хачиками… Чуть снова на нары не залетела.
– Не, – покачал головой Максим, снимая шляпу. – Видишь, волос длинный, ум короткий. Не "откидывался" я. Так, отстал от своего поезда. Зашел погреться, а тут сквозняки, холоднее, чем на улице.
– Ты выпей.
– А ты налей, Валерия.
– Меня так еще никто не называл, – наливая из бутылки сказала она. – Лерка или Чума. А тут – торжественно. Чудно, непривычно…
– Имя о человеке многое может сказать.
– А ты, блин, часом не гадалка? Уж больно вид у тебя загадочный…
– Звездочет я.
– Звезды считаешь? – хрипло засмеялась женщина. – Блатная, бля, работа: сиди себе ровно на жопе и звезды считай.
– Я звездочет-астролог… Прорицатель.
Щеки Максима пылали, как алые маки в мае, ноги и поясница налились горячим свинцом.
– Ты выпей, пассажир, выпей… Простыл, видать, так пропотеть надобно.
Она выплеснула остатки водки в стакан.
– Всё-ё… – разочарованно протянула Чума.
– Там, в пакете, еще бутылка есть, – сказал Нелидову, с отвращением глядя на водку. – Много налила…
– Не пьешь, а лечишься… Давай, мальчик, выпей и пропотей!
Она потрогала его лоб холодной влажной рукой. Почти как мама в далеком уже от него детстве.
– Горишь весь, Максимка… Сорок, не меньше. И к фельдшеру не ходи! Пей, тебе говорю, до дна лекарство от гриппера!
Нелидов через силу выпил, пожевал колбасы, не чувствуя вкуса.
– Так ты, Звездочет, от какого поезда-то отстал?
– От Старооскольского…
– Этот раз в сутки ходит. Теперь рано утром будет только завтра. Болей спокойно.
– Болею…
Она налила себе сама, чокнулась с носом Нелидова:
– Будь здоров, Звездочет!
– И вам не балеть…
На этот раз Валерка закурила, стала на глазах хмелеть.
– Тебе хорошо? – спросил он.
– А ты догадайся, парень, с трех раз! – сказала она. – Когда я свое тридцатилетие в мотеле отмечала, то шампанским так нажралась, что чуть не обоссалась ночью… Вот стыд-то был бы!
– А ты в мотеле придорожном работаешь?
– Угу. В нем.
– Официанткой?
– Уборщицей, – огрызнулась она. – Техслужащая, как в трудовой записано.
– У тебя и трудовая есть… Счастливая…
– А то! На зоне свои университеты, чай, проходила… Там и дурака за три года высшее образование дадут. Даром, что ли, срок мотала? Око за око…
– А я знаю, за что ты сидела…
– Кто трепанул?
– Кто же мне об этом трепанет? Не Рваное же Ухо?
– Не знаю такого…
– Сидела за выбитый глаз своего хозяина. Ахмеда или Мухаммеда… Словом, хачика своего… Так?
Валерка окаменела, с минуту восхищенно смотрела на прилегшего на диван Максима, потом неверной рукой потянулась к новой бутылке.
– Ну, ты и фокусник! Тебе бы в цирке выступать. Гомнатезером. Али покруче… Бабок бы срубил – до смерти хватило бы. Как узнал-то?
– А по руке, по линии судьбы…
– А-а… – протянула она. И вдруг встрепенулась:
– Так я тебе свою ладошку вроде бы не сувала…
– Ты не помнишь просто. Ты ее на моем лбу держала.
Она кивнула, что-то вспомнив. И снова приложила свою ладонь к пылавшему лбу художника.
– Горишь, пассажир! Беда…
– Мне холодно, – пожаловался Максим. – Не убирай руку, мама. Так теплее…
"Бредит малый, – подумала Валерка, чувствуя сильный жар у больного знакомца. – Не ровен час помрет, а мне тогда отвечать, показания давать в камере…".
– Ей, – сказала она, отнимая руку. – Ты гляди у меня, не помри тут… Хата бабушкина. Я сюда хожу в надежде ее заначку похоронную отыскать. Сховала старая карга куда-то, а куда – не запомнила… Пять тысяч "смертных". Всё мечтала: "Вот, Лерка, теперь по-человечески похоронят". Как же… Закопали на мои кровные. На крест не хватило, так Митяй из досок сам соорудил. В церкву бабка ходила, грехи свои, а заодно и наши, отмаливала…
– Не убирай руку, тогда не умру… – тихо сказал Нелидов. – Мне холодно…
Валерка с оптимизмом посмотрела на почти еще полную бутылку водки, сказала примирительно:
– Ладно, полежу рядышком с тобой… Погрею.
Потом приставила кулак к носу болящего.
– А приставать будешь – глаз вышибу! Как тому армяшке… Гляди у меня.
– Гляжу, – улыбнулся он. – А кто такой Митяй?
– Новый мой сожитель. Я у него щас живу. Страсть, какой ревнючий!..
Она подожгла погасшую сигарету.
– Козел, короче, – пуская дым, прохрипела Лерка. – И кулак у него костяной, што кастет бандитский… Кабы не проснулся, он щас пьяный спит. Митяй на бульдозере, што у дома стоит, работает. Прораб дал наряд к вечеру бабкин дом снести, а он, паразит, нажрался. Спит… Теперь без премии останется. У их там в компании строго с этим, с дисциплиною той.
– Ладно, не будем о грустном. Ложись, грей…
Она подмигнула Максиму левым глазом, с которого еще не сошел синяк.
– Иду, нетерпеливый ты мой… Только в чуланчик слажу. За печкой у бабки чуланчик прилажен был. Там тряпье всякое, фуфайки старые должны быть. А то одного моего тепла на двоих не хватит. Тебе аж до четырех утра тут свой век коротать… Старооскольский-то в четыре двадцать пять на вокзале. Оклемаешься… Согреешься щас – и, знай себе, спи спокойно. Я на зоне больше от холода, чем от недокорма страдала. Знаю по чем фунт лиха. – Она глубоко затянулась едким дымком дешевой сигареты. – Деньги-то на билет есть?
– На билет есть.
– А на опохмелку?
– Я не похмеляюсь.
– Зря. В нашем городке, знаешь сколько мужиков уже померло!.. А всё потому, что не нашли утром на опохмелку. Не поправились… Эх, жизь-копейка!
– А зачем в вашем городе такие элитные дома строят, если у людей денег нет? – спросил Нелидов, поправляя на груди бабкину фуфайку.
– Третья хоромина уже будет… У одних ветер в карманах, а кое-кто наворовал. И вдосталь. В прошлом годе за огромадные тыщи квартиры ушли… И еще пять коттеджей для руководства, что за Маруськиным логом, прямо в березовой роще поставили… Почитай, половина начальников качество своей жизни улучшила.
– А как не станут покупать новое жилье? Цены-то – ой-ё-ёй!..
– Станут… Вторая-то половина осталась! Ей же обидно, что первые уже в белокаменных хоромах обитают. Поднатужатся, подвороуют – и купят себе такие же.
Валерка затушила сигарету, плеснула себе в стаканчик, крякнув по-утиному, выпила. Потом долго копалась и шумела за печкой, грязно ругаясь себе под нос. Наконец, выползла, держа в руках грязную фуфайку без одного рукава.
– Вот и всё бабкино наследство! Жил, жил человек, а умер – и пшик… Ни могилки нормальной, ни нажитков, теперь и дом сломают… И зачем белый свет так долго коптила? Только горбатилась на огородике баба Вера – царство ей небесное! – на трассе, сколько я себя помню, до темна с мешком картошки стояла, всё лишнюю копейку на свою смертушку копила… А похоронили на муципальном кладбище, у самого оврага, без рубля за душой.
Женщина заботливо укрыла фуфайкой Максима, грустно взглянула на пустой стаканчик, тяжело вздохнула:
– Эх, кабы знать, когда твой последний час пробьет… Соломки бы постелила. Или в церкву бы сходила, на последок…
Валерка опять закурила
– Ты вот, Звездочет, деньгу шарлатанством зарабатываешь… – Она заглянула в глаза собеседнику. – Я не осуждаю. Кажный живёт, как могёт. Закон капитализьму. Чую, не всегда фартит, коль из поезда, как зайца ссаживают… Только ответь мне, как на страшном Суде: прорицаешь ты честно или ради поживы врешь людям об их прошлом и будущем? Настоящее-то они и без тебя кое-как помнят…
– Стараюсь не врать…
– "Стараюсь", – передразнила Лерка. – Зарекалась свинья говно не жрать… Ладно, Звездочет, какое завтра меня ждет в этом сраном городе?
Максим привстал на локте, отчего под боками противно заныли ржавые диванные пружины.
– Дай твою ладонь, Валерия.
– На, Максимушка, не жалко…
Он, не глядя на линию судьбы, поводил по ней пальцем и вдруг прижал к своим потрескавшимся губам.
– Будет у тебя завтра всё небо в алмазах…
– Небо в алмазах… – прошептала она, не вынимая ладонь из его жарких рук. – Где-то я это уже слышала…
– В школе, быть может?
– Да-да… Именно в школе. Я хорошо училась… Потом ПТУ, потом… Хрен с ним, что потом было. Только вот неба в алмазах сроду в моей жизни не было. А так хочется…
– Будет.
– И чтобы долго не ждать. Страсть как не люблю ждать и догонять.
– Скоро и исполнится.
– Гляди, ежели соврешь… Глаз на жопу натяну.
– Тебе не совру.
– А – себе? – она выдернула руку, поплевала на ладонь и вытерла ее о бабкину фуфайку. – Себе ты тоже так же сладко врешь? Ты, может быть, с таким жаром в бреду через пару часов окочуришься тут, а? Сгоришь под драной фуфайкой… А? Чего молчишь, Звездочет хренов?
Агрессия её была настолько неожиданной, что Максим, и впрямь, на какое-то время потерял дар речи.
– Я не умру… – наконец с казал он, глядя в дверной проход, в котором виднелся застывший в последнем броске бульдозер. – Бродячего звездочета бродячие собаки спасут.
Она потянулась за бутылкой, бросив Максиму:
– Опять бредишь? Хотя постой, наши бомжи с бродячими собаками спят под теплой трубой – так в морозную ночь теплее.
Она выпила и вдруг, ополоумев, пустилась в бешеный пля. Как на лихой русской свадьбе рассыпала по пустой комнатушке глухую дробь каблуков: "Барыня, барыня! Сударыня-барыня!..".
– Кинь-ка сюда фуфаечку для куража! – закричала Лерка, не прекращая своего бешеного танца. – Я ведь в ней еще в седьмом классе на пятачок бегала, первой танцуньей была…
Максим, улыбнувшись, встал, накинул ей на плечи бабкину фуфайку.
– Эх, барыня ты моя, сударыня ты моя!.. – била ногами по щелястому полу еще молодая, полная нерастраченных сил бабенка. Всё смешалось в этом танцевальном припадке: и боль, и жажда несбывшегося счастья, и талант, и пьяный кураж… Последнего, правда, было больше.
Она, сделав еще несколько танцевальных па, споткнулась и рухнула на скрипучий бабкин диван, хохоча и плача в своей танцевальной истерике.
– А в кармане-то – бабкина тряпочка! – хохотала она, вынимая носовой платок из кармана фуфайки. – Вот и всё её наследство – тряпочка для соплей! Ой, умру, девки, обоссуся я!..
Лерка приложила узелочек к слезившимся глазам, и тут же её как обрезало. Смех разом стих. В пустом доме на снос стало пронзительно тихо. Слышны были только моторы машин, проезжавшие по трассе Курск-Орел.
– Звездочет… – услышал он её голос с дивана. – А в платочке-то купюры!.. Пять штук по тысячи. Бабкины смертные нашлись… С того света бабуля мне их подкинула.
Она встала и поклонилась черному углу.
– Спасибо тебе, родненькая…
Потом дружески хлопнула Максима по спине.
– И тебе, Звездочет, спасибо, что не соврал. И впрямь, завтра у меня будет небо в алмазах!.. Ох, и гульнём мы с Митяем!..
Она даже застонала при этих словах.
– Оставайся, Звездочет!..
Но тут же спохватилась:
– Хотя нет. Митяй приревнует. Убьет и меня, и тебя зараз…
Она еще раз пересчитала пять тысячных купюр. Грудь ее высоко вздымалась под тонкой курткой.
– А может, тебе на билет дать?
– У меня есть на билет.
– Ну, как знаешь. Было бы предложено… Отметим удачу?
– Пожалуй…
– Да ты не кисни, Звездочет! Чудо великое свершилось. Я уж думала, что закопают эти денежки под рухнувшим домом. Ан нет! Будет и у меня, Валерии Чумаковой, небо в алмазах. Будет, Максимушка!.. Этот подарок судьбы нужно отметить. И не умирай раньше времени, не умирай, Звездочетик ты мой… Долг Ахмеду отдам, из мотеля уволюсь к чертовой матери!.. Сниму комнатку и от Митяя с его пудовыми кулачищами уйду. Начну, брат, заново жизнь… А чего там!.. Только тридцать один. Вся жизнь впереди. Главное, что подфартило… Теперь баба Вера от меня не отстанет, коль свои смертные на моё небо в алмазах отдала прямо после твоего прорицания, Звездочет! Она меня, не знавшую ни отца, ни матери, и выходила, как родную дочь. На зону "Приму" посылала и обязательно с пенсии карамелек "Раковые шейки", моих любимых с детства… Давай, Звездочет, за тех, кто нас любил! Тебя ведь тоже когда-то любили. В твоей прошлой жизни…
Через час они допили водку. Пьяные и счастливые улеглись вместе на бабкином диване, бросив драную фуфайку в голову. Двоим укрыться этой куцей ветошью, несмотря на все усилия Максима и Валерии, не удалось. "Всё будет хорошо, всё теперь будет хорошо, вот увидишь…" – приговаривала, как заклинание, захмелевшая Лерка.
Через пять минут в доме "на снос" они уже спали спокойным сном праведников по неволи, заплативших все налоги на жизнь.
11
На четырнадцатую ночь до октябрьских календ луна окрасилась кровью в Знаке Водолея…
Он проснулся от вещего сна: к нему явилась Минерва, которую он суеверно чтил, и возвестила ему, что покидает свое святилище и больше не в силах оберегать императора – Юпитер отнял у нее оружие.
С час он ворочался на ложе, где так любил заниматься "постельной борьбой" с многочисленными наложницами. Наконец-то уснул снова. Теперь в его сон пришла Валерия, которая была живьем замурована в стену подвала на его вилле. Весталка была обнажена, кровавая луна окрашивала ее лицо, гибкий стан в багряные, но все равно мертвые тона. "Я умираю, император, – сказала она, странно ему улыбаясь. – И когда я умру, Асклетарион подтвердит пророчество волхвов. Твоя смерть – слово астролога".
Этот кошмар испугал Домициана больше, чем отказ от него Миневры. Полная луна светила в окно, тревожила императора своим необычным цветом.
Он попытался уснуть и это Домициану почти удалось, но его разбудил треск молнии, ударившей в храм рода Флавиев. Двенадцатый цезарь Рима вспомнил: наступил "тот" день, которого он страшился всю жизнь – 18 сентября 96 года. Он крикнул в ночь, разодранную нежданной грозой:
– Рази меня! Уж лучше ты, чем кинжал бывших друзей!
Но гроза стихла так же внезапно, как и налетела. Мутноватое утро за окном освещал лишь загоревшийся храм рода Флавиев, который был построен при Домициане.
На зеленом холме, где стоял Капитолий, ворон прокаркал заученную человеческую фразу:
– Всё будет хор-р-рошо! Кар!..
– Твои бы слова да Юпитеру в уши! – крикнул в окно император.
С полчаса он отходил от ночных кошмаров, потом встал с ложа; долго, с брезгливой миной на сером отечном лице смотрел на себя в зеркало.
Это было любимое зеркало Домиции. И только сейчас он понял, почему она так его любила, так умильно в него смотрелась – это был подарок Париса. Несомненно, так!
Домициан взял в руки тяжелую масляную лампу, которая еще коптила на ночном столике, и запустил ею в зеркало. Осколки брызнули прямо на ложе. "Интересно, – подумал Домициан, – занимались они любовью на супружеском священном ложе его?". Он зачем-то схватил самый большой кусок, похожий на кинжал, но, обрезавшись, тут же отбросил его в сторону. Потом оторвал от шелкового покрывала полоску ткани и забинтовал порезанный палец.
– Если бы всё обошлось только этой кровью… – сказал он, проводя ладонью по вспотевшему лбу.
Счёт уже шел не на сутки, на часы…
На шум в императорской спальне вбежал мальчик-раб, обычно прислуживавший ему при бритье.
– Вон! заорал растоптанный страхом император. – Сегодня никакой бритвы! Ни чего режущего и колющего! Вон все из моей спальни!
Мальчик в страхе убежал. Домициан снял ночную рубашку и сам стал одеваться, никого не подпуская к себе из челяди. Страх извел цезаря. Сегодня он читался в каждой его морщинке, в каждой складке его царственной одежды. Страх пропитал каждую его клеточку, выжигая из Домициана все хорошее и доброе, что заложила в него природа. Этот липкий страх поселился в его душе в тот черный день, когда он, вжавшись в колени матери, услышал свой ужасный приговор халдеев: год, число и точный час (в пять часов по полудню) своей смерти. С того самого дня бедный Домициан будто бы стал жить между плахой и топором палача.
Он наклонился, поднял самый крупный осколок зеркала и взглянул на свое отражение. От страха у него приключились все болезни. К сорока пяти годам он выглядел на все шестьдесят. Страх иссушил его тело, оставив, как в насмешку, огромный живот на кривоватых тонких ножках.
– Тьфу ты! – плюнул в зеркало император.
Он потянулся к колокольчику, позвонил, чтобы явился мальчик.
– Да, мой господин! – словно вырос из-под земли арабчонок.
– Бегом в покои госпожи, скажи, что я зову её.
Мальчик убежал. Коротая время, Домициан нервно походил по огромной спальне. Скрежет битого стекла под сандалиями выводил его из ровновесия. В животе заурчало. "Отравили!" – было первой мыслью. Но урчало не от вчерашнего позднего ужина, не от его любимых матианских яблок. В нем говорил страх. Хотя мысль об отравлении пришла в голову не случайно. Когда умер божественный Тит, то в народе поползли слухи, что он был отравлен Домицианом. Народ шушукался, что перед смертью Тит жалел только о том, что не казнил брата и оставил империю такому злодею, как Домициан.
– Милый, что тебе сегодня неймётся? – глядя на разбитое зеркало и пряча усмешку, сказала Домиция. Умная женщина всё поняла с первого взгляда.
"Змея! Пригрел же на своей груди такую змеищу! – выругался про себя Домициан. – Не нужно было к ней возвращаться. От нее, чую своим тонким носом, от нее исходят все мои беды и страхи!".
– Дорогая Домиция, – взял себя в руки император и даже улыбнулся улыбаясь через силу супруге. – Хотел тебе напомнить вчерашнее мое решение. Устроить пир. Я еще раз просмотрел список приглашенных и добавил туда моего астролога Асклетариона.
– Я помню, милый… Все согласно твоему списку приглашены ровно на пять часов по полудню…
– Нет! Нет и нет! – испуганно замахал руками император. – Только не на пять! Пошли гонцов. Пусть прибудут к десяти!
– Пировать в такую рань?
– Я так хочу! – притопнул ногой Домициан. – Не перечь мне, пожалуйста, хотя бы сегодня…
– Хорошо! Но ты бы мог эти приказания передать Парфению! Или вольноотпущеннику Стефану, твоему секретарю Энтеллу, наконец. Это всё преданные тебе люди, для которых ты так много значишь в их судьбах…