Он взял жену за руку, подвел к окну.
– Вон там, наш прекрасный театр. Сегодня в нем будут царить не лицедеи, но тоже комедийные актеры – актеры, которых создало не развращенное насмешками общество, а сама природа… Природа всегда мудрее людей.
– Ты говоришь туманно для меня…
– Я приказал устроить показательные гладиаторские бои карликов с дикими зверями. Уверяю: будет очень и очень смешно. И никаких насмешек и обидных намеков в мой и наш с тобой адрес. Ведь Плавту приписывают создание "Общества любителей Париса"… Надо бы приказать срубить восторженную эпитафию комедианта с могильного камня твоему красавчику… Ха-ха… Ты, надеюсь, не обидишься на меня за такое высоко нравственное распоряжение?
Домициан попытался обнять Домицию, но гибкая супруга легко освободилась от неуклюжих объятий обрюзгшего цезаря.
* * *
…Образцом для театра послужила планировка столь любимых римлянами древнегреческих театров с их симметричным подковообразным расположением сомкнутых рядов каменных скамей, уютно вписанных в природную покатость холмов. Просторные подмостки с тыльной стороны сцены позволяли устраивать пышные декорации. Предметом гордости театра был огромный навес, натягивавшийся на шесты и защищавший зрителей от палящего зноя, – не говоря уже о чудесном приспособлении, окроплявшем их брызгами прохладной воды в перерывах между действиями. До Домициана зрелища, дававшиеся на подмостках римского театра, отличались крайней пестротой. Несколько дней отводилось для греческих трагедий. Более широким успехом пользовались комедии римских комедиографов. Особенно Плавта. Ставились и пантомимы – представления танцоров, с помощью одних только жестов и мимики искусно изображавших любые чувства: от ужаса до радости.
Всё началось с того, что Домициан одного квестора за страсть к лицедейству и пляске исключил из сената.
Горожане, обожавшие театр, испещрили городские стены надписями-граффити, восхваляя своих любимых актеров. Среди прочих надписей, посвященных актеру-миму Латину, были и восклицания, адресованные актеру Парису: "Ах, Парис, милый красавчик!". Её старательно затирали, но вскоре она вновь появлялась на прежнем месте. Досталось и тем, кто изгнал театралов из сената.
Перед гладиаторскими боями карликов с дикими зверями император приказал затереть все эти похабные надписи. А у театра поставить позолоченные скульптуры его, цезаря Домициана. Причем, вес (рост и мощь) скульптур самого себя Домициан утверждал собственноручно. Под одной из своих многочисленных статуй он хотел сделать надпись: "Домициан – устроитель гладиаторских игр", но потом почему-то раздумал. Показалось мелковато для памяти народа о цезаре…
(После смерти двенадцатого цезаря Рима ненавистный Домициану Плиний напишет следующее: "Эти статуи, раззолоченные и бесчисленные, среди ликования народного были низвергнуты и разбиты в качестве искупительной жертвы. Никто не смог сдержать долгожданной радости: казалось, каждый участвовал в мести, любуясь разрубленными кусками и истерзанными членами, а потом швыряя обрубки страшных изваяний в огонь, который переплавлял их, преображая грозный ужас в пользу и удовольствие человечества").
Первой эти слова прочтет участница заговора против Домициана его мудрая Домиция. Но это еще грядет в нашей истории…
А пока на арене, огороженной железными прутьями, под хохот бесновавшейся толпы и крики карликов: "Да здравствует цезарь! Идущие на смерть, приветствуют тебя!" с огромным львом бились три гладиатора-карлика. Они смешно бегали вокруг рассвирепевшего животного, царя зверей, размахивая коротенькими мечами. Льва подзадоривали и воины с длинными пиками, которыми они из-за ограды кололи хищника в самые чувствительные места.
Бегать потешным гладиаторам пришлось недолго. Одному бедному карлику с большим носом зверь взмахом лапы снял скальп, оголив кроваво-желтый череп несчастного. Второго бойца лев прихлопнул, как муху, превратив бедолагу в кровавый кусок мяса. А третьего, самого ярого и потому смешного в своем героизме маленького гладиатора, царь зверей стал пожирать на глазах обезумевшей публики. Карлик бился в предсмертных судорогах, но лев все сильнее сжимал челюсти. И наконец, бедный герой, выронив меч, испустил дух.
– Я хочу, чтобы меня поскорее унесли домой!.. – взмолилась Домиция.
– Перестань, дорогая… – Он от души хохотал, вытирая слезы. – Разве это не комично? По-моему, это гораздо забавнее, чем бредни твоего любимчика Плиния!..
Закончив кровавую трапезу, лев очумел от человечины. Он ожесточено прыгал на ограждение, вызывая восхищенные вопли толпы. Люди чувствовали себя защищенными, сидя на каменных скамьях амфитеатра. Их восхищению окровавленной мордой зверя не было предела, пока мощный зверь не повалил на землю одну из секций железной ограды. Многотысячный театр замер от ужаса. Теперь смерть грозила каждому. Но тут же первый паралич ужаса сменил убийственный хаос паники. Все бросились к проходам, давя и топча ближнего своего.
– Носилки! – истошно закричал Домициан. – Всю империю за носилки!.. Быстрее, ублюдки! Проворнее!.. Да не уроните своего цезаря. Вас много, а я у вас – один!
О Домиции он в страхе забыл. А ведь все надписи на императорских щитах, изготовленные по его приказу, гласили об исключительной храбрости Домициана. Своя рубашка цезарю, как и всем смертным, тоже оказалась ближе к телу.
5
Люба взялась за облезлую никелированную ручку, налегла на железо всем своим хрупким телом, потом энергично задергала туда-сюда, туда-сюда… Всё было бесполезно: служебное купе не открылось.
– Опять замок заел, – виновато обернулась она к Максиму. – Эти вагоны своё давно отходили… Поезда стареют, как и люди.
– Разрешите, – вежливо отстранил проводницу художник. – С замками, как и с миленькими проводницами, нужно обращаться ласково… Зачем их трясти в приступе гнева?
Он поколдовал над вредной ручкой с минуту, ласково поглаживая железо – и дверь купе отворилась.
– Спасибо, кудесник, – улыбнулась Любаша. – Проходите.
– На разборку? – беспечно спросил Максим и, мельком взглянув на бейджик, приколотый к блузке проводницы, добавил: – Любовь Ивановна, помилосердствуйте…
– Будем разбираться, господин заяц.
За вагонным стеклом проплывала ночная осень, желтыми глазами светились далекие огоньки человеческого жилья. Железные колеса отстукивали по рельсам монотонно и тоскливо: "До-ми-ци-ан… До-ми-ци-ан".
– Садитесь рядом. В тесноте, но не в обиде.
Она открыла папку с билетами, потом закрыла, не зная, как нужно разбираться с зайцами по неволи.
– Фио, домашний адрес, телефон и, простите, кем работаете… – сдерживая улыбку, спросила Любаша, подсовывая ему под руку листок из школьной тетрадки.
– Фио? – переспросил Максим, поправляя тубу с эскизами на коленях.
– Фамилию, имя и отчество. Место жительства и место работы…
– А год, месяц и число моего рождения?
– Если хотите, то напишите.
– Начну с телефона, – почесал шариковой ручкой переносицу Нелидов.
– Лучше с места работы, – она с любопытством посмотрела на тубу для чертежей, которую Максим крепко прижимал к груди.
– Не беспокойтесь, я не шукшинский "инженер путей сообщений"…
Любаша понимающе кивнула.
– Это вы намекаете насчет двери?
– И дверь, и обвинение активистки избиркома, что клички есть только у уголовников… Меня еще в институте Звездочетом прозвали. За любовь к ночному небу и звездам. Хотя звезды я даже не пробовал считать – на первой же тысячи собьешься…
– А Звездочет – разве это не кличка?
– Это зову души художника.
– А вы – художник? И по совместительству – звездочет…
– Сначала – художник. Звездочет – это, так сказать, вторая профессия. Я гороскопы составлять умею – дайте только точную дату вашего рождения, желательно с часом этого знаменательного события. Могу и судьбу предсказывать. Когда настроение есть. Но – исключительно хорошим людям.
– А плохим? – подняла глаза на Звездочета проводница.
– Плохих не хочу расстраивать.
– Так что, у плохих людей, по-вашему, всегда дурной конец? В реальной жизни это не так… – Она задумалась. – Даже вовсе не так.
– А у меня всегда – "так"… Потому я и Звездочет.
Люба помолчала, думая о том, идти вместе с зайцем в девятый вагон к начальнику поезда или взять ответственность на себя. Ей казалось, что парень не врал, рассказывая об украденных документах и деньгах. Дело, по всем временам, банальное: грабили людей, грабят и будут грабить в любом "прекрасном далёко". Жизнь и судьба всегда пробуют человека на зуб: а какой он пробы? Настоящий?…
– Не верите в мои экстрасенсорные способности? – спросил Нелидов. – Хотите, угадаю ваше прошлое. На нем, как дом на фундаменте, выстроитсчя ваше прекрасное далёко…
– Как? – спросила она.
– Отца вашего звали Иваном. Так?
– Точно… – протянула проводница и скосила глазки на бей дж. – Но мне кажется, это не сложно было угадать.
– Это прелюдия, не мешайте, – отводя улыбавшиеся глаза от таблички на груди девушки, сказал Нелидов. – Дайте-ка мне вашу розовую ладошку!..
– Нет, нет, нет, – запротестовала Люба. – Я не хочу знать свою судьбу. Может, я плохой человек, а вы мне та-а-акого напророчите…
– Вы хороший человек, – твердо сказал Максим. – Я это знаю.
– Звездочеты тоже ошибаются. Как и врачи. Моей подруге поставили диагноз: бесплодие. А она весной "залетела"…
– От мужа?
– От проезжего молодца, – засмеялась Любашка. – Ладно, кем вы все-таки работаете? Не звездочетом же, в самом деле, или астрологом… Вон чертежи какие-то везете… Чертежник?
– Я же сказал – художник, – ответил Максим и наугад вытащил из тубы несколько эскизов.
– И впрямь, художник… – протянула проводница, разворачивая эскизы. – А это – кто?
– Вот это, с перевязанной рукой – заговорщик Стефан. Он первым нанес удар кинжалом цезарю Домициану…
– Страшный мужик, – прошептала Любаша. – И грудь ужасно волосатая… Как у чёрта какого.
– Хитрый и коварный, как черт, – добавил Максим. – Он в тот год находился под судом за растрату. И его должны были казнить по обычаю предков… Но он вошел в заговор против Домициана. Притворился, что у него болит левая рука и несколько дней подряд обвязывал её шерстью и повязками, а к назначенному часу спрятал в тряпки кинжал.
– Почему перевязал левую?
– Чтобы правая была свободна.
– А это кто, весь в крови?… Цезарь зарезанный?
Максим покачал головой:
– Нет, Домициана на этом эскизе нет. Это – Энтелл, секретарь цезаря. Он добил Домициана… Так что кровь – не его, а двенадцатого цезаря.
Он развернул очередной холст.
– А это кто, в разорванной ночной рубахе?
– Это не рубашка, это тога… – улыбнулся художник. – Её разодрал в клочья сцепившийся с заговорщиком император. Он, истекая кровью, еще долго боролся с ним на земле, стараясь вырвать у вольноотпущенника Парфения Максима кинжал и выцарапать ему глаза… Но тому на помощь пришел декурион спальников, я его со спины изобразил… Видишь, какая мощная и коварная спина… Этот правитель из рода Флавиев дорого отдавал свою жизнь, боролся с заговорщиками до конца. Погиб он ровно в пять, как ему и было предсказано… Хотя воин, охранявшие императорские покои, просто поленился узнать точное время и сказал Домициану, что уже шестой, потому и пустил к себе вольноотпущенника Парфения, якобы, хотевшего ему что-то сказать очень важное…
Люба с интересом слушала художника, удивляясь, как можно запомнить одни только непривычные имена всех этих древних римлян…
– А откуда ты всё это знаешь? – спросила она.
– Из прошлой жизни, – рассмеялся Нелидов. – Откуда же еще?
В служебное купе постучали, кто-то хрипло попросил чаю.
– Сейчас, сейчас, – не открывая двери, отозвалась Любаша. – Всех напою… Подождите, пожалуйста.
– А что еще в этой трубе? – с любопытством спросила проводница.
– Да всё такие же эскизы, наброски и зарисовки к задуманной мной картине "Пророчество Асклетариона".
– Пророчество… кого?
– Асклетариона, – ответил Звездочет. – Был такой Астролог у цезаря. Честный, неподкупный человек. Мог за ложь получить мешок золота, но сказал правду. И был казнен…
– За правду?
– За правду, не сказать которую императору, всю свою сознательную жизнь пытавшегося обмануть судьбу, он не мог…
Дверь служебного купе с грохотом отъехала, в проёме показалось хмурое лицо какого-то пассажира.
– Девушка! Так будет чай или нет?
– Люба загремела подстаканниками, из шкафчика достала уже нарезанный лимон, сахар.
– Десять рублей, пожалуйста…
– Так это же другое дело!.. – обрадовался хмурый и посветлел лицом. – Чай не пьешь – какая сила? Чай попил – совсем ослаб…
И он, наливая кипяток в стакан, как заговорщица, подмигнул Максиму.
Люба выглянула в коридор вагона, пассажиры наконец-то угомонились и укладывались на свои полки.
– Значит, вашего звездочёта за правду казнили?
Она будто забыла, зачем привела в купе этого странноватого молодого человека – дерматиновая папка с кармашками для проездных документов пассажиров была отодвинута на край стола. Колеса ритмично отстукивали: "До– ми-ци-ан, До – ми – ци – ан…".
– Выходит, загадочно улыбнулась Люба, – этот ваш император правды знать не хотел… Потому и убил звездочета…
– Астролога Аасклетариона…
– Есть разница?
– В сущности, никакой…
– Ну, астролога убил. За правду… – рассуждала девушка. – За чью?
– Что "за чью"?
– За чью правду? Астролога или императора?
Максим вытащил ложечку из пустого стакана, которая противно дребезжала о стекло.
– Правда – она одна: и для императора, и для звездочета. Она же – правда…
– Так вы сказали, что он ему мешок золота предлагал… Зачем? Чтобы услышать правду?
Художник улыбнулся, покачал головой:
– Чтобы не слышать её… Император не хотел слышать ЭТУ правду…
– А что же он тогда хотел?
– Хотел, чтобы Асклетарион слукавил, соврал, проще говоря, придумав ту правду, которую цезарь хотел от него услышать…
Любаша, задумчиво глядя на пробегавшую цепочку желтых огней, сказала:
– Ну, и дурак, этот твой звездочет… Сказал бы нужную этому царьку правду зато мешок бы золота получил! Это не четыре тысячи в месяц, за которые я тут страдаю… Да еще моя напарница, Наташка, чем-то траванулась… В железнодорожную больничку уложили с подозрением на дизентерию. А я тут одна, как пчелка, и чай им разноси, и туалеты мой, и с зайцами разбирайся!.. А ревизоры за… одно место возьмут, что я им скажу? Пожалела бедного художника, который купил миллион алых роз и остался без копейки? Что билет с документами и деньгами у него на вокзале украли? Эту правду им скажу? Только она им не нуж-на! Не нужна им моя правда! Им их правду подавай: чтобы в кармане густо звенело, чтобы они только в поезд сели, а звонкая копейка уже им капала… Я им в ножки брошусь: "Не углядела, родненькие!..". А им моя повинная головушка ни к чему. Они мне за провоз безбилетника по своей правде протокольчик выпишут, а моё начальство с меня премию снимет. Вот вам и правда. А на одну зарплату проводницы пассажирского, не фирменного, не проживешь. В магазинах-то даже подсолнечное масло вдвое подорожало! Что у них там – семечки кончились?
Проводница с каким-то ожесточением бросила ложку опять в пустой стакан, и та жалобно стала звякать на стыках рельсов – поддакивала, жалела так свою бедную хозяйку.
– Вот она, моя правда! И всё, заметь, за те же четыре тысячи! А в магазинах цены-то!.. Цены!..
Она перевела дух, глядя на разложенные рисунки Максима.
– Я ведь не художник, деньги рисовать не умею… Это тоже правда.
Он вздохнула, отходя сердцем:
– Вот и выходит, что у каждого – своя правда. У императора – своя, у художника – своя, а у Любки-проводницы – своя… И они никогда не пересекутся во времени и пространстве. Потому что я не хочу знать его правды, а он – моей. Выходит, правильно, что казнил твой цезарь этого правдолюбца, Аксл… Как его?
– Асклетариона, – подсказал Максим. – Никто не запоминает его имя с первого раза…
Максим снова вытащил дребезжащую ложку из стакана.
– А знаешь, ты права…
– В чем?
– В том, что каждому удобна "своя правда", которая вовсе не правда… Своя версия. Не более того. А голой правды люди знать не хотят. Зачем им она, такая прямая и неудобная? Только мешается у всех под ногами…
Люба молча встала, взяла пустой стакан в подстаканнике и, задев Максима острыми коленками, вышла в коридор. Зажурчал кипяток из краника титана.
– Жить и думать о жизни нужно легче. У сытого – своя правда, у голодного – своя, – улыбнулась Любаша, занося в купе стакан кипятка. Я же вижу, как ты на пустой стакан смотришь… Сейчас, мой первый в жизни зайчик, будем чай пить. С печеньями. Чаю хочешь?
– Хочу, – сказал Максим правду. – И от того, чтобы на зуб чего-нибудь положить, тоже не откажусь.
– Вот это по-нашему! Режь правду-матку, когда в животе пусто… Голод – не тетка, пирожка не даст.
Она достала второй стакан, лимон, начатую пачку печенье и, подумав немного, вытащила еще не начатую палку копченой колбасы.
– Ешь, – сказала Любаша. – И не стесняйся, располагайся поудобнее, ноги только подбери, а то я о твои башмаки постоянно спотыкаюсь.
В проеме двери нарисовалась плоское, как блин, лицо женщины в лампасах. Общественница, подозрительно осмотрев чай и закуски на столике служебного купе, ехидно спросила, нажимая на "р", прорычала тигрицей:
– Р-р-разбираетесь? Ну-ну… Помощь не нужна?
– Не нужна! – не очень вежливо ответила Любовь Ивановна. – Р-р-разберемся. Отдыхайте, граждане пассажиры, большой свет вырубаю…
И с треском задвинула заедавшую дверь купе.
Стоявший за её спиной мужичок со спитым лицом народного страдальца, успел жалобно спросить:
– Тула скоро?… Скоко стоять будем?
– Скоко надо, стоко и будем! – спародировала Люба. – Спать, граждане пассажиры! Спать!..
К Любе пришел профессиональный кураж: мол, будут тут указывать всякие!.. Так всегда делала её старшая напарница. И по-другому Любаша пока защищаться не умела.
Она достала перочинный ножик, стала резать колбасу.
– Вам, я вижу, тоже в жизни досталось… – сказала она, пододвигая печенье и аппетитные кружочки поближе к гостю.
– Давайте на "ты", не на дипломатическом приёме…
Она легко согласилась:
– Давайте. А я думала мы давно на дружеской ноге…
– А хочешь, я тебе о тебе расскажу?
– А что ты знаешь? – подняла молодая женщина глаза. – Ах, ты же этот… Звездочет. Ну, давай, ври… Только так, чтобы мне приятно было. Колбасы ешь вволю. У меня еще есть.
Максим пожал плечами.
– Врать-то я, прости, не умею… Даже за колбасу…
Она прыснула в кулачок, пряча от Максима смеющиеся глаза.
– Я буду делать вид, что верю… А ты делай вид, что говоришь правду. Вот и вся обоюдная приятность.
– Ладно, слушай, – кивнул он. – О такой работе ты еще пять лет и не мечтала…
– О какой? – перебила она.
– О такой, о работе проводницы… Не перебивай.
Она, не скрывая снисходительной улыбки, кивнула.
– Не мечтала, конечно…