9
Максим почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. На пороге стояла бродячая собака с добрыми виноватыми, как у всех бездомных псов, глазами. Нелидов не знал, что это за собачья порода заглянула в дом, предназначенный на окраине городка под снос. Болонка, бывший охотничий пес – жизнь и собачьих, и человеческих бомжей разделила и людей, и собак на два лагеря: имущих и не имущих.
Этот природный красавец, напоминавший чем-то Максиму бессмертного Бима Троепольского, забавно повернул голову, вывалив из открытой (будто улыбавшейся) пасти огромный язык, и виновато-просительно смотрел на нового постояльца "дома под снос". Левое ухо Бима было разодрано в жестокой схватке с жизнью или своими конкурентами за собачье выживание.
– Здорово, Бим Рваное Ухо! – улыбнулся Максим.
Собака с вечной готовностью дружить с неопасным для нее человеком приветливо завиляла хвостом.
– Э, брат… Вот угостить пока ничем не могу. Сейчас пойдем в центр этого городка, развернем вот эту картину с голой теткой, продадим ущербный шедевр – и тогда вместе попируем…
Бим Рваное Ухо понял, о чем говорил этот долговязый человек с такими же, как у него, добрыми и виноватыми глазами. Он радостно завилял хвостом и облизнулся "на сухую".
– Вот и ладушки, коль ты меня понимаешь…
Они вышли из хаты вместе – собака и человек. У зарослей уже одеревеневшего от старости репейника на куче строительного песка лежали еще две-три собаки. С их появлением они оживились, но, не почуяв поживы, тут же снова равнодушно улеглись на нагретые места.
– А вот сотоварищи твои, Бим, ленивы и невежливы, – сказал Нелидов умному псу. – Потому на свою долю в нашем общем пиршестве могут не рассчитывать…
Бим это выслушал молча, виновато нагнув голову к земле. Он, кажется, был готов на все – лишь бы покормили добрые люди.
По чужому незнакомому городу они шли гуськом – впереди странный долговязый человек в длиннополом черном плаще и старомодной широкополой шляпе, с пеналом чертежника под мышкой, а сзади семенил рыжий, с черными подпалинами бродячий пес, изредка с оптимизмом поглядывавший виноватым перед всем честным народом взглядом на вновь обретенного хозяина. Словно пёс без лишнего собачьего визга и шума говорил всему городку, обрекшего его на бездомность и неприкаянность: у меня вновь есть хозяин! Уж с ним, люди добрые, я не пропаду…
Даже дождь, задумавшись над превратностями судьбы человека и зверя, забыл о своей нудной осенней работе – перестал сеять через небесное серое сито.
У нового городского "супермаркета" "Европа", сияющего санитарным надзором, стеклом и радужным пластиком, пес притормозил, напряженно следя за самооткрывающимися дверями – а вдруг оттуда выскочит уже знакомый ему по очередной трепке охранник? Тогда эти чудесные колбасные и мясные запахи растворятся в его же собачьем страхе, и тут же Рваному Уху захочется справить свою малую нужду под ближайшим деревом.
Но Хозяин, как тут же про себя стал называть человека в плаще Бим, остановился у порожков огромного магазинного крыльца, достал из большой трубы картину с нарисованной на ней голой теткой и, притулившись к перилам, закурил. В чуткий нос Рваного Уха ударил, как кулак обидчика, невыносимый запах дешевого табака и уже высохших на холсте масляных красок.
Он нерешительно переминался с лапы на лапу, но, набравшись собачей наглости, все-таки мелкими шажочками, как на охоте, подкрался к ногам нового хозяина.
– Давай рекламу, Рваное твое Ухо! – подбодрил пса Максим.
Бим заглянул в глаза первому же мужчине, подошедшего к ним со стороны автостоянки, и просительно заскулил.
– Чего тебе? – хмуро спросил солидный живот, от которого пахло одеколоном и натуральной кожей дорогих ботинок.
Пёс взял коротенькую высокую ноту в своей импровизации и тут же дружелюбно завилял хвостом.
– Это он картину рекламирует, – пояснил Нелидов мужику с животом.
– Картину, корзину, картонку и маленькую собачонку… – пошутил живот и первым засмеялся своей же шутке. – Порнушка, дружок? Ну-ну… Ничего, блин, не боятся.
– А чего мне боятся? – поднял воротник художник. – Не украл, чай. Сам рисовал, сам продаю… Это весталка Валерия.
– Какая еще Валерия? Валерка из кемпинга, что ли?
– Нет, из Древнего Рима.
– Ты мне пули не отливай, художник… Из древнего Рима, – передразнил он Нелидова. – Из такого же древнего, как твоя клоунская шляпа, дружок.
– Не хотите – не берите, проходите…
– Я вот куда надо позвоню – там тебе и Рым и Крым покажут…
Рваное Ухо, которому с первого же запаха не понравился этот "колобок" (от толстяка несло салом с чесноком) угрожающе зарычал. Потенциальный клиент эскиза тут же скрылся за стеклянными дверями магазина. Бим заглянул в глаза хозяину: ну, как я его напугал, а?
Через минуту у этюда остановился еще один местный любитель живописи.
– Сколько хотите, молодой человек, за шедевр? – не отрывая глаз от обнаженной натуры, спросил пожилой человек в двубортном драповом пальто с вытертым бархатным воротником – ни дать, ни взять директор школы на пенсии. Старичок, как показалось, Нелидову, был немного "под шафе". По манере держаться и прямо смотреть в глаза, он чем-то напоминал Максиму его отца, старого школьного учителя, большого умницу и великого чудака. – Так сколько, не слышу…
Максим назвал цену.
– Даю половину, молодой человек, – ответил "бывший учитель", как окрестил его Максим. – Рекомендую соглашаться.
Бюджетник перешел на шепот:
– В провинциальном городишке, где инфляция съела не только материальные, но и духовные ценности, вам больше моего никто не даст. Впрочем, я очень плохо вижу, хотя в живописи лучше меня в этом городе не разбирается никто. Уж будьте уверены, молодой человек!
Максим промолчал.
Пенсионер с обликом дореформенного педагога достал из кармана круглые допотопные очки в металлической оправе, водрузил почти снайперскую оптику на нос.
– По манере чуть ли не Тициан… Итальянское Возрождение. Ну, прямо Венера Урбинская… Талантливое подражание. Но скорее – это французы. Стиль "ню", обнаженной натуры… – приговаривал городской сумасшедший, последний из могикан-ценителей. Он то надевал, то снимал свои очки-лупы. При этом его глаза сначала увеличивались в разы, напоминая блюдца сказочной собаки на сундуке, а потом превращались в смотровые щели хитровато-добродушного японца.
Нелидов с обидой сказал:
– Это не подделка. Это оригинал.
Несмотря на какую-то ироничность в словах покупателя, Максим с любопытством ждал продолжение торгов.
– Современные французские экспрессионисты? Угадал?
– Почти…
"Пусть изголяется в своих познаниях, лишь бы купил…" – подумал Нелидов.
– Кто? – старик с прищуром смотрел на этюд, прикрывая его рукавом от моросившего дождя. – Кто художник-то?
Максим в поисках ответа взглянул на вывеску, красовавшаяся на скромной будке сапожника "Ремонт обуви" и прочитал её вслух, ставя в перовом слове ударение на перовом слоге, а во втором – на гласной "И":
– Ремонт Обуви…
Старичок зацокал языком:
– Не может быть!.. Это же, я знаю, Пикассо нашего времени. Восходящая звезда. Ай-яй-яй!.. Ремонт Обуви… – он повторил "иностранную" расстановку ударений. – Я бы, честное пионерское, дал бы больше, но нету…
– Я бы в другое время и в другом месте подарил бы этот шедевр, как истинному ценителю изобразительного искусства, но не могу… Обстоятельства.
– Берите, берите, – горячо запричитал "поношенный интеллигент", суя купюру в карман плаща Максима.
– Если бы не Старый Оскол, цены на билеты…
– О-о, эти цены!.. – театрально вскричал тронутый бедностью старик. – Они нас душат, эти цены… Но истинное искусство – бесценно! Эта картина, молодой человек, со временем займет уже предназначенное мной место в в еще, слава Богу, государственном Русском музее.
– Ну, вы, мягко говоря, это… загнули.
– Ничего я не загнул! – не зло оборвал художника чудак-покупатель. – Ни-че-го! А ежели и загнул гвоздь, то только для того, чтобы он крепче сидел на своем месте.
И тут же энергично протянул руку Максиму.
– Достоевский, Николай Николаевич…
Видя в глазах продавца "Ремонта Обуви" красноречивый немой вопрос пополам с испугом, привычной скороговоркой добавил:
– Не бойтесь. Я не сумасшедший. Просто однофамилец Федора Михайловича…
– "Преступление и наказание"?…
Старик, глядя на прохудившееся небо, стал ловко скатывать этюд в рулончик. Оставил только хвостик от полотна, погладил его негнущимися замерзшими пальцами и простодушно улыбнулся, приблизив свою увеличительную оптику к холсту.
– Преступление – его, а вот наказание – моё, молодой человек. За бесов расплачиваемся. Хотя Федор Михайлович предупреждал человечество… Так мы же сами с усами… Взяли этих бесов под мохнаты рученьки и сами же возвели на престол. Как те римские сенаторы, которые говорили о вашем Домициане: "Он сукин сын, конечно, но это наш сукин сын!".
Старик засмеялся, будто потрясли пластмассового Ваньку-встаньку и внутри старой игрушки что-то зазвенело и забулькало.
Максим с удивлением посмотрел на городского сумасшедшего.
Бим подхалимно подполз к старику на грязном животе и лизнул мокрый дедушкин ботинок.
– А вот собак и вообще тех, кто от вас зависит, нужно жалеть и хорошо кормить, – покачал головой старый интеллигент.
– Дайте срок – накормим…
Странный человек, чувствуя замешательство собеседника, спрятал очки в боковой карман старого пальто.
– А вы, молодой человек, думали, я клюнул на вашего "Ремонта Обуви"? – он смешливо скосил глаз на вывеску на сапожной мастерской. – Гениальная импровизация, молодой человек. Но, если хотите быть инкогнито, то зря внизу этюда подписали: "Весталка Валерия, за день до гибели Домициана. Х. Нелидов". У меня очки – плюс шесть с половиной. Цейсовский бинокль! Хотя талант и без бинокля разглядеть можно. Талант не бывает плоским. Он – выпуклый… Его, как шило, в мешке не утаишь.
Он продолжал веселиться:
– А "Х.Нелидов", то есть художник Нелидов, простите, вы, надеюсь?
– Художник Максим Нелидов, – сказал Максим, склонив голову, будто представлялся самому императору.
– Очень приятно. Очень, честное пионерское!..Я запомню ваше имя, – пообещал странный человек, пряча этюд Валерии под драповое пальто. – Мне, знаете ли, ужасно повезло, что я вас встретил, тут, на ступеньках "Европы", не в самое лучшее ваше время…
Максим хотел возразить и полез было в карман, чтобы вернуть деньги.
– Нет, нет, нет… И не дерзите старому человеку! Дал, что мог, от чистого сердца пенсионного пособия… на сохранение национального достояния.
– Ну, вы скажите…
Он снова достал очки, глаза его сделались на пол-лица – но грустные, а вовсе не смешные.
– Я, видите ли, уже начал было разочаровываться в сегодняшнем, а значит, и завтрашнем дне нашего искусства. Эти "ремонты обуви", как вы изволили выразиться, заказывающие на свои деньги в глянцевых журналах хвалебные рецензии, бесконечно отмечаемые всеми возможными и невозможными премиями профанами от искусства, ведут за собою к пропасти не только культуру…
– Кого еще?
– Нас… Всех нас, слепцов настоящих… И таких, как вы, художник Нелидов, кому еще только предстоит ослепнуть на сверкающей сусальным золотом ярмарке тщеславия. Вот чтобы вас уберечь от великой порчи, я и пожертвовал эту "лепту вдовицы"… Вижу, что вовремя. Или вы сомневаетесь в моём внутреннем зрении? Я ведь, как меня учили классики, вижу не слезящимися от боли глазами, а сердцем. Сердцем вернее.
Максим без тени иронии ответил, глядя, как Рваное Ухо облизал старику его обувь.
– Я верю тебе, отец… Извините, мэтр.
– Метр без кепки… – грустно пошутил старичок, прикрывая ладошкой костяную лысину. – За две недели до октябрьских праздников дождь пошел, никак не остановится. Постарайтесь, пожалуйста, не отсыреть и вы при такой сволочной погоде.
И с этими словами странный ценитель искусства исчез за углом магазина. Будто он приснился Максиму. Или его вообще никогда не было ни в реальной, ни в его виртуальной жизни. "Фантом прямо-таки какой-то, – подумал Нелидов, – этот Николай Николаевич Достоевский. Просто такой же гениальный сумасшедший, как и его великий однофамилец".
10
В домик на окраине Бим Рваное Ухо бежал трусцой: знал, что от всех вкусных вещей, что лежали в большом пакете хозяина и не давали покоя его собачьему носу, ему тоже обломится на желтый клык. Он хорошо знал людей. Редко в них ошибался, хотя и не без того.
У дома, предназначенного судьбой на снос, укрываясь от непогоды под бульдозером, уже нацеленным тупым стальным ножом на старое строение, так мешавшее оперативному простору строителей многоэтажек, тряслись от промозглой сырости еще два бездомных пса. Бим, считавший, что честно заработал свои харчи у стеклянного магазина, хотел было отогнать своих голодных собратьев, но человек не дал ему затеять свору.
– Ты что, Рваное Ухо?!. – прикрикнул на Бима Максим. – Нехорошо быть жадным. Нужно делиться, старик. Или нынче и собаки, как люди, живут?
Рваное Ухо, рыкнув для острастки, не стал трепать голодных сородичей, но в душе не согласился с хозяином: кто не работает, тот не ест! А получается наоборот… Нехорошо это, не по-собачьи.
Уже в доме на снос, налив в бумажный стакан водки, Нелидов почувствовал, что его знобит.
– Сейчас, сейчас согреюсь изнутри… – сам с собой разговаривал художник. – Отец до самой смерти не признавал никакого лекарства, кроме изобретения Менделеева… И ничего, до семидесяти семи дотянул. Прожил бы и больше, кабы был алкоголоиком…
Бим картинно наклонял голову, показывая всем своим видом: он – весь внимание. Две беспородных сучки нерешительно топтались в прихожей, ожидая оттуда подачек.
Максим выпил, чувствуя, как живительное тепло разливается по промерзшим членам, достал круг колбасы, отломал кусок и стал его чистить.
Рваное Ухо подполз на брюхе к ногам художника и шустро смахнул очистки шершавым языком.
– Погоди ты, Ухарь!.. – отодвинув от собаки пакет с едой и выпивкой, сказал Максим. – На, это, брат, твоя доля…
Кусок колбасы Бим поймал с лета – так ловят мячи классные вратари: мертвой хваткой. Из прихожей высунули свои носы голодные подружки Бима.
– Теперь вам, собачьи дети!..
Нелидов выпил еще, но озноб не проходил. Он потрогал свой лоб рукой, как его в детстве трогала мама, когда он в очередной раз подхватывал грипп или простуду. Люська, с которой от дня свадьбы до выдачи свидетельства о разводе он прожил целых пять лет, определять температуру его лба ладонью не умела. Она вообще много чего не умела. И уметь не хотела, имея фигуру топ-модели и смазливое личико. А он всё ей прощал. Всё. Потому что любил, наверное. Сперва она прощала тоже. И его вечные поиски своего места, "правды художника", которая не приносили и копейки в дом, и то, что он жил в каком-то своём, для неё совершенно чужом мире, бредя весталками-девственницами, жестокосердными императорами, вечно пытавшимися обмануть судьбу и странными звездочетами, больше жизни ценившими Правду своего Слова. Люська могла примириться со всем, с его достоинствами и недостатками, если бы не эта давящая, угнетающая нищета. Сначала нищета кошелька, потом и своего духа. Но как-то прощала и вечное безденежье безработицы, пока прощалось… А потом ей просто кто-то открыл глаза, сказав то, чего простить она не в силах: "Бросай ты его, пока не поздно… Ведь он – неудачник. А это болезнь не просто опасная. Безнадежная по сегодняшней жизни. К тому же заразная". Она исчезла из его жизни так же, как и появилась в ней: без всяких прелюдий и объяснений. Дочь отвезла своей матери, а сама подалась в шумную столицу, где все ловили друг друга – кто "удачников", кто "лохов" а кто судьбу за хвост.
– Плохо мне что-то, ребята, – пожаловался он бродячим собакам. – И водка не помогает…
Бим, проглотив очередной кусок, облизнулся и завилял хвостом, ожидая продолжения банкета. Осмелели и остальные бомжи-собаки. Сучки, опасливо косясь на зарычавшего Рваное Ухо, приблизились к дивану, выпрашивая подачки.
– Счастливые вы, ребята! – улыбнулся псам Максим. – Не зря же такая колбаса народом прозвана собачьим счастьем. Много ли вам надо, чтобы завилять хвостом и преданно смотреть в глаза тому, кто бросает кусочек колбасных обрезков?
Он плеснул в бумажный стаканчик и поднял тост:
– За вас, сирые бомжики! Пусть вам будет малость посытнее, а мне чуточку потеплее. Симбиоз – великая вещь. Основа выживания в любой агрессивной среде.
– Тут всем наливают или только собакам?
Нелидов обернулся на женский голос. В проеме дверей, закрывая серый свет осенней улицы, стояла незнакомка. Контровой свет мешал разглядеть гостью со всеми подробностями. Максим выпил, не спуская глаз с фигуры, загородившей проход в полуживой дом, закурил и, пустив дым, кивнул:
– Проходите, пожалуйста. Мы гостям всегда рады.
– Это ты у меня в гостях, – с хрипотцой сказала женщина, прошла на середину комнаты и уставилась на Максима. – Это дом моей бабушки. Прораб со стройки позвонил в мотель, сказал: "Вывози шмотки иль что нужное осталось – сносить будем". Вот я и пришла. А тут – ты…
– Я, – кивнул Максим, с интересом разглядывая молодую женщину. – Замков нет, даже дверей нет – чего, думаю, не зайти…
– Уже сперли, кто попроворней, – вздохнула женщина. – В нашем населенном пункте каждый третий безработный. Пенсионеры дверь за бутылку возьмут. А им больше и не надо…
– Жить стало лучше, жить стало веселей…
– Веселей некуда.
– Так наливать, красавица?
– Я за базар отвечаю.
– Так ты и по феньке ботаешь?
– Чалилась…
– За что же?
– Хозяину ларька по харе смазала…
– Приставал?
– Не то слово…
Максим налил полный стакан, протянул его незнакомке.
– За знакомство! – сказала она, не спросив, как зовут виночерпия.
– Я – Максим, а вас, как звать-величать, сударыня?
Женщина молча выпила, не спуская глаз с Максима.
– Тебе-то зачем, парень?…
Максим протянул французскую булку, отломил кусок колбасы.
– Прошу вас, сударыня…
Она откусила от булки, сказала с полным ртом:
– Да ладно прикалываться-то!.. Валерка я. Чумакова. Погоняло – Чума.
Максим, рассматривая спитое, но еще не лишенное женской привлекательности лицо, сказал задумчиво:
– Чума… Какая же ты Чума? Ты жрица храма Исиды весталка Валерия…
– Чё-чё? – перестала жевать женщина. – Чё еще за версталка? Ты давай фильтруй базар, дядя… Не то ботало прикусишь.
Максим плеснул ей еще в стаканчик. Валерка не отказалась, махнула налитое залпом, утерлась рукавом нейлоновой куртки.
– Это я так, из своего сна вспомнил… – загадочно улыбнулся Максим. – Сны мне по субботам интересные снятся. Прямо сериалы, а не сны…
Она скосила глаз на закуску.
– Ты ешь, ешь, не стесняйся…
– А ты? – спросила Валерия.
– Я уже… К тому же горло болит, аппетита нет.
Рваное Ухо поскреб когтями пол, обращая на себя внимание: забыл про него хозяин с приходом этой тетки, от которой кисловато пахло старым перегаром и дешевой красной, как кровь, помадой.